Текст: Эмма Меньшикова
Фото: petrmost.lpgzt.ru; ru.wikipedia.org
Текст предоставлен в рамках информационного партнерства «Российской газеты» с издательским домом «Липецкая газета» (Липецк)
Известно, что Цветаева не любила слова «поэтесса», предпочитая называть себя поэтом. Однако сейчас речь пойдет о такой странице ее биографии, где особенно отчетливо проявилась не только ее поэтическая сущность, но и женское, материнское начало: чтобы спасти дочек, она рискует жизнью, жертвует творчеством, подавляет свои человеческие страхи и фобии – и отправляется в неведомую и опасную по тем временам Усмань, где она «чуть голову не оставила», чтобы привезти оттуда, если удастся, хоть сколько-нибудь еды для тающих от голода малышек...
* * *
В начале сентября 1918 года Марина Цветаева получает пропуск в Тамбовскую губернию «для изучения кустарных вышивок». Видимо, такая командировка была нужна для оформления разрешения на «вольный проезд (провоз) в 1 и 1/2 пуда» продуктов из российской глубинки, ибо железные дороги тогда закрыли для свободного проезда, тем более – провоза чего бы то ни было, чтобы поставить заслон «мешочникам» и спекулянтам, которые наживались на голоде горожан.
Вернулась в Москву Марина в конце сентября – с небольшим запасом съестного и массой впечатлений, которых хватило потом на долгие годы творческого вдохновения. Самое значительное и сразу по следам поездки написанное произведение – очерк «Вольный проезд», который иногда называют эссе или даже маленькой повестью. А еще сразу же по возвращении и вплоть до конца жизни она будет писать стихи, навеянные тем, поворотным в ее судьбе и творчестве, путешествием по крестьянской России, с которой она, по сути, впервые встретилась так близко, так зримо, а главное, услышала ее голос, ее говор, ее дыхание и боль...
* * *
Почему выбор Цветаевой пал на Усмань? Вряд ли она выбирала. Первые записи, с которых потом начнется «Вольный проезд», она делает еще в Москве:
«Пречистенка, Институт Кавалерственной Дамы Чертовой, ныне Отдел Изобразительных Искусств. Клянусь Богом, что живи я полтораста лет назад, я непременно была бы Кавалерственной дамой! (Нахожусь здесь за пропуском в Тамбовскую губ<ернию>... – за пшеном)»
Да, будь она кавалерственной дамой – не пришлось бы ей так бедовать и страдать (из записной книжки Цветаевой в конце августа 1918 года, практически накануне поездки в Усмань:
«Анна Ахматова! Вы когда-нибудь вонзались, как ястреб, в грязную юбку какой-нибудь бабы {летучие вокзальные молочные хвосты} – в 6 ч. утра – на Богом забытом вокзале, чтобы добыть Вашему сыну – молоко?!)»
Вот как описывает она себя в то время:
«Зеленое, в три пелерины, пальто, стянутое широченным нелакированным ремнем (городских училищ). Темно-зеленая, самодельная, вроде клобука, шапочка, короткие волосы. Из-под плаща – ноги в серых безобразных рыночных чулках и грубых, часто не чищенных (не успела!) – башмаках. На лице – веселье...»
И еще: «Что меня заставляет так мучиться с этими очередями, кооперативами, Смоленскими, вокзалами? – Д<олжно> б<ыть>, всё-таки – чувство долга, но так как я от природы чувствую отвращение к долгу, я бессознательно (из самообороны!) превращаю всё это в приключение».
* * *
Вот такое приключение – от отчаяния и безысходности – привело ее и в Усмань. Станция назначения объясняется просто: туда пригласил Цветаеву ее знакомый, выведенный в очерке под буквой N, а в записных книжках упомянутый ею как некто Малиновский.
Сам он ехал туда с другом и его тещей, сын которой служил красноармейцем в усманском реквизиционном продовольственном отряде. Герои так и остаются безымянными – друг, теща, сын, впоследствии мелькнувший как Колька. И вообще в очерке практически нет имен, названий, адресов или даже конкретных примет тех мест, где останавливались Цветаева и ее спутники. Для нее всегда важнее лица, речи, чувства, отношения, голоса, важна жизнь, время. И в бушующей, вздыбленной войнами и революцией России Усмань вряд ли выделялась чем-то особенным.
В ней так же, как и везде, одни грабили и убивали, прикрываясь именем революции и интересами пролетариата, другие дрались за свое добро и семьи, прятали зерно и скот от реквизиций, третьи, пользуясь моментом и властью, жировали на бедах и распрях народных, четвертые просто выживали как могли. И вся эта неведомая ей доселе жизнь обрушилась на Цветаеву, абсолютно не приспособленную к элементарному быту, с такой яростью и силой, каких она всё-таки не знала, даже «весело» мотаясь по очередям по голодающей Москве, где она была, тем не менее, дома...
* * *
Контраст тем разительнее, что весь сумасшедший «проект» рискованного приключения начинался во... дворце Долгоруковых на Пречистенке. Цветаева называет его «Институтом Кавалерственной Дамы Чертовой», на самом деле этот роскошный особняк строился в 1788 году для генерал-аншефа и сенатора Михаила Кречетникова. В 1795 году особняк приобрели князья Долгоруковы, которые владели им более полувека. В 1863 году особняк арендует Александро-Мариинское училище для девочек, основанное на средства жены генерала П. А. Чертова, коменданта Парижа 1814 года, кавалерственной дамы В. Е. Чертовой, позднее преобразованное в Александро-Мариинский институт благородных девиц. В 1868 году усадьба была выкуплена В. Е. Чертовой и перешла в полную собственность института.
После ее смерти частное училище преобразовали в казенный институт, где учились дочери бедных офицеров. Попечительницей института являлась перед революцией Елизавета Федоровна, вдова убитого великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы, ныне причисленная Русской Православной Церковью к лику святых мучеников: была сброшена живой в уральскую шахту во время расправы большевиков над Романовыми в 1918 году.
После революции здания усадьбы занимали многочисленные учреждения. Здесь-то и получила Цветаева спасительное – потому что в дороге оно не раз выручало всю компанию «путешественников» – удостоверение на вольный проезд.
Интересна дальнейшая судьба особняка: обветшавший дворец был отреставрирован, и в 2001 году в нем открыт Выставочный комплекс Галереи искусств Зураба Церетели, который впоследствии создал памятник Цветаевой, установленный во Франции. Кстати, Цветаева очень не любила «пластические» искусства...
* * *
«Посадка в Москве. В последнюю минуту – точно ад разверзся: лязг, визг. Я: «Что это?» Мужик, грубо: «Молчите! Молчите! Видно, еще не ездили!» Баба: «Помилуй нас, Господи!» Страх, как перед опричниками, весь вагон – как гроб. И, действительно, минуту спустя нас всех, несмотря на билеты и разрешения, выбрасывают. Оказывается, вагон понадобился красноармейцам».
Это в начале «Вольного проезда». Подобная запись в дневнике Цветаевой датирована 3—4 сентября 1918 года. Хотя ранее в интернете «гуляли» разные другие даты, в том числе 6 сентября. Судя по всему, 6-го числа они уже добрались до Усмани. Словом, сто лет назад нога Марины Цветаевой ступила на усманскую землю.
При всем ужасе, который Марине пришлось пережить уже на московском вокзале (в дневнике она так и пишет: «Не забыть посадку в Москве...») в самом начале этого «веселого приключения», когда их в конце концов сажают в поезд на основании того самого удостоверения на «провоз», по-настоящему весь трагизм своего положения Цветаева осознала только в пути.
Надо было действительно быть поэтом, человеком не от мира сего, чтобы согласиться на подобную поездку «за пшеном», полагаясь лишь на какие-то неопределенные обещания знакомых добыть в деревне пшена, муки и даже сала (!) в обмен на городское «добро». Которого у Цветаевой, как человека совершенно непрактичного и небогатого, всего-то ничего – «три куска мыла, пачка спичек, десять аршин сатину».
Вряд ли она представляла себе реальные детали этого обмена. Но в поезде ее быстро просветили, и она «трагически» начинает уяснять, что едут они «на реквизиционный пункт и… почти что в роли реквизирующих. У тещи сын-красноармеец в реквизиционном отряде. Сулят всякие блага (до свиного сала включительно). Грозят всякими бедами (до смертоубийства включительно). Мужики озлоблены, бывает, что поджигают вагоны. Теща утешает:
– Уж три раза ездила – Бог миловал... А что мужики злобятся – понятное дело… Кто же своему добру враг? Ведь грабят, грабят вчистую! Я и то уж своему Кольке говорю: «Да побойся ты Бога!.. Ну, захватил такую великую власть – ничего не говорю – пользуйся, владей на здоровье! Такая уж твоя звезда счастливая... Бери за полцены, чтоб и тебе не досадно, и ему не обидно. А то что ж это, вроде разбоя на большой дороге... Не возьмет он этого в толк, что в лоск обирать – себя разорять! И корову доить – разум надо. Жми, да не выжимай....
А уж почет-то мне там у него на пункте – ей-Богу, что вдовствующей Императрице какой! Один того несет, другой того гребет. Колька-то мой с начальником отряда хорош, одноклассники, оба из реалки из четвертого классу вышли: Колька – в контору, а тот просто загулял. Товарищи, значит. А вот перемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузырек вверх пошел. И Кольку моего к себе вытребовал. Сахару-то! Сала-то! Яиц! В молоке – только что не купаются! Четвертый раз езжу»...
* * *
В Усманском уезде, по разным данным, по селам и деревням свирепствовали в то время от четырех до восьми, а может, и больше реквизиционных продовольственных отрядов. Понятно, что крестьянам Центрального Черноземья пришлось туже всех, ибо хлеб у них был, и выгребали его из мужицких «хоронушек» вчистую. Мало того, выгребали вообще всё, что хорошо или плохо лежало. Видимо, попав в продовольственный отряд, человек переставал быть человеком, становился частью этой реквизиционной «машины», функцией, за неисполнение которой грозило уничтожение: «или с нами, или против нас».
По выражению Ленина, это был «крестовый поход» за хлебом, в котором главенствующую роль играли продовольственные отряды, собирающие у крестьян «излишки» – вплоть до реквизиции имущества, жилья и даже убийства не желающих «сдавать» свое добро людей, а также заградительные отряды, призванные «не пущать» добытые самотеком продукты в город, «перекачивая» их – и это в лучшем случае – в государственный закром.
И самых больших успехов в экспроприации хлеба у кулаков и всероссийской славы добился именно усманский отряд, руководил которым некто Яков Лутков. 21 июня 1918 года его отметил сам Владимир Ильич, выступая на митинге в Сокольничьем клубе: «Когда я читаю сообщение, что в Усманском уезде Тамбовской губернии продовольственный отряд из реквизированных 6 тысяч пудов хлеба 3 тысячи отдает беднейшему крестьянству, я говорю: если бы даже мне доказали, что до сего времени в России есть только один такой отряд, я всё-таки сказал бы, что Советская власть свое дело делает. Ибо ни в одном государстве такого отряда нет!»
Аргумент, конечно, сомнительный, особенно учитывая, что речь шла не о голодающих горожанах, а о крестьянах, даже и «беднейших», которые сами в принципе жили на земле и при желании могли прокормиться.
Однако факт остается фактом: в 1918 году люди голодали, и чтобы их накормить, решено было «отнять» (у тех, кто всё-таки вцепился в землю и трудился на ней, не желая за бесценок продавать хлеб государству) и «поделить».
В усманском музее Яков Лутков представлен как герой Гражданской войны, красный командир, руководитель этого легендарного усманского продотряда. Позднее появилась картина «Усманский продотряд в селе Куликово». Там, кстати, установлен – наверное, единственный в России – памятник продовольственным отрядам времен Гражданской войны, ибо в Куликове Усманского уезда Лутков со своей «командой» действовал особенно активно и «бесстрашно». Его имя носят улицы в этом селе и в райцентре.
И кому же, как не ему, можно было доверить потом самые ответственные партийные посты и поручения! В частности, есть достоверные сведения, что, служа в ОГПУ, Лутков участвовал в подавлении крестьянского восстания в Воронежской области в 1930 году и лично расстреливал крестьян, которые не хотели идти в колхозы. Следующая веха карьеры Луткова – должность коменданта НКВД Воронежского управления: он приводил в исполнение высшую меру наказания.
Анатолий Жигулин в послесловии к своей повести «Черные камни» писал о своем знакомстве с сыном Луткова, который рассказывал Жигулину о «трудной, нервной работе своего отца» так: «Ты думаешь, это легкая служба? О нет! Даже врага – власовца или полицая – вовсе не так-то легко расстрелять. Или, скажем, врагов народа в тридцать седьмом. Ведь приходилось порой... стрелять в затылок из нагана не только взрослым, но и почти детям!»
476 смертных приговоров, по словам его сына, лично привел в исполнение Яков Лутков.
* * *
Но по меткому высказыванию Гумилева, «всё для поэта благо и благодать». А этого «блага» у Цветаевой становилось всё больше и больше, едва успевала записывать. Подробно и в то же время резко, емко, в своей манере рисует Марина картину прибытия в уездный город:
Станция Усмань. 12-й час ночи.
Приезд. Чайная. Ломящиеся столы. Наганы, пулеметные ленты, сплошная кожаная упряжь. Веселы, угощают. Мы, чествуемые, все без сапог, – идя со станции, чуть не потонули...
Хозяйки: две ехидных перепуганных старухи. Раболепство и ненависть... Сын: чичиковское лицо, васильковые свиные прорези глаз. Кожу под волосами чувствуешь ярко-розовой. Смесь голландского сыра и ветчины. С матерью нагло-церемонен: «Мамаша»… «Вы» – и: «Ну вас совсем – ко всем!»…
Я, слава Богу, незаметна. Теща, представляя, смутно оговорилась: «С их родными еще в прежние времена знакомство водила...» (Оказывается, она лет пятнадцать назад шила на жену моего дяди. «Собственная мастерская была…»). Словом, меня нет, – я: при…
Напившись-наевшись, наши два спутника вместе с другими уходят спать в вагон. Мы с тещей... укладываемся на полу: она на хозяйкиных подушках и перинах, я просто.
__________
Просыпаюсь от сильного удара... Вскакиваю. Полная тьма. Все усиливающийся топот ног, хохот, ругань. Звонкий голос из темноты: «Не беспокойтесь, мамаша, это реквизиционный отряд с обыском пришел!»
Чирканье спички.
__________
Крики, плач, звон золота, простоволосые старухи, вспоротые перины, штыки… Рыщут всюду.
– Да за иконами-то хорошенько! За святыми-то! Боги золото тоже любят-то!
– Да мы… Да нешто у нас… Сынок! Отец! Отцом будь!
– Молчать, старая стерва!
Пляшет огарок. Огромные – на стене – тени красноармейцев.
__________
(Оказывается, хозяйки чайной давно были на примете. Сын только ждал приезда матери: нечто вроде маневров флота или парада войск в честь Вдовствующей Императрицы.)
__________
Обыск длится до свету: который раз ни просыпаюсь – все то же. Утром, садясь за чай, трезвая мысль: «А могут отравить. Очень просто. Подсыплют чего-нибудь в чай, и дело с концом. Что им терять?» И, окончательно убедившись, пью.
__________
В то же утро съезжаем. Мысль эта пришла не мне одной.
И далее она уже обреченно-восторженно отдается «року событий», со всей своей безоглядностью и решимостью принимает «раскрепощенные духи стихий» (Волошин), фиксируя на бумаге всё, на что отзывается ее чуткая и горячая душа:
«Пишу при луне (черная тень от карандаша и руки). Вокруг луны огромный круг. Пыхтит паровоз. Ветлы. Ветер...»
* * *
Сегодня Усмань – спокойный, светлый город, ни следа от тех событий и зданий, где сто лет назад бушевали черные страсти. Давно уже не отыскать и места, где стояла чайная, в которой – на полу, «просто» – провела первую ночь в Усмани Марина Цветаева. Но была эта чайная где-то неподалеку, раз спутники ушли спать в вагон.
Затем ее поселили в доме супругов Каплан, где столовались члены реквизиционного продовольственного отряда, в котором муж хозяйки «Иося» занимал не последнюю должность. На неделю с лишним поэтесса, отрабатывая свой «пансион», становится бесплатной служанкой в этом разбойничьем гнезде, которое тоже было где-то рядом с вокзалом, ибо Цветаева ходила «с чайником за кипятком на станцию». Вот ее свидетельства:
«Мытье пола у хамки.
– Еще лужу подотрите! Повесьте шляпку! Да вы не так! По половицам надо! Разве в Москве у вас другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть пола, – знаете: поясница болит! Вы наверное с детства привыкли?
Молча глотаю слезы».
«Сколько перемытой посуды и уже дважды вымытый пол! Чувство, что я определенно обращена в рабство. Негодная теща, в тон хозяйке, третирует»...
«С утра на разбой... Часа в четыре сходятся... («Продукты» – вольные, обеды – платные...) Вина что-то незаметно. Сало, золото, сукно, сукно, сало, золото. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа – дележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки… У того столько-то холста… У того кадушка топленого… У того царскими тысячу… А иной раз – просто петуха…»
«Вечером из-под меня выдергивают стул, ем свои два яйца без хлеба...»
«Зовут на реквизицию. (Так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту!)
– Бросьте вы свои спички!.. (Сколько у вас осталось коробочек? Как – целых три даром отдали? Ах, ах, ах, какая непрактичная!) Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придется – даю вам честное слово коммуниста: даже самым маленьким пальчиком не пошевельнете!
И хозяйка, ревниво (не ко мне, конечно, а к мыслимым «продуктам»):
– Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами!
(Единственный в этой семье покупной «продукт».)
Но Цветаева готова пройти «тридцать верст пешком по стриженому полю, чтобы выменять ситец (розовый) на крупу» у крестьянок, нежели быть втянутой в сомнительное предприятие. И лишь для памяти записывает: «Мои два спутника уехали в бывшее имение кн. Вяземского: пруды, сады… (Знаменитая по зверскости расправа...) Остаюсь одна с тещей и с собственной душой. Не помогут ни та, ни другая. Первая уже остывает ко мне, вторая (во мне) уже закипает».
* * *
«Знаменитая по зверскости расправа» – еще одно нелирическое отступление в этом рассказе. Имеется в виду судьба князя Бориса Вяземского, старинный род которого жил в липецком крае с начала девятнадцатого столетия. Первым из рода Вяземских «породнился» с усманцами Егор Александрович, женившись на дочери усманского помещика Павла Лотарева Прасковье.
В семье их сына Дмитрия и дочери местного помещика Николая Вельяминова Анны было двое детей – Леонид и Лидия. Именно при Леониде Дмитриевиче стала создаваться княжеская усадьба Лотарево – на правом берегу реки Байгоры в окрестностях села Коробовка нынешнего Грязинского района, а тогда Усманского уезда. Начинал Леонид Вяземский в 1873 году с молодого сада и участка пашни. И постепенно превратил Лотарево в показательное – во всероссийском масштабе – имение.
Организовав лесопитомник, Леонид Дмитриевич засадил все границы полей в имении лесополосами. А еще он основал в Лотарево один из самых знаменитых в России конных заводов по разведению орловских рысаков. Разводил также крупный рогатый скот, йоркширских свиней, породистых овец и кур.
Появился и обширный парк с аллеями, фонтанами и декоративными растениями. С малых лет все четверо детей Леонида Вяземского отвечали за какую-нибудь отрасль хозяйства – конный завод, коровье стадо, полеводство. И знали всё, что относится к той сфере, которой они занимаются. Кроме того, они отвечали за бедных детей, приезжавших в Коробовку на отдых в летние каникулы.
В селе Леонид Вяземский в 1872—1881 году построил большую больницу для местных жителей – с высокими потолками, широкими коридорами, просторными палатами, большими светлыми окнами, паркетом и зеркалами. В 1917 году ее пытались разрушить, но местный доктор, рискуя жизнью, остановил разорителей. И больница существует по сей день! Построил князь школу и церковь, организовал хор из крестьян, открыл пансионат для бедных детей.
Отцовские начинания продолжил его сын Борис Вяземский. Много делая для уезда на посту уездного предводителя дворянства, с началом Первой мировой войны Борис Вяземский стал председателем уездной мобилизационной комиссии. И в свои 33 года обладал, казалось бы, нерушимым авторитетом. А потом революционный поток вторгся в чистые родники народной жизни – и всё смешалось в России. Люди, еще вчера качавшие на руках своего «барина», который не чурался никакой крестьянской работы и жил практически безвыездно в Лотарево со своей женой Елизаветой Дмитриевной, урожденной графиней Шереметевой, вдруг начинают совершать потравы в полях, губить скот, а 23 августа 1917 года толпой «арестовывают» супругов и запирают их в одном из классов построенной князем школы.
Все это позднее было записано в так называемой «Книге судеб», родившейся из обычной хозяйственной книги, превратившейся в дневник, который вел сначала сам князь, а потом его жена. Что чувствовали они, сидя взаперти, глядя на «бесчисленные лица баб и детей», прильнувшие к окнам? Чего ждали от разгромивших княжеские погреба и перепившихся в ту ночь мужиков, которые в угаре решили устроить Борису Дмитриевичу «допрос»? Надо отдать должное – хоть и пьяные, и заведенные, и с вилами в руках, убить князя они не решились.
Назавтра Бориса Вяземского в сопровождении некоего прапорщика Петрова, трех солдат и трех мужиков повезли в Грязи, где сдали начальнику охраны станции. Предполагалось, что князя отправят на фронт. Но теперь уже другая толпа чужих озлобленных людей зверски убила Бориса Вяземского...
Из «Тамбовского земельного вестника», пятница, 25 августа 1917 года: «...богатейшее, одно из культурнейших имений в России – Лотаревское имение кн. Вяземского – разгромлено совершенно. Стража, по распоряжению правительства охранявшая имение, ...толпой избита и разогнана...» Мужики разделили скот, птицу, разгромили конный завод. Что было невозможно унести с собой, разбивалось, раздиралось, сжигалось.
Интересно, чем же поживились в сентябре 18-го бойцы реквизиционного отряда? Разбой – это, наверное, явление заразное. И видимо, было еще что изъять «красному отряду» у местных мужиков, особенно коробовских, разграбивших имения по всей округе...
* * *
А мы возращаемся к Марине, которая, не поехав в место «зверской расправы», ходит по деревням, по избам. И записывает:
«Крестьяне. Шестьдесят изб – одна порубка: «Нет, нет, ничего нету, и продавать – не продаем и менять – не меняем. Что было – то товарищи отобрали. Дай Бог самим живу остаться...
Ситец! Магическое слово! Первая (после змея!) страсть праматери Евы! Загорание глаз, прояснение лбов, тяготение рук. Даже прабабки не отстают, брызги беззубых уст: «ситчику бы! на саван!»
И вот я в удушающем кольце: бабок, прабабок, девок, молодок, подружек, внучек, на коленях перед корзинкой – роюсь. Корзинка крохотная, – я вся налицо... Щупанье, нюханье, дерганье, глаженье, того и гляди – на зуб возьмут. И вдруг... Отлив. Шепота…
Разглядываю избу: все коричневое, точно бронзовое: потолки, полы, лавки, котлы, столы. Ничего лишнего, все вечное. Скамьи точно в стену вросли, вернее – точно из них выросли. А ведь и лица в лад: коричневые! И янтарь нашейный! И сами шеи!..
__________
Шепота затягиваются, терпение натягивается – и лопается. Встаю – и, сухо:
– Что ж, берете или не берете?
– Вот, коли деньгами бы – тогда б еще можно. А то сама посуди, какой наш достаток?..
__________
Бывает и по-другому: сговорились, отсыпано, выложено и – в последнюю секунду: «А Бог тебя знает, откудова ты. Еще беды с тобой наживешь! И волоса стриженые… Иди себе подобру да поздорову… И ситца твоего не нужно»…
А бывает и так еще:
– Ты, вишь, московка, невнятная тебе наша жизнь. Думаешь, нам все даром дается? Да вот это-то пшано, что оно на нас – дождем с неба падает? Поживи в деревне, поработай нашу работу, тогда узнаешь...
__________
Базар. Юбки – поросята – тыквы – петухи. Примиряющая и очаровывающая красота женских лиц. Все черноглазы и все в ожерельях.
Покупаю три деревянных игрушечных бабы, вцепляюсь в какую-то живую бабу, торгую у нее нашейный темный, колесами, янтарь, и ухожу с базару – ни с чем....
Дома. Возмущение хозяйки янтарем. Мое одиночество. На станцию за кипятком, девки: – «Барышня янтарь надела! Страм-то! Страм!»
Уже вторую неделю жила она в Усмани, а спутники, уехавшие в имение князя Вяземского, всё не возвращались. Цветаева подсчитывает:
«У меня пока: 18 ф<унтов> пшена, 10 ф<унтов> муки, 3 ф<унта> свиного сала, янтарь и три куклы для Али. Грозят заградительными отрядами».
Подводит она и итог своим взаимоотношениям со всеми «действующими лицами» в этой разбойничьей сказке:
«Всячески пария: для хамки – «бедная» (грошовые чулки, нет бриллиантов), для хама – «буржуйка», для тещи – «бывшие люди», для красноармейцев – гордая стриженая барышня. Роднее всех (на 1000 верст отдаления!) бабы, с которыми у меня одинаковое пристрастье к янтарю и пестрым юбкам – и одинаковая доброта: как колыбельная песня...»
Продолжение статьи можете отыскать на сайте литературного журнала «Петровский мост»
