Текст: ГодЛитературы.РФ
В доме на Хитровке двое: он и она. Пара миллениалов, сжившиеся настолько плотно, что в тексте их порой сложно отделить друг от друга: не четкие «он» и «она», а одно мерцающее «я». Двое вспоминают: Италия, Москва, любовь, нелюбовь. А еще трагедия и кот – куда же без них.
Текст Игоря Белодеда вообще трудно описывать – из этого густого потока сознания то и дело выплывают события, слова, лица, чувства... Куда проще самому попробовать этот густой текст на зубок – чем мы и предлагаем вам заняться.
Игорь Белодед. "Не, ни" - М.: Inspiria, 2025 - 224 с.
...Как на город, в котором ты никогда больше не окажешься, я смотрел по сторонам, и этот пространственный клочок, вся наша арка площадью 33 квадратных метра, включая спальню, кухню-зал, туалетную комнату, прихожую с двумя ступенями, кота по кличке Ясон, тебя и меня, разрасталась от чувства утраты – как Вселенная от Большого взрыва – и, как бы я ни тянулся рукой вослед убегающему пространству, белым кирпичным стенам, плюшевому гусю по имени Гусь, которого ты извлекла из напольной сетки в лондонском супермаркете, где он был обозначен как «игрушка для собаки», и по каком-то вздорном сострадании к вещам, которые обречены утратить собственную сущность, ты поименовала его и сказала: «Я обещаю, что ты увидишь все великие реки и моря, пойдем со мной», – купленный за пару фунтов стерлингов, этот гусь перенес с десяток перелетов, увидел Финский залив, Босфор, Па-де-Кале, закованный во льды Стокгольм и еще сотню мест, которые я не назову, потому как воздух вокруг меня разбегался с большей скоростью, чем я даже успевал помыслить те места, в которых гусь побывал, и он отстоял от них дальше, чем от меня, и от этих мест скопом еще дальше, протяни руку к нему, я бы не достиг и полки, на которой он сидел, а лишь ощутил бы страшную бесконечность пустоты разошедшегося по швам пространства. И пожелай я перечислить все вещи, расположенные или располагавшиеся на 33 квадратных метрах нашего дома, мне бы понадобились дни воспоминаний и тысячи страниц для записи, и все равно я бы что-нибудь упустил и утратил бы что-нибудь важное, повлиявшее на нас, или наоборот совершенно неважное, что, сложившись вместе с другими упущенными воспоминаниями, не просто изменило бы наш облик в памяти, а действительно изменило наши прошлые поступки и тем более их толкование, и, двигаясь в вязкости, перебирая руками по столешнице вокруг раковины, крутя из стороны в сторону смеситель, я наконец добрался до сложенной четвертиной рыжей вафельной тряпки и стал вытирать воду вокруг себя, потом перешел на стены, ощутил их проходские неровности, даже под матерчатым куском, и на мгновение, с мыслью о том, что мы жили в пещере, но так и не вышли к солнцу, кухня вдруг собралась, и я увидел в нише над собой два стеклянных фужера, а между ними – очередная картина твоих знакомцев – абстрактная женщина с французским носом, вполне возможно, ты, но ты, которую ты знать не хотела, а с краю коробка с пустой бутылкой армянского коньяка, не выпитого, но выдохшегося еще в то время, когда мы были с тобой незнакомы, когда твоя судьба могла повернуться по-другому, и эти пятна выступили бы на чужих руках, и ты сказала, когда утратила его, вполне холодно и трезво: «Больше никаких детей», – и ящик с засеками от когтей по краю, в который ты собирала детские вещи, не в те недели, что узнала о беременности, а в годы прежде, вдруг опорожнился, я заметил это во время уборки, когда отодвинул его, и чувство обиды за бездетность, чувство несправедливости от того, что мы проклятая смоква, вдруг пригвоздило меня к месту с тряпкой в руках – как тогда – по прошествии двух лет я отмывал от кухонных филенок пятна, мыл посуду, скопившуюся за недели, – и плита, стоило взглянуть на нее, говорила со мной разводами, на ней было что-то написано, как сверху на алюминиевом раструбе вытяжки, – разноцветными буквами на магнитах размером с крупную клубнику – AKIRU – и я спросил, что это значит, ты сказала, неважно, все равно ты не поймешь, и странная боль от отсутствия во мне всей твоей жизни полоснула место сердца, и подумалось: а ведь мы знакомимся с осколками людей, женимся на них, заводим от них детей, и никому не дано восстановить облик дорогой нам женщины, и что любовь и есть восстановление полностью утраченного от долготы времени облика – единственно верного – пускай и в другом человеке – нет! – он не знал, что такое любовь, его любовь сводилась к подсчетам выпитого и съеденного, к тому, чтобы всегда холодильник был полон, как будто он не обращал внимание на то, что суть холодильника, в отличие от человека, в его наружности, чтобы я была постоянно сыта, всё его чувство сводилось к филистерской безопасности, даже удивительно, что настолько умный человек мог оказаться таким обывателем до мозга костей, как будто ум даже от глупости не спасает, не говоря о поражении, и, взглянув на меня, пересчитав яйца, он спросил: «Купить еще десяток?» – и хлебцы пели, и я хотела быть духом, а он тянул меня вниз, со своей обыденной сытостью, набитыми животами, мне вообще казалось изъяном, что я ем, – не потому что я становлюсь толстой или некрасивой, а потому что человек – дух, и только в этом его спасение, и даже кота, которого я однажды принесла домой, он не принял: ходил, напыжившись, с Ясоном, не отгонял его от хилого тела, и, когда тот умер, по-другому просто быть не могло, – он плакал громче меня, осознав вдруг, насколько он лишен любви ко всякой страдающей твари, поняв, что чувствует любовь лишь тогда, когда теряет ее, как и всякий не-дух.
Я сдала его плоть в крематорий, а через неделю вернулась домой с жестяной аляповатой банкой в руках, обклеенной черной бумагой с золотыми узорами, банка-туба была запечатана сверху, и к ней крепилось лакированное удостоверение о кремации, предполагаемый возраст кота, мое имя – подлинное, и его имя, данное ему за две недели до смерти, – Коляска, но мы не вывезли его, как ни старались, и потом, задержав слезы, я просила: пойдем развеем его прах над рекой, – на что он сказал: плоть должна идти к плоти, персть – к персти, и уверил, что место для развеивания праха мы обязательно выберем, а пока пускай он постоит рядом с кроватью – с той стороны, с которой он спал, и когда я передавала ему банку, мне показалось, что я слышу, как внутри нее подрагивают зубы, и на мгновенье представилось, что он сгорел не полностью и что горел живым, но он так плакал перед смертью – обыкновенный дворовый кот, лишь за две недели до смерти обретший дом, первый свой дом, потому как не может не обрести следующий, – что сомнений не оставалось: он умер по-настоящему, и так банка с пеплом, с остатками зубов и костей Коляски стояла на нижней полке высокого шкафа под изгиб потолка, и мы все никак не могли найти время много лет, лишь за неделю до отъезда в другой дом – далеко-далеко, мы наконец развеяли его прах, и он плакал громче меня, плакал, в отличие от меня, потому что я выплакала все свои слезы задолго до, – и в усадьбе Найденова – там сейчас больница, а со двора господского дома – самые некрасивые бронзовые львы, которые можно увидеть в обеих столицах, – мы развеяли его прах под кленом, на солнечном месте, потому как я нашла его недалеко от Воронцова Поля на солнце, он вышел на него, готовый умереть, а я продлила ему жизнь на некоторое время, но вывезти... вывезти... и я ему говорила, что у всех в жизни должен найтись тот, кто пожалеет его, пускай его жизнь сплошное несчастье, но обязательно найдется сострадающий, который накормит и приютит, и обязательно всякое живое создание обретет свой дом, пускай это случится слишком поздно, но действие любви, которое это создание испытает на себе, превзойдет все страдания, испытанные им прежде, потому что по-иному не может быть, потому что все мы достойны любви; так мы стояли на пригорке у высокого клена, стараясь развеивать равномерно прах перед ним, и твои слезы мешались с прахом кота, которого ты не любил при жизни, а по-настоящему полюбил – даже странно, отчего так? – лишь когда тот умер, был слышен поток машин, идущих вдоль Яузы, на скамье сидел ветхий старик, у облупившейся, полусгнившей беседки стояли влюбленные: рука парня расстегнула неподатливый бюстгальтер, случилась заминка, Коляске здесь должно быть хорошо, Коляска обрел если не покой, то пристанище, и дух его, – я говорила тебе, а ты рыдал, – дух его уже не здесь, и не нужно тревожить то, что давно стало другим созданием. Тогда – на мгновение – я вспомнила, почему полюбила тебя, как ты смотрел на меня – прежде знакомства – съедал взглядом, как будто говорил, что, если полюбишь, то намертво, раз и навсегда, и меня захватила не сила твоего чувства, его тогда еще не было, не его глубина, а отчаянность – как сейчас, ты стоял передо мной и плакал, потому как не боялся быть ребенком, не боялся показаться женственным или слабым, признавая свою нелюбовь, спрашивая на обратной дороге: а что, если, что-если-я-без-тебя – через месяц, когда тебя не будет со мной, поступлю неправильно – и неважно, с каким живым созданием, вот ты говоришь, что Коляска был послан тебе, но что, если я не смогу разглядеть посланное мне создание и поступлю жестоко? – что, если я вообще не способен любить? – что-если... тише-тише, посылается лишь то, что посылается, и мы все люди: слабые, жестокие и неспособные отличить ласточек от стрижей, хотя на полке над прахом Коляски стоял справочник-определитель птиц, который при уходе я оставил тебе – или твоим будущим детям – или просто любовникам, как и две сотни томов, что были в моей библиотеке, но сплелись с твоими книгами так, что я подумал: книги наши сплелись так прочно, что их невозможно разлепить, что же не так с нашей плотью? – осталась книга по египетскому искусству, которую я так и не прочитал – и, честно говоря, я слабо себе представляю, в каких обстоятельствах обращусь к египетскому искусству, потому что раньше я покупал книги, исходя из любопытства и совершенной, хотя не полностью, неподходящести их ко мне, так появился томик тибетской поэзии времен, соответствующих танским, проповеди Экхарта, биография Штрогейма – к чему она мне? – даосские трактаты о бессмертии, какая-то из Вед на санскрите и драмы Леси Украинки на украинском же, и, глядя на всё это разнообразие книг – стирай пыль хоть каждый день – на второй полке улитка из спирали чугуна, на третьей – раскрытая открытка, вставленная между книг, на ней изображен нахохлившийся снегирь, я думаю: это всё я бы без промедления бросил в костер воскресения Коляски, надеюсь, ему не было одиноко там внизу – на последней полке – без соседства с санскритом и украинским, без всех этих тягот человеческого духа, которые призваны сохранить ему жизнь, оставить хоть какое-то послевкусие бессмертия, но оставляют лишь горечь, как и мысли о сыне, которого у нас так никогда и не было.
