Текст: ГодЛитературы.РФ
Автор книги «Декабристы: История, судьба, биография», петербургский историк Анджей Иконников‑Галицкий сознательно отходит от привычных, порой шаблонных трактовок истории восстания декабристов. Он пытается разрушить устоявшийся в школьных учебниках образ «монолитного состава» заговорщиков и фокусируется на личностях. В центре его внимания — не обобщенный «портрет декабриста», а 120 реальных судеб, где у каждого есть свои страхи, амбиции, ошибки и выбор.
«Книга получилась замечательная, очень современная и молодежная... Если в учебниках декабристы предстают единомышленниками, то автор показывает, что это были очень разные люди, движимые разными целями», — отметила редактор книги Алла Степанова.
В ходе следствия, которое лично возглавлял император Николай I, 117 мятежников признались в совершенном преступлении. Большинству грозили тюрьма, каторга и ссылка, пятеро были приговорены к смертной казни. Кто эти люди? Что привело их на Сенатскую площадь? Кого из них мятеж вел к вершинам власти, а кто оказался в водовороте политических событий случайно? Как складывалась их жизнь до 1825 года — и что было после? Кто сумел выстоять под тяжестью испытаний, сохранив силу духа, а кто не выдержал и отчаялся? Именно на эти вопросы пытается ответить автор.
Предлагаем прочитать фрагмент.
Декабристы : История, судьба, биография / Анджей Иконников-Галицкий. — СПб. : Азбука, Издательство АЗБУКА, 2026. — 640 с. + вкл. (32 с.).
КОЕ-ЧТО О НЕУДАЧНИКАХ
Недавно я участвовал в одном культурном мероприятии. Оно было посвящено памяти старинного чудака и оригинала Вильгельма Кюхельбекера. Всё происходило на Фонтанке, у Калинкина моста, у дома 164. Этот дом когда-то принадлежал семейству одного богатого купца из немцев, потом там размещался сиротский приют. А в 1817–1821 годах в этом доме и в саду при нём резвилась пылкая юность: Императорский главный педагогический институт арендовал помещение для училищного пансиона. Вот в этом-то пансионе и преподавал долговязый Вильгельм — его туда направили после окончания Царскосельского лицея.
Он там учил благородных подростков, в их числе брата великого поэта Пушкина, Лёвушку, который, надо сказать, был изрядный повеса и хулиган. Чему и как обучал юношество Кюхельбекер — большой вопрос, потому что он был тугоух, подслеповат, сутул и говорил с акцентом на всех языках. Ах да, он их учил словесности: латинской и русской.
И жил он тут же. Учителям полагались квартиры при пансионе, и он поселился в двух комнатках в мезонине. Вон то квадратное окошко рядом с большим полукруглым — это, должно быть, его.
И у него бывал в гостях поэт Пушкин. Он жил неподалёку, в петербургской Коломне. И конечно, захаживал пообщаться с лицейским товарищем, Кюхлей, а заодно попромывать мозги Лёвушке на правах старшего брата. Там они и сидели возле окошка, пили чай или что-нибудь такое и вели беседы о высоком.
А потом это всё как-то быстро кончилось. Пушкина услали подальше из столицы, в Бессарабию. Пансион переехал. Кюхельбекер вышел в отставку, или его отправили в отставку. После этого он успел и за границей побывать, и послужить на Кавказе, и на дуэли стреляться. А в конце 1825 года зачем-то вступил в антиправительственное Северное общество. Как-то декабрьским вечерком по нелепой случайности он забрёл в гости к приятелю Рылееву — тот жил неподалеку, на Мойке. Рылеев в это время был вдохновлён идеей государственного переворота. И слабовидящий Кюхля втянулся в это дело.
Он был арестован и почти десять лет просидел в разных тюрьмах. Остаток жизни провёл в городишках Южного Урала и Сибири с сердитой и не очень красивой женой, и от таких неприятностей в последний год окончательно ослеп.
Всё это время он писал стихи и прозу. В основном стихи. Их осталось после него несколько ящиков. Стихи Кюхельбекера тогда никто не читал, кроме автора и двух-трёх его приятелей. Да и сейчас их не особенно читают.
По этому поводу и проходило мероприятие у дома 164 по набережной Фонтанки — 13 декабря две тысячи двадцать какого-то года, в канун очередной годовщины рокового события на Сенатской площади. Чему, собственно, было посвящено мероприятие — не совсем понятно. Видимо, тому факту, что вот есть же на свете такие смешные неудачники, как этот самый Кюхельбекер.
Ну и я пришёл туда почитать стихи и выразить свои чувства.
Вообще-то, сочувствие развивается в нас именно при взгляде на неудачников.
И возникает вопрос: почему из несуразицы, как из сора, вырастают такие грандиозные последствия?
Собирались за чашей вина, вели эмоциональные разговоры о свободе, цареубийстве и конституции, а в результате — виселица с пятью повешенными и дымный шлейф исторических мифов, за которым не разглядеть правды.
И вот ещё вопрос, на который не так-то просто ответить: зачем Кюхельбекер писал стихи?
Не «почему». «Почему» — это как раз понятно: подкатывало что-то изнутри, распирало, требовало словесно-дыхательного выхода. А именно «зачем»? С какой целью совершал мучительный труд? Тратил остатки времени и сил на вышеуказанное тяжкое и неблагодарное дело — на поиск угловатых слов, на конструирование упрямо не складывающихся речевых оборотов. Изводил недешёвые чернила и бумагу. Жёг свечи, которые тоже стоят денег. Надрывал и без того слабые глазки. Страдал неудовлетворённостью. Наверняка плакал от неудач.
Причём стихи-то получались — никак не скажешь, что великие. Даже по рифмам видно. «Перуны» — «струны», «своды» — «свободы», «гроба» — «злоба», «горя » — «заря»... Неудивительно, что его за всё за это никто особенно не благодарил. Иные смеялись. Кое-кто из близких, должно быть, ругал. Большинство просто не обращало внимания на запойный труд неуклюжего человека. А он всё чего-то сочинял, записывал и складывал исписанные листы в ящики — в первый, в другой, в третий... Всё надеялся когда-нибудь предъявить миру.
Вот до чего дописался:
- То ли дело лоно гроба!
- Там безмолвно и темно,
- Там молчат мечты и злоба:
- В гроб убраться бы давно!
И убрался, не дожив до пятидесяти лет, на кладбище со странным названием «Завальное».
И при всём том от истории с Кюхельбекером остаётся какой-то свет в душе. И даже есть смысл время от времени собираться компанией возле старинного петербургского домика и устраивать скромную акцию в память о несчастливом Кюхле.
А если бы Вильгельм Карлович не поднял из сугроба свой пистолет, не побежал бы с ним на Сенатскую площадь, а там не пальнул куда-то в сторону важного всадника на белом коне, и не был бы за это осуждён, и не провел следующие двадцать лет в тюрьмах и ссылке — что стало бы с его стихами? Вспомнил бы вообще кто-нибудь про них? Или они пошли бы на растопку или на папильотки? Да и родились бы они?
* Во времена Пушкина и декабристов площадь перед зданиями Сената и Синода обычно именовалась Петровской, но мы будем пользоваться более привычным, закрепившимся в культурном сознании названием — Сенатская.
