Андрей Фамицкий (Москва, Минск), сборник стихотворений

* * * 

коридор кончается бесконечностью, 

за которой стоит звезда. 

ты сидишь, дуреешь с какой-то нечистью, 

как давно ты попал сюда? 

да и как сидишь — взад-вперед болтаешься 

от двери до другой двери. 

говорят, что и та бесконечность — та еще, 

и звезда — с темнотой внутри. 

и пока ты ждешь, не подходит очередь, 

не оставить ли все как есть, 

раз не станут там ни любить, ни потчевать? 

ты заходишь. и вот я здесь.

* * * 

Клементине Ширшовой

мы вылеплены из снега —

снегурка и снеговик. 

мы ждем середины века 

и в той середине — миг. 

пускай этот миг недолог, 

но в сердце его — жара. 

стоим в окруженье елок, 

"родная, жива?" "жива". 

обклеванный нос морковкой 

незрячие угли глаз. 

не сманивай нас обновкой, 

спаси и помилуй нас. 

пусть тем, кто за нас в ответе, 

воздастся по их трудам. 

мороз, выбегают дети, 

а я тебя не отдам.

* * *

кофе в пластиковом стакане

исключительно дармовой,

а душа в самом деле камень,

так что я не вернусь домой.

где твой дом, никогда не знаешь,

вот и выбери, правдоруб, —

там, где предки легли как залежь,

или там, где живешь как труп?

хлеб изгнанья? но ты не Бродский.

эмиграция, кофеек.

а ночной самосуд сиротский —

экий все-таки экивок.

* * *

лежать и вспоминать сюжеты книг.

устроить на обочине пикник,

сплавляться по реке с бездомным другом,

в три года втиснуть пятилетний план,

спасти землян от инопланетян,

бороться с неопознанным недугом.

в знак дружбы подарить индейцу скальп,

обжить пещеру на вершине Альп,

не избежать проклятья фараона,

спасти блондинку, оживить врага,

убить блондинку и уйти в бега...

ну что, опять проспал, наследник трона?

* * *

А.С.

портативная пишущая машинка

с западающей клавишей, черт возьми,

вот бы мастер узнал, что твоя начинка

не достойна дотошной его возни!

я имею в виду не себя, конечно,

хоть и я прозреваю твое нутро:

там действительно холодно, там кромешно,

но зачем там, где клавиша "     ", мертво?

ты красивая рухлядь, металл и пластик,

так зачем барахло я несу в ремонт?

тонкий мастер починит, и будет праздник.

а вот мне – кто мне _______ мою вернет?

* * *

лицо, заросшее щетиной,

заржавевшее невзначай.

как из дитяти стать детиной,

а из детины... изучай.

летейская библиотека,

тяжелый взгляд из-подо лба,

по лбу прошелся коготь века,

что называется, судьба.

так и деревья, худо-бедно

сухой покрытые корой,

растут в себя, а их бесследно

касается снежинок рой.

* * *

молодость смеется на морозе,

старость шею кутает в кашне,

в секонд-хендах роется в привозе,

вечер отдает презренной прозе,

обживает страшное во сне.

вот очков надломленная дужка,

кот плешивый, свитер шерстяной

и для друга рядом раскладушка.

старость не стоит и равнодушно

молодость обходит стороной.

* * *

начни вводить свои войска

и выводить войска

повсюду здесь печаль-тоска

кому она близка?

в окне рассвет-закат-рассвет

не раз не два воспет

но как сказал один поэт

пора оставить след

следы ботинок сапогов

на родине снегов

и вот уже не до следов

ни до каких стихов

простимся на передовой

осеннею порой

а что стою перед тобой

так это не впервой

* * *

растения из сада Прозерпины,

фиалка, ирис, роза, гиацинт,

в руках у смерти полные корзины:

цветочный мир — цветочный геноцид.

срезать живое — горестный обычай,

тем горестней, когда оно в цвету,

но разве у растений нет отличий

от девочек, играющих в саду?

* * *

это запах оседлости,

бархатный запах трав,

это в старости в целости,

молодость закопав.

это в сумерках Сенека

пишет тебе письмо,

это мерзость из телека —

лишь бы узнать число.

это вечности кузницу

здравнице предпочесть,

это выйти на улицу

и на скамейку сесть.

* * *

  Юрию Рыдкину

если в верхних слоях атмосферы

одинокие твари летят,

здесь на дачном столе из фанеры

два стопарика, сало, салат.

это все нам досталось до срока,

и когда он настанет Бог весть,

но уже прилетала сорока,

душу вынула, нет бы поесть.

холодила и в воду глядела,

а потом помавала крылом,

это песенка, это полдела,

но не дело в прогнозе кривом.

нам положено счастье без меры

и уверенность как результат.

в запредельных слоях атмоферы

одинокие твари летят.

похоронный блюз

(из Уистена Одена)

останови часы, забудь про телефон,

дай псу сочнее кость, и пусть уймется он,

пусть не звучит рояль и стихнет барабан,

и пусть выносят гроб, и пусть аэроплан

мятущийся, помочь не в силах тишине,

чтоб знали все, «он мертв» начертит в вышине.

пусть голубь в пух и прах свою запрячет грусть,

не сносит черный цвет регулировщик пусть.

он был мой север, юг, восток и запад мой,

и шестидневный труд, и славный выходной,

и ночь моя, и день, и вот, его обняв,

я думал, быть любви всегда, но был неправ.

на что теперь смотреть? считай, что я незряч.

все звезды погаси, луну и солнце спрячь,

сотри леса, моря на миллиарды лет,

отныне ничего хорошего в них нет.

* * *

как буднично все это происходит —

все эти люди, хлопоты, венки,

а ты не в черном и не по погоде,

да ты с ним бегал наперегонки!

а помнишь, в глубине чужого сада

играли в прятки, ели виноград...

теперь не плачь, по правилам не надо,

он спрятался, и ты не виноват.

* * *

призраки по квартире

бродят туда-сюда

жизнь дважды-два четыре

морок и суета

но нелегко и в смерти

мерзлая горсть песка

и как на этом свете

так и на том тоска

в комнате в коридоре

в кухне пугать кота

если бы знать, что вскоре

если бы знать куда

* * *

поезд едет по эстакаде,

запах водорослей в купе.

что ни пей, при любом раскладе

выпадает пиковый туз.

как там в Библии? не укради,

но на столике канапе,

мелкий бес из моей тетради

только-только вошел во вкус.

проводница не вяжет лыка,

но зато защитила честь

от китайца, меня, таджика

(убеждения не ясны).

ах ты Господи, Анжелика,

неужели и вправду есть?

все от мала и до велика

фантастичные видят сны.

можно выйти на полустанке,

можно в тамбуре втихаря

причаститься вонючей склянке,

экий молодец удалой!

я женился на иностранке

и, по-честному говоря,

проводницу приплел по пьянке.

пьянка в поезде. путь домой.

дом культуры

I.

Алексею Третьяку

председатель колхоза

довезет до райцентра,

а потом через площадь пешком.

в дом культуры с мороза,

полчаса до концерта —

и стоишь, человек со стишком.

круговерть у палаток

овощей, секонд-хенда,

у лотков черт-те с чем толчея.

дым отечества сладок,

и талдычишь у стенда:

«воздух — чей-то, а горечь — ничья».

чай со вкусом пластмассы,

пустота чебурека —

наслаждайся, не стой москвичом.

снова точишь балясы,

а судьба человека —

в мельтешне узнавать что почем.

выбирать: или-или,

крыть забористо цену

или что там стоит на кону.

но уже объявили,

выползаешь на сцену

и читаешь — не видишь кому.

I

I.

Жене, Олегу, Оле

мимо райисполкома,

мимо ЗАГСа и церкви,

мимо частного сектора — вниз.

как смешно и знакомо

скоморошество в центре,

жаль, никто не попросит на бис.

ты вернулся к пенатам

ради эксперимента,

а припомнил столичный музей,

где торчал экспонатом,

но сбежал с постамента,

с глаз долой погрустневших друзей.

испугали глубины

светового колодца

или светом насытился впредь,

но свистулька из глины —

это все, что дается,

чтобы высвистеть и просвистеть.

пять минут на маршрутке,

остановка у школы,

а потом по деревне пешком.

шутки и прибаутки —

чтобы правду скрыть, что ли?

скоморох. человек со стишком.

* * *

шесть соток фамильного сада

луна освещает, но мне

немного по совести надо,

и этого хватит вполне.

сидеть на ступенях веранды,

смотреть, как сгущаются: тьма,

и жизнь, и ее варианты,

и прочие игры ума.

* * *

упадешь с велосипеда, 

будешь плакать. 

такова на вкус победа,

правда, пакость?

покорежены колеса,

в кучу спицы,

и посматривают косо

очевидцы.

и не светятся в грязище

катафоты. 

но глазищи! но глазищи 

той, в кого ты...

* * *

ни поздний Блок,

ни ранний Мандельштам —

никто не бог

и не поможет нам.

а если так,

не лучше муравья

твой Пастернак,

Цветаева твоя.

но что за страх

велит за будь здоров

топтать в сердцах

великих муравьев?

* * *

а те, с кем ты чаевничал над бездной,

допили чай.

ты самому себе твердил, что бездарь,

так получай.

пустынный стол, расколотые блюдца,

бычки, зола…

ты жаждал стихотворного уютца?

твоя взяла.

* * *

за гаражами, где бомжи пьют водку,

и начиналась молодость моя.

ты показала мне себя за сотку

среди металлолома и старья.

прошло немного времени, и снова 

мы встретились на этом пустыре. 

летел снежок на Рождество Христово,

и зябко было горькой детворе.

куда меня с тех пор не заносило —

в поля чудес, чащобы бытия...

я должен был сказать тебе "спасибо",

и я пришел, но не было тебя.

* * *

мертвая Беларусь,

как я тебя боюсь!

только глаза открою —

ты уже тут как тут,

ищешь какой-то «кут»,

как мне с тобой такою?

есть у меня мечта:

вместо мечты — места

разные, дорогие,

а у тебя из глаз

льется мертвящий газ

с запахом ностальгии.

я не такой как ты,

но затянув жгуты,

как оживить искусство?

утром дубинкой бей,

вечером дай рублей,

и не расти капуста?

днями с тобой делись?

рядом с тобой молись

соли и караваю?

вот он — чырвоны кут.

я расслабляю жгут

и глаза закрываю.

* * *

бездействие как деяние,

пускай себе и орла,

и белое одеяние,

скрывающее крыла.

пока не в суме, не в коробе,

и молодость в их телах,

пока остальные голуби

не знают о вертелах.

* * *

поджидая Нину из института, 

Ходасевич стоял вот здесь. 

ядовитый воздух, почти цикута, 

и поэзии злая взвесь.

я дышу тем воздухом петербургским, 

Владислав, и неровен час, 

как меня, дворнягу, накличут русским, 

и поэтом, как звали Вас.

только это, наверное, злая шутка, 

Г. Иванов писал — игра. 

потому что муза не институтка, 

потому что в пальто дыра.

потому что в воздухе невесомом 

сотворен идеальный ад: 

Вы — лежащим на письменном толстым томом, 

я — писакой, склоненным над.

* * *

снег в подмосковном Домодедово.

забрел же я в сии края!

и пожалев, что не отседова,

подумал: "а откуда я?"

оттуда я, где утро вечера

не мудренее, а пьяней.

где вроде хочется, да нечего,

а тут еще в страстях по ней.

оттуда, где выходишь паинькой

под снегопад, как под обстрел.

где знаешь все о жизни с паникой,

а вот и доктор подоспел.

где календарь луны и облака

висит на призрачном гвозде.

где не страна, а что-то около.

где Домодедово — везде.

* * *

в туалете есть перекладина, 

а на кухне играет радио, 

инфернальный какой-то звук.

отшумела свое окраина,

а душа как-то так ошпарена,

что выскальзывает из рук.

в подворотне не мать, не мачеха 

под шумок воспитала мальчика,

а мелодия, чей мотив

жизнь и прочее имитировал,

а потом в темноте мутировал

в речь и вовсе в речитатив.

посмотри, это я с тетрадкою

на прохожих смотрю украдкою,

впереди еще много лет.

и вот это я тоже — сгорбленный,

не расслышавший, не особенный

и собравшийся в туалет.

* * *

будешь раздет, разут, 

вынут и повезут, 

и далеко задвинут. 

слишком ты был раздут, 

слишком твой рот разинут. 

а за твоей спиной 

холод и мрак стеной, 

что глубиной манили 

мертвенной, костяной, 

словно ты жил в могиле. 

если бы не она, 

стройно оголена, 

ты бы ушел отсюда. 

это не слабина, 

а ко всему остуда. 

но отвезут в уют, 

вколют, вотрут, вольют, 

крови возьмут бесплатно. 

может быть, не убьют, 

а не убьют — и ладно.

* * *

время складывать вещи в сумку

и за пазуху камни класть.

не прогонишь разлуку-суку —

глянь, как та разевает пасть.

накорми ее чем попало,

только будущим не корми.

да, стихов она не читала,

но клыки у нее в крови.

отведи ее в подворотню,

первый камень прицель и брось.

что, помилуешь тварь Господню?..

ну, теперь подыхайте врозь.

* * *

кентавры или контролеры,

что все бегут как от огня?

я по делам другой конторы,

прошу, не трогайте меня.

будь я такой же, китоврасы,

бесплатно вас бы покатал,

но вы сегодня мимо кассы:

мой капитал — не капитал.

борюсь и я в известном роде,

держа стило наперевес.

а там, где мы сейчас выходим,

нас равно обступает лес.

* * *

не оглядывайся назад 

не засматривайся вперед 

небеса остаются — над 

разверзаются бездны – под

потому что любовь и смерть 

потому что вино и яд 

потому что ты прожил треть 

а на сто уже виноват

* * *

сдается квартира в подвале,

мы в этой квартире бывали —

бессонница и полумрак,

печурка согреет едва ли,

она для сжиганья бумаг.

а нас не объяла остуда,

и мы не спешили отсюда,

из бедности, из-за стола,

но вырвалась речь из-под спуда

и в печке остыла зола.

и вот мы стоим на пороге,

в прологе, потом в эпилоге

чадит и коптит потолок.

и что остается в итоге?

продрогла? я тоже продрог.

* * *

широка страна моя родная 

а другая также широка 

и по этой и по той рыдая 

протекает хищная река

на ее брегах резвятся дети 

подступая к пепельной воде 

и приходят звери на рассвете 

к лопухам и прочей лебеде

и на склоне что лежит полого 

злой писака вечно в стороне 

пишет что-то вроде эпилога 

или некролога о стране

* * *

громкоговоритель тишины,

извини, что я тебя не слышу,

я и сам вещаю со стены,

не хотел, но занял эту нишу.

двое пьяных, ангел и монтер,

привинтили и ушли куда-то.

если б руки — тут же распростер,

не Христос, но тоже жутковато.

можно все, и за спиной стена,

где двукрылый? где монтер-хранитель?

и какая, к черту, тишина?

больше шуму, тихоговоритель!

* * *

была дешевой, стала дорогой,

но тайной, тайной быть не перестала,

а мы уже в нигде одной ногой,

другой ногой коснулись пьедестала.

и посередке держим эту склянь,

и по селедке продолжаем страсти.

кого просить «спаси и устакань»,

когда сорокаградусное в пасти?

наступит день (известный поворот),

расслышится гитары переборчик,

и кто-то наши строчки переврет,

и стопочку глотнет, и помидорчик.

* * *

  Евгению Бесчастному

покурим на перекрестке

мой друг а скорее брат

уже мы не те подростки

что выкурят все подряд

хорошие сигареты

достались плохим парням

но женщины и газеты

не сходят с ума по нам

чем брать эти замки с боем

продолжим наш разговор

а там подмигнет обоим

сломанный светофор

* * *

звонил отец, и я базлал с отцом.

не думаю, чтоб он бухал спецом,

а просто — отчуждение, усталость,

оглох на ухо и болит нога,

зарплаты не осталось нифига,

а сыну ни за что тогда досталось.

достались избиения, детдом,

и он оттуда выбрался с трудом,

поступку было место и проступку,

и вырос он писатель и гордец.

об этом, правда, думал не отец,

а думал я, когда повесил трубку.

* * *

красивой подметальщице асфальта 

скажи "привет",

а что не сделал из эпохи сальто,

так не поэт.

когда как лисы порыжеют листья,

возьми метлу,

летят и красота, и хитрость лисья

во тьму, во тьму.

так заметай, пока она смеется, 

пути назад,

что после листопада остается?

один асфальт.

пусть листья не хранят твои писульки,

найдешь сполна

под ними откровения — рисунки

и письмена.

* * *

дешевое платье становится дорогим,

когда облегает ее золотое тело,

и он предстает перед нею таким нагим,

и он представляет: она его не надела.

картина и статуя, если со стороны,

а если очами ангела или Бога —

наверное, ясно, зачем они рождены

людьми, а не точками звездного каталога.

* * *

пока мой город изнывает от

политики, жары, литературы,

пока еще не кончился завод

у сердца и другой аппаратуры,

пока мы говорим друг другу "ты"

и в транспорте отдавливаем ноги,

пока у дня хватает долготы

и времени — у нас — на диалоги,

пока добры, безумны, влюблены

и быть свободным позволяет смета,

попробуем еще и без войны —

а вдруг у нас получится и это.