«Когда возмущена стихия…» Яков Полонский

Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»

Студент с порывами

Поэт появился на свет в небогатой дворянской семье. С юности понимал, что придется, по выражению Гавриила Державина, «вьючить бремя должностей». После Рязанской гимназии поступил на юридический факультет Московского университета. Ему трудно давалось римское право, но то было время университетского расцвета — и учеба немало дала Полонскому. Его любимым профессором был свободолюбивый Петр Григорьевич Редкин, который не боялся говорить, что «в России людей продают, как дрова». Историю Средних веков читал Тимофей Николаевич Грановский — еще один всеобщий любимец. Студентом Полонский уже публиковал стихи в лучших журналах — в «Отечественных записках», в «Московитянине». Но, как правило, не подписывался, зная, как не любит университетское начальство «литераторов», которые впоследствии и принесли своей альма-матер славу…

Яков Полонский. С фото художника Деньера. Фото: Wikimedia

Он вспоминал о своих студенческих временах: «Учился я как бы порывами, и мое настойчивое прилежание нередко сменялось ленью и рассеяньем. Нужда отчасти принесла мне немало пользы: закалила слабый, семейной жизнью избалованный характер мой; заставила меня приноровляться к людям и равнодушно относиться к их недоброжелательству. Я верил в дружбу и пользовался полным доверием и расположением немногих друзей своих. Я был влюбчив, но на свою наружность редко обращал внимание. Нередко выходил из дому, позабывая причесать голову или вычистить ногти. Случалось, что по рассеянности я без галстука появлялся в гостях у своих товарищей». В то время ему уже приходилось зарабатывать на житье-бытье — Полонский стал репетитором.

Первый сборник не принес молодому поэту известности, хотя там был такой шедевр:

• Пришли и стали тени ночи
• На страже у моих дверей!
• Смелей глядит мне прямо в очи
• Глубокий мрак ее очей;
• Над ухом шепчет голос нежный,
• И змейкой бьется мне в лицо
• Ее волос, моей небрежной
• Рукой измятое, кольцо.

Он приучил публику к своим стихам постепенно.

Океан-Россия

Как ни странно, он стал дельным чиновником — по необходимости, а не по склонности. Сначала служил на одесской таможне, потом — в Тифлисе помощником кавказского наместника, и привез оттуда стихи, которые звучали свежо. Позже, будучи уже известным поэтом, стал, как и многие собратья по перу, цензором.

Получал чины, ордена, благодарности начальства. Он не имел отношения к революционным движениям, а некоторое время даже виделся антиподом Николая Некрасова, который выше всего в литературе ставил гражданственность. Но в то же время именно Полонский написал манифест социальной ответственности поэта:

• Писатель, — если только он
• Волна, а океан — Россия,
• Не может быть не возмущен,
• Когда возмущена стихия.
• Писатель, если только он
• Есть нерв великого народа,
• Не может быть не поражен,
• Когда поражена свобода.

Это 1965 год. Разгар Великих реформ, изменивших Россию. Стихия действительно была возмущена. Многие почувствовали вкус свободы, а вместе с ним — и недовольство экономическим и социальным кризисом, в котором пребывала Россия. Оставаться «незлобивым поэтом» вне гражданственности Полонский не мог.

Яков Полонский c первой женой. Фото: Wikimedia

Литературный враг

В 1866 году поэта-сатирика Дмитрия Минаева посадили в тюрьму — за народничество. За политические взгляды. Два месяца он просидел в Петропавловской крепости, надорвал там здоровье. Минаев не раз высмеивал Полонского, его злые остроты, казалось, уничтожают поэта. Но Полонский выступил в защиту сатирика. Он посвятил ему примечательное стихотворение «Литературный враг»:

• Господа! я нынче всё бранить готов —
• Я не в духе — и не в духе потому,
• Что один из самых злых моих врагов
• Из-за фразы осуждён идти в тюрьму…
• Признаюсь вам, не из нежности пустой
• Чуть не плачу я, — а просто потому,
• Что подавлена проклятою тюрьмой
• Вся вражда во мне, кипевшая к нему.

И далее:

• Нет борьбы — и ничего не разберёшь —
• Мысли спутаны случайностью слепой, —
• Стала светом недосказанная ложь,
• Недосказанная правда стала тьмой.
• 
  
• Что же делать? и кого теперь винить?
• Господа! во имя правды и добра, —
• Не за счастье буду пить я — буду пить
• За свободу мне враждебного пера!

Таков характер Полонского: он не был поборником крайностей. Понимал, что у всякого своя правда. И — удивительно! — уважал своих литературных противников. Редчайший случай в истории журнальных войн. Минаев не прекратил наскакивать на Полонского, в одной из эпиграмм назвал его стихи «соломой». Но в тюрьму за такое не сажают!

Петербургское видение

И совсем не случайно через год-другой Полонский написал стихотворение «Миазм». Это петербургская история. И в то же время — притча о железной пяте государства. Это рассказ в стихах. Наверное, его можно было бы пересказать прозой. Но многое потерялось бы. Неуловимый нерв, который ощущается сразу:

• Дом стоит близ Мойки, — вензеля в коронках
• ‎Скрасили балкон,
• В доме роскошь — мрамор, — хоры на колонках, —
• ‎Расписной плафон.
• 
  
• Шумно было в доме: гости приезжали, —
• ‎Вечера, — балы…
• Вдруг всё стало тихо, — даже перестали
• ‎Натирать полы.
• 
  
• Няня в кухне плачет, повар снял передник,
• ‎Перевязь — швейцар;
• Заболел внезапно маленький наследник, —
• ‎Судороги, жар…

В чем дело? Да просто этот роскошный дом построен буквально «на костях». Перед хозяйкой, пришедшей в отчаянье от болезни ребенка, возникло странное видение:

• И мужик косматый, точно из берлоги
• ‎Вылез на простор,
• Сел на табурете и босые ноги
• ‎Свесил на ковер.

Он умер на строительстве Петербурга, заложив в шинок шубейку. Его рассказ Полонский воспроизвел виртуозно — с некрасовским (а ведь их противопоставляли друг другу!) мастерством:

• Вот, на этом самом месте и зарыли… —
• ‎Барыня, поверь, —
• В те поры тут ночью только волки выли, —
• ‎То ли, что теперь!
• Ге! теперь не то что… — миллион народу…
• ‎Стены выше гор…
• Из подвальной ямы выкачали воду, —
• ‎Дали мне простор…
• Ты меня не бойся… — что я? — мужичонка!
• ‎Грязен, беден, сгнил…
• Только вздох мой тяжкий твоего ребенка
• ‎Словно придушил…

Приписать эти тяжелые, царапающие сердце стихи другому поэту трудненько. В то время стихотворцы старательно воспроизводили пушкинский стиль с разными вариациями. Полонский увлекался Пушкиным, особенно — его умением слагать повести и романы в стихах. Но нашел в поэзии свой нерв. Некоторым в его стихах не хватало поэтического беспорядка. Стиль Полонского выглядел слишком отточенным, гладким. Но он писал далеко не однообразно. Полонскому удавались и стилизации (в том числе — цыганской песни, как в знаменитом «Мой костер в тумане светит…»), и сюжетные баллады, и лирика, и поэтическая публицистика.

«Вся эта современность злая»

Его считали апологетом «чистого искусства», певцом грез, взлетающим за облака. Даже сравнивали с французскими символистами, хотя Полонский почти не обращался к приемам, которые считал эпатажными. Ему хотелось сбежать — и от опостылевшей службы, за которую Яков Петрович иногда получал ордена, и от шумной, суетливой жизни, которая все больше напоминала «вечный бой»:

• Вся эта современность злая,
• Вся эта бестолочь живая,
• Весь этот сонм тиранов и льстецов,
• Иль эта кучка маленьких бойцов,
• Самолюбивых и в припадке гнева
• Готовых бить направо и налево...

Многие могли разделить с поэтом эти чувства. Но пребывать в замке из слоновой кости в России 1860-х (а позже — тем более!) было невозможно. «Я наполовину сочувствую отрицателям». Его метания, его сочувствие к народникам, революционерам, бунтарям — все это весьма выразительно. Он — далеко не Герцен и не Чернышевский. Даже друг Тургенев относился к Полонскому как к чудаку-консерватору. Но даже он следил за процессом Веры Засулич и не мог не написать о ней строки, которые в 1878 году знали наизусть тысячи людей:

• Не шевелятся ни губы, ни бледные
• ‎ Руки на бледной груди,
• Слабо прижатая к сердцу без трепета
• ‎И без надежд впереди…
• 
  
• Что мне она! — не жена, не любовница,
• ‎И не родная мне дочь!
• Так отчего ж её образ страдальческий
• ‎Спать не дает мне всю ночь?!

Эти стихи стали песней, которую полюбили революционеры. Веру Засулич, как известно, оправдали: ведь она лишь ранила генерала Фёдора Трепова, который, приказав высечь розгами заключенного, нарушил закон о запрете телесных наказаний. Адвокат Петр Александров произнес блистательную речь в ее защиту. Полонский, не имея никаких связей с кругами, к которым принадлежала Вера Засулич, подчинился порыву души. Он все-таки был не чиновником, а поэтом. Он редко писал так эмоционально, нараспашку. А ведь был уже немолод! Это необычный Полонский. Пожалуй, в его наследии самыми сильными стали те стихи, которые можно назвать исключением из правил.

Агнец пасхальный

Победоносцев, Константин Петрович Фото: Wikimedia

1 марта 1881 года от бомбы террористов погиб император Александр II. Полонский написал стихи памяти убитого царя — и в странном порыве послал их обер-прокурору Синода Константину Победоносцеву. Тот ответил: «Благодарю, любезнейший Яков Петрович. Ваши стихи были бы хороши, когда бы вы не отравили их сами пошлым словечком прогресс. От этой-то фальши все и беды наши. Это мне больно, что у вас такие слова попадаются». Боялся прогресса обер-прокурор Синода. А когда Победоносцев фактически предложил Полонскому послеживать за приехавшим в Россию Тургеневым и предложить тому поскорее вернуться во Францию — поэт написал на «охранителя самодержавия» едкую эпиграмму:

• Человек он идеальный,
• Духом агнец он пасхальный,
• Сердцем факел погребальный,
• Труженик многострадальный.
• В философии — недальний,
• Для обжорства и для спальной
• Человек давно не годный,
• Словом, Господу угодный,
• Для России же — фатальный.

Служить «цепным псом» Полонский не мог. В то время государственная система уже не могла совпадать с чаяниями творческой личности. По крайней мере, такое случалось редко. Но не считался и с оппозиционными стереотипами.

Спор со Львом

В 1895 году он опубликовал в журнале «Русское обозрение» статью о книге Толстого «Царство Божие внутри вас». Это сочинение вышло в Европе, а в России оставалось под запретом. Это не остановило Полонского, который принялся разоблачать «ошибки» Толстого — к которому вообще-то относился с благоговением. Министр просвещения Делянов ухватился за эту статью, опубликовал ее приличным тиражом в виде брошюры, чтобы распространять в учебных заведениях. Полонскому не понравилось, что его решили использовать как инструмент в борьбе против Толстого — и он был счастлив, когда получил от Льва Николаевича письмо, которое стало для них шагом к примирению:

«Я всегда, как полюбил вас, когда узнал, так и продолжал любить... Я мог ошибаться в этом искании лучшей жизни и более полного исполнения воли Бога, но я знаю, что руководило и руководит мною одно это желание, и потому хороший и добрый человек, как вы, никак не может за это разлюбить человека. Очевидно, тут есть какое-то недоразумение, и я очень желал бы, чтобы оно разрушилось... Так, пожалуйста, дорогой Яков Петрович, простите и не любите меня. Любящий вас Л. Толстой». В ответ Полонский написал графу трогательное письмо, в котором признал, что «недовольство слишком резкими страницами Вашей книги «Царство Божие внутри вас» не мешает любить Вас по-прежнему».

Толстой на этот раз ответил кратко: «Спасибо, дорогой Яков Петрович, за ваше доброе письмо. Я не был недоволен и тем письмом, но вы, как чуткий и добрый человек, захотели растопить последние остатки льда и вполне успели в этом». Печально, что двоих тонких, добрых людей едва не разделили политические и религиозные убеждения. Понять Толстого в те годы было непросто. Уж слишком свободно и искренне он мыслил.

Похвала простодушной грации

Друзья и единомышленники — а среди них были великие мастера — высоко ставили талант Полонского.

Аполлон Майков писал ему:

• Твой стих, красой и ароматом
• Родной и небу, и земле,
• Блуждает странником крылатым
• Между миров, светя во мгле.

Много лет его вдохновляла и дружба с Иваном Тургеневым. Они много переписывались, подробно обсуждали новые литературные задумки. Бывая в России наездами, Тургенев непременно встречался с Полонским. Познакомились, будучи молодыми поэтами — и до смерти Тургенева были близки.

Тургенев находил в стихах Полонского «смесь простодушной грации, свободной образности языка, на котором еще лежит отблеск пушкинского изящества, и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной честности и правдивости впечатлений». Сказано точно и тонко.