Текст: Дмитрий Шеваров
Французские поэты обычно знакомятся друг с другом в парижских кафе. У нас всё устроено интереснее. Вот, к примеру, поэты Олег Сенин и Владимир Жильцов познакомились в …лагере для опасных государственных преступников. О том, как это произошло, рассказывает в своем письме Олег Михайлович Сенин.
«…На втором году отсидки за разного рода провинности я был водворен в барак усиленного режима (БУР). Немало мыслей и переживаний прошли там через душу. Суровые полукарцерные условия обернулись потом утратами для здоровья. Но даже в каземате, к зарешеченному окну изредка прилетали птички-невелички радости. В один из дней старик-дневальный, приносивший из столовой судки со скудной кормежкой, украдкой шепнул, что накануне этапом доставили моего земляка – рязанца Володю Жильцова. Неделю до выхода из БУРа я провел в ожидании встречи с ним. И надо признаться, не обманулся...
Уроженец Елатьмы, Володя с золотой медалью окончил местную школу. В студенческие годы слыл за эрудита и балагура. В нем рано обнаружился дар мастера слова, который со временем сделал его ярким выразителем русской поэтической стихии. Тогда же в Нижегородском университете на филфаке возник кружок правдолюбцев, идейных единомышленников. В итоге трое студентов-старшекурсников и их седеющий преподаватель оказались на скамье подсудимых за антисоветскую агитацию и пропаганду. А далее всех четверых ждали крепкие объятия мордовского Дубравлага.
1972 год. Несусветная жара, горят леса и торфяники. В швейном цеху, где мы выдаем по 2 нормы рукавиц, стрекот множества машинок, прерывистый вой натяжных ремней и такой духман, хоть нос зажимай. Наконец, долгожданный перерыв. Мастер выключает рубильник, и зэки, отряхиваясь, разламывая спины, вываливают наружу. Собираемся у колонки – освежиться. Володя Жильцов разувается, закатывает до колена штанины и с удовольствием подставляет ступни под холоднющую струю…
Мы, его друзья, не сразу узнали, что он пишет стихи, да еще какие. Впрочем, столь же деликатно Володя умалчивал о своей вере, хотя был человеком душевно цельным, чистым и боголюбивым.
Не забыть благостного осеннего вечера, когда мы собрались в каптерке сталинской поры барака вокруг чифирбака с общаковской кружкой и горсткой карамелек-подушечек. Снаружи холодные октябрьские сумерки, а у нас, сидящих на полу спиной к стенке, благорасположение и тепло зэковского братства. Кто-то попросил Володю прочесть что-нибудь из своего. Несколько помолчав, глуховатым голосом он начал не читать, а проговаривать от сердца:
- Чувство грусти светло,
- Как осенняя роща сквозная.
- Опадает листва.
- Журавли закурлыкали в лад.
- Что-то в наших сердцах
- В эти дни навсегда исчезает,
- Совершая с молитвой
- Печально-веселый обряд...
Осенью 1972 года в стране Советов отмечалось 150-летие со дня рождения Ф.М. Достоевского. Уверен, нигде помимо Дубравлага его наследие не оценивали так проникновенно и правдиво. Ведь как это обычно бывает в России, в лагерях для особо опасных государственных преступников обретались люди со светлой головой и жарким сердцем. Достоевского в зоне не только читали, но и почитали. Поэтому решено было отметить дату достойным образом. Мой друг украинец Гриц, гитарист и художник, взялся изготовить приглашения. На лицевой стороне сложенного вдвое листа была помещена гравюра, изображавшая писателя в Омском остроге. На обороте выведенный вязью текст: «Милостивый государь, приглашаем Вас на вечер памяти великого писателя земли русской Федора Михайловича Достоевского». На третьей стороне прочерченный тушью абрис храма Спаса-на-Крови в Петербурге.
Пригласили всех неравнодушных из землячеств украинцев, грузин, прибалтов, евреев и армян. В сушилке на столе, составленном из трех, поместили обрамленный в рамку портрет автора «Записок из мертвого дома» работы Перова. На другом конце стола благоухало ведро крепко заваренного чая с неизменными розовыми и голубенькими подушечками. Народу набралось сверх ожидания много. Пришлось собирать табуретки по жилым секциям.
Перед началом прочли «Отче наш» и помолились за упокой души приснопоминаемого раба Божьего Феодора. Собравшимся предложили пустить по кругу общаковскую кружку. Принято было, отпив из нее два глотка, передать сидящему рядом и далее по всему столу. Затем поднялся Володя, высокий, плечистый, слегка сутуловатый. Перекрестившись, положил одна на другую мужицкие ладони дюжих рук и начал говорить о Федоре Михайловиче так, будто он его лично и близко знал. Речь слагалась ровно, неспешно, без намека на пафосность и желание удивить. Слушали его в раздумчивом безмолвии.
По отбытии срока я не раз наведывался к нему. К тому времени он женился на однокурснице «Надюше-ласкуше», обзавелся тремя расчудесными дочками и сыном Иваном.
При последней встрече я признался ему: «Поверь, ни один из бывших отсидентов столько раз не читал на людях стихов Владимира Жильцова, как твой «земеля Олежа» (так он в зоне именовал меня)…»
- Память войны
- Моему учителю, фронтовику
- И.К. Кузьмичеву
- То не трубы трубят боевые,
- Не кровавый слезится закат, –
- Гулеванят осины шальные
- На костях неотпетых солдат.
- Сколько их, до любви не доживших,
- Разметенных военным огнем,
- Держат фронт в капонирах оплывших
- Под Москвою, Смоленском, Орлом...
- В дебрях власти – ни чести, ни страха:
- Иль расплата не ждет впереди?
- Горький пепел российского праха
- Сердце жжет в материнской груди.
- Непорочны вожди, неповинны...
- Но за нас, кто всегда виноват,
- От стыда покраснеют осины
- На костях неотпетых солдат.
- Ласточка
- В пятнистой березовой роще,
- Пронизанной летом насквозь,
- Где мята пахучая, хвощи,
- Мы брали грибы «на авось».
- Сминали зеленые травы,
- И радостно было до слез
- Услышать печально-лукавый
- Свист иволги в купах берез.
- Родник целовал нас студеный
- И так выхолаживал грудь,
- Что мы, обомлев изумленно,
- Не сразу умели вздохнуть.
- Казалось, не воду, а небо
- На плечи горячие льешь,
- И пахла любовью и хлебом
- Далеко цветущая рожь.
- И мы, того сами не зная, –
- Незнанье всезнанья мудрей, –
- Дышали отчизной бескрайней
- И были отчизной своей…
- А если случалось увидеть
- Убитую ласточку вдруг,
- В недетской какой-то обиде
- Смолкал говорливый наш круг.
- Казалось, и роща не пела,
- И пахло травою сильней,
- Когда мы крылатое тело
- Родной отдавали земле.
- Пускай наши песни негромки,
- Но нет удивительней мест,
- Где ставят над птичкой тонкий
- Из прутьев березовых крест…
- * * *
- Холодный шелк июньской пыли,
- Под пеплом облачный восток.
- Как далеко заводят были
- Российских полевых дорог!
- Овсы блестят свежо и остро,
- На полстраны – все рожь да рожь…
- И тихо так, и мудро просто
- Сознание, что ты умрешь.
- * * *
- Пусть все не повысохли слезы.
- Но жив мой родительский дом,
- Где тихо вздыхают березы
- Над добрым и сильным отцом.
- И летний костер тополиный
- Дымит над последним жильем,
- Не веруя в посвист полынный
- Над ранним июльским жнивьем.
- И шепчутся глухо осины,
- Так явственно горечь струя,
- Что быть молодым и красивым
- Теперь уже больше нельзя.
- * * *
- До хруста промерзшие лужи.
- Трещит под ногами ледок.
- И в воздухе медленном кружит
- Последний осенний листок.
- Все в инее сахарном крыши,
- Но станет на сердце больней,
- Коль запах тревожный услышишь
- Курящихся дымом полей.
- * * *
- А там, где простор небывалый,
- Где резко сквозят зеленя,
- Средь граждан – и сирых, и малых –
- Мой друг ожидает меня.
- И что мне промерзшие лужи,
- И что мне горячий снежок.
- И этот шершаво-натужный
- Осенней свободы глоток...
- * * *
- Сад заплаканный дышит прохладой.
- Дождь прошел. Откатилась гроза.
- Незаслуженной неба наградой
- На листе дождевая слеза.
- Солнце светом ликующим брызнет,
- И охватит, как в детстве былом,
- Ощущенье восторга и жизни,
- Осеняющей вечным крылом.
- * * *
- Жизни жестоки законы.
- Время подводит черту.
- Каркают гордо вороны,
- Краны обсевши в порту.
- Пусто на Волге, и ветер
- Стылую гонит волну...
- Вот уж второе столетье
- Лихо терзает страну.
- Вором скользнет самоходка,
- Сонную вспенивши гладь...
- Други мои, одногодки,
- Век бы того не видать.
- Так отчего ж все довольны? –
- Буйствует пышно сирень,
- Но не окончены войны,
- И несусветная лень.
- Свадьбы ли ждут? Похорон ли?
- Мысли гнетут и гнетут...
- Вон как обсели вороны
- Ржавые краны в порту.
- В телеге
- Запела осень песнь колесную
- Под ветра тонкую сурдинку,
- Над облегченными покосами
- Развесив грусти паутинку.
- И хорошо под звонь тележную
- Лежать, упершись взглядом в небо,
- И ощущать в приливах нежности
- Овчинный дух ржаного хлеба.
