«А этой жизни я еще не прожил — Олег Чухонцев

Текст: Дмитрий Шеваров

Всем известна фраза, которую Пушкин в шутку обронил в письме к Вяземскому: «Твои стихи слишком умны... Поэзия должна быть глуповата». Сто лет спустя Ходасевич обратил внимание на контекст этой фразы и прояснил сказанное Пушкиным: «Поэзия должна быть глуповата, но поэту надлежит ум...»

Так и было в России: большой талант, а тем более — гений, предполагал оригинальный, независимый и живой ум. Пушкин, Баратынский, Тютчев были умнейшими людьми своего времени, и их поэзия до сих пор поражает читателя не только гармонией звуков и великодушием, но и красотой и смелостью мысли. В ХХ веке путь мысли стал опасен. Поэзии захотелось быть глуповатой.

Олег Чухонцев — один из тех очень немногих, кто устоял перед страхами, не поддался соблазнам «широкой популярности» и остался томим духовной жаждою, остался поэтом интеллектуального усилия и душевного напряжения. Возможно, именно поэтому Чухонцева отторгает телевидение — он «неформат». Он сложен и не умеет быть глуповатым, как не умели притворяться «доступными широкой аудитории» ушедшие недавно Вячеслав Иванов и Андрей Зализняк.

Огромное (пусть и не всем очевидное) достоинство современной русской поэзии в том, что в ней работает Олег Чухонцев. Рядом с ним стыдно быть расслабленным, суетным и легковесным.

Многие его стихи давно на заветной полке русской классики. Вот одно из таких ушедших в вечность стихотворений Олега Чухонцева. Сейчас, в дни Великого поста, оно ложится на душу, как никакое другое.

…и дверь впотьмах привычную толкнул, 

а там и свет чужой, и странный гул —  

куда я? Где? — и с дикою догадкой 

застолье оглядел невдалеке, 

попятился — и щелкнуло в замке. 

И вот стою. И ручка под лопаткой.

А рядом шум, и гости за столом. 

И подошел отец, сказал: — Пойдем. 

Сюда, куда пришел, не опоздаешь. 

Здесь все свои. — И место указал. 

— Но ты же умер! — я ему сказал. 

А он: — Не говори, чего не знаешь.

Он сел, и я окинул стол с вином,

где круглый лук сочился в заливном

и маслянился мозговой горошек,

и мысль пронзила: это скорбный сход,

когда я увидал блины и мед

и холодец из поросячьих ножек.

Они сидели как одна семья,

в одних летах отцы и сыновья,

и я узнал их, внове узнавая,

и вздрогнул, и стакан застыл в руке:

я мать свою увидел в уголке,

она мне улыбнулась как живая.

В углу, с железной миской как всегда,

она сидела, странно молода,

и улыбалась про себя, но пятна

в подглазьях проступали все ясней,

как будто жить грозило ей — а ей

так не хотелось уходить обратно.

И я сказал: — Не ты со мной сейчас, 

не вы со мной, но помысел о вас. 

Но я приду — и ты, отец, вернешься 

под этот свет, и ты вернешься, мать! 

— Не говори, чего не можешь знать, —  

услышал я, — узнаешь — содрогнешься.

И встали все, подняв на посошок. 

И я хотел подняться, но не мог. 

Хотел, хотел — но двери распахнулись, 

как в лифте, распахнулись и сошлись, 

и то ли вниз куда-то, то ли ввысь, 

быстрей, быстрей — и слезы навернулись.

И всех как смыло. Всех до одного. 

Глаза поднял — а рядом никого, 

ни матери с отцом, ни поминанья, 

лишь я один, да жизнь моя при мне, 

да острый холодок на самом дне —  

сознанье смерти или смерть сознанья.

И прожитому я подвел черту, 

жизнь разделив на эту и на ту, 

и полужизни опыт подытожил: 

та жизнь была беспечна и легка, 

легка, беспечна, молода, горька, 

а этой жизни я еще не прожил.

1975 год

ПРЯМАЯ РЕЧЬ

Я сформировался этим допотопным миром — Павловским Посадом... Я еще и историк — внутри, что ли, — я очень ценю все прочное это пространство, всякое место, в котором жил, но и безмерное — Россию, всю — необуженную.

(Из беседы Олега Чухонцева с Дмитрием Шеваровым)