Текст: ГодЛитературы.РФ
В ноябре в интерактивном музее «АТОМ» на ВДНХ были подведены итоги первого сезона международной литературной премии в области научной фантастики «История будущего».
Приз издательства «Эксмо», партнера премии, с формулировкой «За метафоричный и чувственный стиль, за уникальный авторский голос» получила Юлия Домна за рассказ «Век кузнечиков».
Рассказ, опубликованный в сборнике «История Будущего. Миры, о которых хочется мечтать», повествует о группе ученых, которые исследуют экзопланету Дикею, пытаясь понять, почему она уничтожает взрослых людей, но оставляет в живых детей. Центральный персонаж, Кай, единственный ребенок, переживший первую высадку, стремится разгадать тайну планеты. Параллельно с научными изысканиями и борьбой с угрозами планеты герои сталкиваются с этическими противоречиями и внутренними конфликтами, а детские игры и приключения на Дикее символизируют их поиск ответов и отчаянную попытку выжить в контакте с непостижимым разумом.
С позволения автора публикуем фрагмент рассказа.
Если вы спите и видите эти слова; если не можете спать, потому что видите эти слова; если они порождают в вас гнев или печаль, как побочный эффект циклического биоморфоза – осознайте себя.
Вы – часть миссии “Дельфийские максимы”. Член экипажа ковчега в зоне Златовласки оранжевого карлика Глизе 370. Участник операции “Пигмалион” по двухуровневому изучению жизнепригодной поверхности экзопланеты Дикея.
Вы принадлежите к авангарду антропоморфного разума, познающего себя и вселенную. Вы коснулись вечности, превратив ее в измеримую историю своего вида. Вы – ученый и страж, мудрость и умеренность, вы принимаете свой страх и потому знаете, что слова – лишь слова.
Даже такие:
“Дети не боятся. Дети не воюют. Дети – единственная форма человека, которую не уничтожает планета Дикея из зоны Златовласки оранжевого карлика Глизе 370”.
*
На одной сказочно красивой планете жили малыши и малышки. Так их называл Фарадейчик – голос, помещенный им в голову. Внешне малыши и малышки казались почти неотличимыми. Все были одного роста и схожих прямых линий. Все ходили в белых комбинезонах и не имели волос. Малыши и малышки других галактик могли бы удивиться таким особенностям. Но поскольку на сказочно красивой планете не развилось даже простых белков, к которым относился кератин, входящий в состав волос или шерсти, наши малыши с малышками не предполагали, что бывало иначе.
Чего им всегда хватало – это дел. Нарисовать карту запахов, разгадать тайну желе, поговорить с хрустальными оленями на языке карманных фонариков. И все надо было успеть, пока длился золотой день, который в сезон басовитых огненных ветров, кренящих планету на бок-что-дальше, убывал с невообразимой скоростью.
Когда в небе начинался пожар, Фарадейчик укреплял защитные костюмы, важно поясняя:
– Вечерний режим!
Облака загорались малиновым. Внутри них, на просвет, суетились готовящиеся ко сну микробы. Густой теплый ветер, в объятия которого днем можно было лечь, теперь и сам припадал к земле, вычерпывая из глубоких разломов фиолетовый туман.
Фосфин.
Фарадейчик говорил: фосфин ест легкие.
Когда небо становилось красным, а низины опасными, малыши и малышки погружались в многоколесные гусеницы и возвращались в трехэтажный домик на базальтовой пробке древнего вулкана. Вокруг домика радужным аэрозолем пыхтели трубы. Они росли из-под земли и были такими широкими, что объять их могли лишь десять малышей и малышек, крепко взявшихся за руки.
Говоря по секрету, малыши и малышки не боялись фосфина. Они ничего не боялись – такой прекрасной была жизнь на сказочно красивой планете. Малыши и малышки лишь смутно беспокоились о двух вещах: скуке и потерянном времени. Но Фарадейчик заправлял гусеницами и домиком, завтраками и послеобеденным сном, окнами, дверьми и зеркальными панелями, а малышам с малышками приходилось слушаться его. Потому что еще Фарадейчик управлял Колыбелью. А ее никто не любил.
Колыбель крала время.
Вот как это происходило. Раз в десять дней Фарадейчик выбирал кого-то одного и говорил:
– Пойдем. Сегодня ты спишь в Колыбели.
Малыш покидал общую спальню и отправлялся за красную дверь, которая открывалась только по воле Фарадейчика. Утром из-за нее никто не выходил. Тот, кто ушел в Колыбель, пропускал завтрак, а за ним выезд на гусеницах, парады гигантских медуз, танцы радужной пыли – и так много-много дней подряд. Представляете, как вернувшимся было досадно слушать про игры, которые так легко обошлись без них? Им-то казалось, что они провели за красной дверью одну ночь.
У Колыбели было только одно понятное свойство. Она исцеляла. Если фосфин добирался до легких; или живые озерные пузыри ошпаривал нерасторопных малышей; или они, не слушая Фарадейчика, сходили со свеженапечатанной тропы на непредсказуемую обочину – из Колыбели все возвращались обновленными. Новыми версиями себя.
В остальном Колыбель было неприятной тайной, и потому никто не спешил ее разгадывать. Но если бы малыши и малышки других галактик присмотрелись к удивительным делам, творящимися на сказочно красивой планете, они бы сразу заметили: кое-кто ходил за красную дверь намного чаще других. Особенно трое – Лебедь, Оберон и Кай.
Лебедь была очень доброй малышкой. Она с удовольствием отдавала свои призовые очки или находки другим малышам, если тем хотелось больше внимания. Проигрывать ей было так же радостно, как и выигрывать.
Оберон считался первооткрывателем. Настоящим авантюристом. Это он сходил первым с тропинок, замерял глубину сияющих трещин в земле, пробовал на вкус горелые клубничные кристаллы, чтобы потом, под ворчание Фарадейчика, кашлять искрами три дня, но ни о чем не жалеть.
Кай отличался ото всех. Он Играл В Трудное. Но это случалось только, рядом появлялся электрокузнечик. Тогда Лебедь волновалась, что Каю холодно. Оберон думал, что Кая обездвиживал разряд. По ощущениям самого Кая, его действительно что-то касалось – но не снаружи, а изнутри. Оно пыталось отобрать его тело, мысли и чувства, и воспользоваться им как-то еще.
Фарадейчик признавался: он не знает, что происходит. Лишь предлагал быть к Каю внимательнее, чтобы однажды раскрыть секрет Тяжелой Игры.
Фарадейчик врал. Он знал, что малыши с малышками других галактик тоже, наверняка, сразу поняли. Кай боялся кузнечиков. Единственный из всех. Но поскольку ложь была питательным субстратом всей наземной части операции “Пигмалион”, Фарадейчик делал то, на что его запрограммировали.
Сами Кай, Оберон и Лебедь.
Он заботился о них, как мог.
*
Лебедь посмотрела вниз с края утеса, на поляну черного бархата и сломанных радуг. Огромный оранжевый шар плавился на горизонте, стекая густым жаром за пределы видимой топографии.
Дикея пела – сорока герцами. Псалмом, но без смысла. Посох Лебедь отвечал той же частотой. Лебедь наставила навершие на ряд черных слоистых камней, разбросанных по утесу, и принялась искать сердцебиение. Она вела посохом, зная, что невидимые лучи его пронзали насквозь их базальтовые жилы, кристаллические решетки, многомиллионную историю образования. Наконец, внутри одного из камней, в ответ на лучи, вспыхнуло синим.
– Фарадейчик! Еще одно яйцо! Сюда!
На вершину утеса взобрались грузовые пауки. Один из них перевернул и положил потухший камень себе на спину. Лебедь увидела внутри него стеклянную жилу. По ее поверхности бликовало небо и стая плывущих над утесом гигантских медуз. Лебедь подняла голову. В медузах разливалось электричество – многочисленные грозовые вспышки ткали покатые купола. Вспышки порождал ветер. Он гнал медуз в сторону заката. Еще выше, совсем точками, Лебедь увидела воздушные шары. Их каждый день запускал Фарадейчик, чтобы “небо знало”.
На поляну внизу зашло стадо серебристых оленей. Их окружал туман морозной прохлады, синхронные шаги выбивали искры бирюзы. В прозрачных фрактальных трубках на головах струилось то же электричество, что и в медузах. А еще – данные. Ожидающие обработки биты. О том, как Лебедь собирала наверху камни, а теперь снова смотрела вниз.
– Вот ты где! – услышала она голос за спиной.
На утес, помогая себе посохом, взобрался Оберон. У него одного был широкий пояс “всякой всячины” – им же придуманный и смастеренный Фарадейчиком после долгих-долгих уговоров.
Сейчас все шлевки и кармашки были забиты камнями. Лебедь навела посох на пояс Оберона, и тот вспыхнул синим.
– Вы обвиняетесь в контрабанде драконьих яиц! – рассмеялась Лебедь.
– Это не то, что ты подумала!
Оберон бросил посох и подошел к Лебеди. Вытащил из кармашков два маленьких гладких камушка.
– Смотри! Ну, то есть – слушай!
Он ударил камень о камень. Лебедь замерла. Ей почудилось, что она видит вибрацию, исходящую от места удара – таким густым и ощутимым физически оказался звук.
Оберон довольно пояснил:
– Это до-диез.
– Откуда ты знаешь?!
– Просто знаю. Здорово, правда?
Лебедь отложила посох. Оберон протянул ей камни, и Лебедь с воодушевлением ударила в них. Ее звук был другим, ведь она приложила меньше сил. Звук Лебеди хотелось зачерпнуть ладонями, чтобы умыться, таким чистым он казался.
Лебедь восторженно повернулась к Оберону. Тот уже глядел на оленей. Лебедь тоже мельком посмотрела на стадо, и поняла, что олени смотрели наверх.
На них.
Лебедь сложила камни в одну руку и с улыбкой помахала оленям. Потоки данных в их рогах обогатились зернистыми вспышками регистрации ее приветствия.
– Они такие хрупкие, – промолвил Оберон. – И удивительные. Вот бы жить с ними, а не в напечатанных комнатах.
– Фарадейчик говорит, что однажды они похолодеют еще сильнее, – задумчиво напомнила Лебедь. – Из-за отражателей. И нас.
Лебедь с Обероном взглянули друг на друга. Потом посмотрели далеко-далеко за медуз. Туда, где в структурированном математикой космосе гигантский рой парусов-зеркал ловил свет оранжевого шара и возвращал на поверхность Дикеи, накрывая ее, как одеялом, приумноженным теплом.
– Думаешь, – начала Лебедь, по-прежнему глядя в небо, – сегодня мы правда собираем драконьи яйца?
– Какая разница, – улыбнулся Оберон, – пока мы вместе и это весело.
Вплетаясь в гул Дикеи, ветер принес со склона вскрики:
– Кузнечик! Вон там! Скорее, зовите Кая!
Лебедь с Обероном переглянулись и тут же побежали к остальным.
Все, кроме Кая, любили кузнечиков. Те переливались, как рассвет в капле дождя. Когда прыгали, сыпали трескучими синими искрами, и те рисовали в воздухе призрачные дуги, повторяющие траектории прыжков.
Когда Лебедь с Обероном спустились, на середине склона уже образовался круг. Кай стоял по центру и смотрел на кузнечика, пока все жадно смотрели на Кая, пытаясь разгадать секрет его Игры.
Кай шагнул к кузнечику, но все видели: воздух для него потяжелел в сотни раз. Мышцы стали каменными. Он будто толкал невидимую стену из скуки и украденного времени, усиленных в тысячу раз. Эхо его внутреннего напряжения сковало и остальных, прихватив горло крепче фосфинового спазма. Никто не видел дракона, которого Кай пытался одолеть, но все видели битву, и для нее не находилось слов. Кай потел, Кай дышал, Кай убеждал себя в чем-то. Затем подходил к кузнечику, брал его в дрожащие руки. А когда отпускал за пределы круга, все с ревом набрасывались на него, хохоча, будто от хорошей шутки, плача, как от царапины в глазу. Никто не понимал, что за оглушительный пузырь лопался внутри, когда у Кая получалось. Но все хотели обнять его, и обняться друг с другом, и целый вечер жарко, запальчиво обсуждать, как Кай делал то, Что Не Хотел.
Лебедь тоже смеялась и обнимала Кая. Она думала, что Дикея прекрасна, но они – все они, вместе, рядом – чуточку прекраснее.
А ночью Кай ушел в Колыбель.
<...>
