«Ловите голубиную почту». Аксенов

Василий Аксенов писал письма друзьям и родным с тем же литературным блеском и абсолютной внутренней свободой, как и свою прозу. Извлеченная из американского архива и хранящаяся теперь в "Доме русского зарубежья" переписка охватывает период с конца сороковых до начала девяностых годов. Здесь и диалог с матерью — Евгенией Гинзбург, и письма друзьям — Белле Ахмадулиной и Борису Мессереру, Булату Окуджаве и Фазилю Искандеру, Анатолию Гладилину, Иосифу Бродскому, Евгению Попову, Михаилу Рощину… В книге приводятся неопубликованные наброски, статьи, а еще - переписка совсем другого рода: письма в официальные инстанции, показывающая, как однобоко представление об Аксёнове 60–70-х как о "советском баловне", с каким трудом и сквозь какое ожесточенное сопротивление прорывались к читателю даже самые политически нейтральные его произведения.

Фрагменты предоставлены "Редакцией Елены Шубиной" издательства "АСТ".

ИННА ЛИСНЯНСКАЯ — ВАСИЛИЮ АКСЕНОВУ

Наш дорогой, многочитаемый и глубокопочитаемый, любимый Вася! Поздравляю тебя с твоим полстолетьем, очень жалею, что не могу принести тебе 50 роскошных роз, — никогда не забываю тех 52-х, алых и белых, которые ты принес мне в мои 52 года. Если бы была у меня такая возможность, я по старинному образцу вложила бы в розы и записочку «Недолго знала, но навеки полюбила». Спрашивается: кого или что. И то и другое. Тебя, как друга, писателя, нежного человека, твой «Ожог», «Остров Крым» и теперь с радостью и упоеньем твой «Свияжск».

Чем я тебе не гимназисточка, влюбленная в Аксенова? Это все ж лучше, чем твои сорокалетние девчушки, бегающие в ЦДЛ.

Васенька, родной, будь здоров в свое второе полстолетье! Нет ни одной встречи с нашими общими и необщими друзьями, когда о тебе мы не вспомнили бы, с помощью русских, а иногда и английских слов.

Слушали по голосу о твоем новом романе «Бумажный пейзаж». Ждем!

Милая Майечка! Поцелуй, пожалуйста, своего мужа так, чтобы он понял, что его целуют все гимназистки этой земли. Будь счастлива с Васей и, конечно, строга.

Мои милые, по желанию Беллы, безмерно любящей Васю, 20-ого августа мы у нее отметим день рождения.

Белла, оказывается, не только очаровательный поэт, но и совершенно очаровательная хозяйка. Семен Израилевич присоединяется всем сердцем к моему поздравлению (хоть и не входит в круг поклонниц-гимназисток, а по-мужски высоко ценит твой писательский и человеческий дар) и целует тебя.

Еще раз поздравляю и целую, целую и поздравляю.

Инна

P. S. Узнала, что друзья тебе и сочинения свои посылают, и я решила послать. Понравится — передай в «К»

Володе М.

26 октября 1982 (?) г.

Дорогие Маечка и Вася!

Так счастливо сложилось, что нам с Таней понадобилась водка с винтом (для подарка, как вы догадываетесь!) и мы остановились около Елисеевского в большой надежде на удачу, каковой не последовало, зато у входа в ВТО встретили Беллу и Борю и вместе пообедали паштетом, капустой, рассольником и поджаркой.

Имея в виду зов в гости к Шурику Ширвиндту на этот вечер (24-го), я, естественно, позвал туда и Белочку с Борей. Шурку предупредил, что придем не одни, а приведем пару милых людей, хотя они и из торговой сети[1]. Без паузы он заявил, что любит торговцев гораздо жарче, чем эту сраную элиту. Так и день, и последний вечер в Москве мы провели в этом составе.

У Беллы странное состояние оттого, что, с одной стороны, — Бог знает что, — с другой, — в «Дне поэзии» опубликовали ее стихотворение[2]. Выглядит она чуть замученно, но прекрасно, а Боря вообще свободен и раскован, умен и добр, как в лучшие времена.

У Ширвиндта Белочка прочла твое, Вася, письмо; очень смеялись и грустили. Сегодня мы с Таней в Амстердаме. Для компании взяли с собой кукольный театр[3]. Пробудем здесь до 10 ноября, потом смотаемся в Брюссель и в конце месяца вернемся в родную блевотину, как ты однажды нарек это место. Нарек, я не побоюсь определить, с большой художественной силой.

Как-то, слушая «Голос», были осчастливлены присутствием при твоем разговоре с некоей Тамарой. В том месте, где ты предвосхищал радость Фел. Кузнецова от его возможной встречи с тобой в Штатах, мы очень веселились.

Наутро выяснилось, что вместе с нами веселилась, что называется, вся Москва. Таким образом, суждение будто мы живем скучно, глубоко ошибочно и является досужим измышлением наших врагов, — противников разрядки[4].

Очень часто на Пахре [5] бываем у Рязановых. Дом в большом порядке, тепло и уютно. Еще он полон напоминаниями о редких, но очень душевных встречах с вами, дорогие ребята[6].

Если встретите Райку Тайц, кланяйтесь ей и мальчикам. Еще поклон Володе Лившицу с его папой. С Сашей Володиным у нас общение почти ежедневное.

Целуем вас,

Таня, Зяма.

Уважаемые товарищи!

Союз писателей не дал мне разрешения на поездку в США по приглашению Университета Калифорнии для чтения лекций по теме: «Изобразительные средства современной советской прозы». Самым решительным образом я протестую против срыва этого культурного контакта, против унижения меня как личности и возмущаюсь тем, что мне выражено недоверие как писателю и гражданину.

Вину за срыв этой поездки и за все последующее я возлагаю на замзаведующего отделом культуры ЦК КПСС Альберта Андреевича Беляева. Мне представляется, что этот человек рассматривает Союз писателей как свою вотчину, а писателей как своих крепостных. Более того, мне представляется, что наша литература сегодняшнего дня развивается под влиянием вкуса А. А. Беляева, а вкус его мне представляется серым.

Для того, чтобы отвести превратные толкования вышесказанного, я должен высказать здесь несколько априорных соображений. Я не против партийного руководства. Вместе со всеми своими коллегами я считаю, что идейное, направляющее влияние партии благотворно для литературы. Мне приходилось встречаться и беседовать о литературе с крупными деятелями нашей партии и находить в их лице тонких и вдумчивых собеседников, понимающих диалектическую сложность нашего времени и литературы в нем. Деятельность А. А. Беляева строится по стародавнему принципу «тащить и не пущать». В его лице я вижу человека некомпетентного.

К этому выводу я пришел на основании опыта нескольких (на протяжении ряда лет) встреч с этим человеком. Каждая из этих встреч приносила мне неприятности, досаду и унизительное ощущение своей кабальной зависимости. Вот несколько примеров. Мою последнюю книгу, которой я горжусь и которая высоко оценена многими моими товарищами, людьми, гораздо более сведущими в литературе, чем Беляев, он считает «шагом назад» и таким образом закрывает ей доступ и в журналы, и в издательства, потому что его боятся в журналах и издательствах. Особенно ревностно Беляев следит за моими попытками пересечь государственную границу. Всюду ему чудятся враги, и всегда он как бы подозревает меня в стачке с этими врагами. Несколько лет назад я собрался написать книгу об океанографах, а для этого надо было пойти с ними в океанский рейс. Беляев сказал мне, что коралловые острова Тихого океана охвачены в этот момент идеологической войной небывалой силы и, конечно же, меня-то наши враги используют как свое оружие.

В другой раз польское издательство пригласило меня посетить Варшаву в связи с выходом моей книги. Беляев расценил это как вылазку определенных польских кругов, недоброжелателей нашей литературы, и запретил эту поездку.

Приглашение из Швеции. Зная, что все замыкается на Беляеве, я уже не обращаюсь в иностранную комиссию СП, а звоню прямо к нему. Даже не дослушав меня, он весело и жизнерадостно провозглашает: «Никаких перспектив!»

Все это похоже на анекдоты, а временами и попросту оборачивается анекдотом. Шведский издатель, выпустивший «Затоваренную бочкотару», приглашает меня посетить Стокгольм. Мне заявляют, что я не смогу поехать, потому что этот издатель — реакционный. Через несколько дней я вижу в «Литературной газете» снимок — мой издатель в обнимку с одним нашим высокопоставленным писателем в качестве «преданного друга советской литературы». Невеселые, отвратительные анекдоты!

Аргументы, которые выдвинул А. А. Беляев против моей поездки в Калифорнийский университет, — смехотворны. Вот два из них, главных, абсурдно связанных друг с другом:

а) если мы вас пошлем, то они пришлют нам кого-нибудь в обмен;

б) если мы вас пошлем, то с нашей стороны это будет «акт доброй воли».  А какой тогда с их стороны будет «акт доброй воли»?

Как прикажете понимать? С одной стороны, если приглашение меня американцами не считается актом доброй воли, то, стало быть, я персона какая-то опасная, нежелательная для нас. С другой стороны, если американцы в обмен навяжут нам визит какой-нибудь своей персоны, то, стало быть, я — персона опасная и нежелательная для них.

Быть может, я субъективен и это лишь со мной А. А. Беляев обращается таким образом, а с остальными писателями он лоялен, широк, умен? Если даже дело обстоит таким образом, то, мне кажется, на таком ответственном посту человек обязан сдерживать свои личные антипатии.

Так или иначе, я заявляю здесь, что не считаю более Альберта Андреевича  Беляева своим руководителем, освобождаю себя от всякой перед ним вассальной зависимости и полагаю, что люди с таким узким интеллектуальным кругозором не вправе руководить литературой.

Еще раз категорически протестую против срыва моей поездки в Калифорнию, которая могла бы внести свою, пусть скромную, лепту в разрядку напряженности и установить традицию приглашения советских писателей в американские университеты для занятий по профессиональным вопросам.

Аксенов Василий Павлович,

писатель

1975 (?) г.

Многоуважаемый Борис Николаевич!

Вы много ездите по миру и встречаетесь с писателями в разных странах. Кто из писателей и в какой стране принял бы редактуру, учиненную Вами над «Железкой», как Вы думаете?

Неужели Вы, хоть на секунду, допускаете, что я приму эту редактуру? Ведь Вы здравомыслящий и многоопытный человек. Тогда для чего же Вы в поте лица трудились зелеными чернилами? Чтобы «зарубить» повесть? Для этого Вам достаточно написать «нет» и поставить свою сигнатуру. Чтобы душу отвести в унизительных для меня комментариях на полях? Сомневаюсь, ведь Вы человек

незлой, и за многие годы у нас сложились в среднем нормальные отношения.

Значит, Вы уж простите меня, эта редактура, похожая на погром в посудной лавке, просто бессмысленное дело.

Быть может, был бы единственный смысл — оставить сей размалеванный манускрипт в назидание потомству как музейный экспонат: «вот так, мол, в старину редактировали лирику».

За годы нашего знакомства я успел заметить, что Вы обладаете довольно тонким вкусом к живописи. Увы, этого вкуса не хватает на лирику. Вы не хотите заставить себя понимать лирику чужой души, стиль и строй этой лирики.

Итак, я выражаю недоумение, зачем все это понадобилось после тройной и окончательной уже редактуры (С. Д. Разумовская, редколлегия, отдел).

Итак, я категорически отвергаю Вашу редактуру.

Итак, я чувствую себя оскорбленным: и почему, с какого зла…

С лучшими пожеланиями,

В. Аксенов

31.III.74

ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ

Во время учебы в Ленинградском медицинском институте мне пришлось участвовать в атомном учении. Это было в 1955 году на Балтике, возле Кронштадта.

Август, жара, на горизонте силуэт старого линкора. Над ним должно было подняться грибовидное облако атомного взрыва. Предстояла отработка операции спасения остатков экипажа. На берегу были разбиты палатки полевых госпиталей, операционные и пункты дезактивации. Мы, студенты, облаченные в морскую форму, входили в регулярные отряды. В ожидании команды несколько сот молодых парней лежало на досках пирса, на прибрежных камнях, загорали, рассказывали анекдоты. Офицеры лениво бродили среди своих частей. Все было организовано из рук вон плохо.

Наконец взрыв, гриб и взрыв хохота. Отряды побежали к катерам и шлюпкам и поплыли к «пораженному» линкору. На огромном корабле в двух-трех местах полыхали имитированные пожары. Вода вокруг кишела «спасающимися». День был жаркий, и матросы наслаждались, никак не хотели спасаться, плескались, кувыркались, кто является истинными героями современной России «топили» друг друга. Мы, приплывшие их спасать, хохотали и тоже норовили свалиться в воду. Огромный «шухер», или, как в Америке говорят, «great fun», презабавнейший водный карнавал на ласковых августовских водах Финского залива, который в тот день вполне заслуживал своего легкомысленного прозвища «Маркизова лужа». Готов ручаться, что никому и в голову не приходило думать о зловещей подкладке этой военной забавы.

К тому году астральные мраки над Землей слегка рассеялись. Умер Сталин, открылись ворота Гулага, кончилась корейская война, выведены были войска из Австрии, впервые артикулировалась немыслимая для свирепой идеологии теза «мирного сосуществования». Видимо, все в мире почувствовали облегчение, приток кислорода, и молодые советские матросы на атомных учениях не были исключением. Никто не относился к этому делу серьезно. Сама суть военной деятельности была как бы поставлена под вопрос. В России начался расцвет нового литературного поколения. А ведь еще три года назад ждали начала мировой войны и атомных бомбардировок всерьез.

Я думаю, что и в будущем нас еще ждут времена размыва астрального мрака, времена неожиданных вдохновений и расцвета искусств. Толчки к просветлению могут быть самые разные, включая и художественной природы, фильм, новая музыка или какой-нибудь, например, роман. Ведь существует же мнение, что в 1960 году человечество было отвращено от мировой войны ансамблем Beatles и кинофильмом «Доктор Живаго».

Сейчас все  воспринимается серьезно и мрачно, просветов как будто нет. Плохой фильм Day after[7] поверг множество людей в оцепенение. Не нужно обладать слишком сильным воображением, чтобы представить, как на твоем собственном горизонте вдруг начинают подниматься ошеломляющие грибы, как это произошло в фильме на горизонтах города Лоренс. Сила массового искусства такова, что иные зрители высказывались в том смысле, что за сорок лет впервые они почувствовали подлинный ужас атомной войны, а ведь в этот срок, как-никак, входит трагедия Хиросимы. «Подлинность» этого ужаса, может быть, состоит в ощущениях того, что любая следующая

минута может оказаться этой минутой. И все-таки полного оцепенения не происходит, человечество, к счастью, еще не парализовано этим вечным страхом. Мысль о вероятности атомной войны можно сравнить с мыслью о неизбежности собственной смерти. Идея неизбежного конца почему-то все-таки не парализует человека. Может быть, потому, что кроме страха, в нем еще живет Дух Божий? Если что-то нас и спасет от атомной катастрофы, это будет не страх, а Дух Божий, то есть ощущение — пусть хотя бы и смутное, теряющееся в ежедневной рутине, в детских грехах, в атеистической нашей суете — Высшего промысла. Постоянно присутствующий элемент этого сложного состояния — это чувство человеческого достоинства.

Литературу я полагаю тоже частью Божьего промысла. Основная ее функция в наши дни, с моей точки зрения, не изменилась. Она состоит не в отражении видимого мира, а в его расширении или, если угодно, обогащении. Даже и фотография (искусство, кстати говоря, чрезвычайно таинственное) не отражает видимый мир, но добавляет к нему свои образы, как бы сгустки космической праны. Что же говорить о литературе! Даже самое мастерское описание, скажем, березовой рощи никогда не станет этой рощи отражением, но останется описанием. Рассказ, роман, поэма появляются поначалу в нашей жизни, как UFO[8], неопознанные летающие объекты, и остаются в ней, наделенные теми же правами, что и деревья. Они так же непознаваемы в своей сути, как и березовая роща, как и каждое дерево в отдельности. Борьба за существование литературы это, по сути дела, борьба за сохранение окружающей среды.

С этой точки зрения современная русская литература являет собой уникальный пример борьбы против загрязнения вульгарными теориями тоталитарной идеологии. Я не могу согласиться с теми, кто считает, что литература в современном мире стала расслабленной, потеряла свою жизненную силу и влияние. В русской ее части мировая литература сейчас чревата возможностью нового Ренессанса. Влияние ее на умы и чувства сограждан, даже идущее из изгнания, велико, а самое главное — она, кажется, уже проходит через радиоактивное поле марксистско-ленинской вульгарности. Опровергая вульгарнейший из вульгарных тезисов, гласящий, что литература является не чем иным, как «боевым отрядом помощников партии», русская словесность осознает себя сейчас в формуле «существование равняется сопротивлению»[9].

Это, разумеется, не означает вывернутой наизнанку вульгарности с ее пафосом боевых действий, ибо вывернутая наизнанку эта формула читается как «Сопротивление — это существование».

Писать, не терять азарта, добавлять кое-что к березовым рощам России!

Сказав, что основная функция литературы в наше время не изменилась, я не хочу утверждать, что не изменилось ее значение. Романы, как и другие творческие акты, делают для дела мира больше, чем пацифистское движение, которое, увы, часто становится лишь пешкой в политической игре.

Литература своим присутствием ставит под сомнение банальное деление общественной мысли на «левое» и «правое». Взамен предлагаются другие измерения, более высокого порядка; предположим, «справедливость», «красота», «ирония»… Речь, по сути дела, идет о том, сможет ли человечество сделать следующий шаг от обанкротившихся теорий XIX века к новому веку, в котором наука, технология и искусство предлагают неожиданную формулу равенства. «Левое» и «правое» с ревом сталкиваются перед нами, как Сцилла и Харибда. Сможем ли проскочить?

В этот решительный, хоть и не окончательный момент (кто знает, что еще ждет землян впереди) литературе, на мой взгляд, следует стремиться к наднациональному, надполитическому, к космополитическому состоянию.

Говорят о том, что предчувствие атомной войны означает конец идеи бессмертия. Что же, однако, заключалось изначально в этой идее: бесконечное путешествие человеческого семени или что-то еще, нечто более грандиозное?

[1] Шутка Гердта.

[2] Ахмадулину печатали редко из-за ее демонстративной отчужденности от советской действительности.

[3] До 1983 года Гердт состоял в труппе Центрального театра кукол С. В. Образцова.

[4] Политический процесс смягчения отношений CCCР со странами Запада.

[5] Подмосковный дачный поселок творческой интеллигенции.

[6] Эльдар Рязанов с семьей жил на даче жены Аксенова Майи.

[7] The Day After («На следующий день») — телефильм режиссера Николаса Мейера (США,1983), который посмотрело 100 млн человек.

[8] НЛО.

[9] См. заметку с таким названием в книге Аксенова «Одно сплошное Карузо» (С. 259–260). Эту же формулу Аксенов использовал многократно, в частности в «Московской саге» («Никита»), в книге «В поисках грустного беби», в переписке.