Декабрист

Текст: Михаил Визель /ГодЛитературы.РФ

Коллаж: Восстание на сенатской площади 14 декабря 1825 г, Карл Кольман; Л. Н. Толстой

Едва вступив на престол, новый император Александр II объявил амнистию участникам декабрьского восстания, проведшим в Сибири к тому времени тридцать лет. Возвращение в Москву и Петербург аристократов-каторжников, для двух поколений остававшихся смутной и героической легендой, и, главное, в неприкосновенности сохранивших идеалистический дух героической эпохи, всколыхнуло русское общество. Давно минувшие события снова стали предметом живейшего обсуждения. Молодой писатель Лев Толстой не мог остаться в стороне — и начал писать роман о старике-декабристе, возвращающемся в Москву из поселения в Сибири с женой и взрослыми детьми. Но, написав несколько глав, оставил этот замысел. Отчасти потому, что цензура не позволила бы ему описать декабрьское восстание так, как ему хотелось. Но все-таки в первую очередь потому, что Толстой чутьем гениального художника понял: он не сможет объяснить характеры своих героев, не описав условия, в которых они сформировались, то есть наполеоновские войны.

Так «Декабрист» стал тем, что мы все знаем сейчас как «Война и мир», а пожилые Петр Иванович и Наталья Николаевна стали юными Пьером и Наташей. А мы благодаря этому фрагменту получили возможность увидеть не только то, как трансформировался авторский замысел, но то, какими суждено стать его любимым героям.

Тест воспроизводится по разделу az.lib.ru «Классика» Библиотеки Мошкова

Глава I

...В это самое время два возка и сани стояли у подъезда лучшей московской гостиницы. Молодой человек вбежал в двери узнать о квартире. Старик сидел в возке с двумя дамами и говорил о том, каков был Кузнецкий мост при французе. Это было продолжение разговора, начавшегося при въезде в Москву, и теперь старик с белой бородой, в распахнутой шубе, спокойно продолжал свою беседу в возке так, как будто он намеревался ночевать в нем. Жена и дочь слушали, но поглядывали на дверь не без нетерпения. Молодой человек вышел из двери с швейцаром и нумерным.

-- Ну что, Сергей? -- спросила мать, выставляя на свет фонаря свое изнуренное лицо.

Потому ли, что это была его привычка, или для того, чтоб швейцар не принял его по полушубку за лакея, Сергей ответил по-французски, что есть комнаты, и отворил дверцы. Старик взглянул на мгновенье на сына и снова обратился в темную глубь возка, как будто остальное до него не касалось:

-- Театра еще не было.

-- Пьер! -- сказала жена, подбирая салоп, но он продолжал:

-- Madame Шальме была на Тверской...

В глубине возка раздался молодой, звонкий смех.

-- Папа, выходи -- ты так заговорился. Старик как будто теперь только хватился, что они приехали, и оглянулся.

-- Выходи же.

Он надвинул шапку и покорно полез из двери. Швейцар принял его под руку, но, убедившись, что старик еще очень хорошо ходит, он тотчас же предложил свои услуги даме. Наталья Николаевна, жена, и по собольему салопу, и по тому, как долго вылезала, и по тому, как тяжело легла ему на руку, и по тому, как прямо, не оглядываясь, опершись на руку сына, пошла на крыльцо, показалась ему очень значительною. Барышню от девушек, которые повылезли из другого возка, он даже не отличил: так же, как и они, она несла узелок и трубку и шла сзади. Только по смеху и тому, что она назвала старика отцом, он узнал ее.

-- Не туда, папа, направо, -- сказала она, останавливая его за рукав тулупа. -- Направо.

И на лестнице из-за стука шагов, дверей и тяжелого дыхания пожилой дамы раздался тот же смех, который слышался в возке, который, когда кто слышал, непременно думал: вот славно смеется, завидно даже.

Сын Сергей занимался устройством всех материальных условий в дороге, и занимался этим хотя и без знания, но с свойственной двадцати пяти годам энергией и самоудовлетворяющей деятельностью. Раз двадцать, по крайней мере, и, кажется, без особенно важных причин он в одном пальто сбежал вниз к саням и вбежал опять наверх, подрагивая от холода и через две и три ступеньки шагая своими молодыми длинными ногами. Наталья Николаевна просила его не простудиться, но он уверял, что ничего, и все отдавал приказания, хлопал дверьми, ходил, и когда, казалось, уж дело стояло за одними слугами и мужиками, он несколько раз обошел все комнаты, выходя из гостиной в одну дверь и входя в другую, и все отыскивал, что бы еще сделать.

-- Что ж, папа, поедешь в баню? Узнать? -- спросил он.

Папа находился в задумчивости, и казалось, вовсе не отдавал себе отчета в том, где он находился. Он не скоро ответил. Он слышал слова и не понимал. Вдруг он понял.

-- Да, да, да; узнай, пожалуйста, у Каменного моста.

Глава семейства торопливым, взволнованным шагом обошел комнаты и сел на кресло.

-- Ну, теперь надо решить, что делать, устраиваться, -- сказал он. -- Помогайте, дети, живо! молодцами! таскайте, устанавливайте, а завтра пошлем записочку и Сережу к сестре Марье Ивановне, к Никитиным, или сами поедем. Так, Наташа? А теперь устраиваться.

-- Завтра воскресенье; надеюсь, прежде всего, ты поедешь к обедне, Pierre? -- сказала жена, на коленях стоя перед сундуком и отпирая его.

-- И то, воскресенье! Непременно все поедем в Успенский собор. Этим начнется наше возвращение. Боже мой! Когда я вспомню тот день, когда я в последний раз был в Успенском соборе... помнишь, Наташа? Но не в том дело.

И глава семейства быстро встал с кресла, на которое только что сел.

-- А теперь надо устраиваться. И он, ничего не делая, ходил из одной комнаты в другую.

-- Что ж, будем чай пить? или устала, хочешь отдохнуть?

-- Да, да, -- отвечала жена, доставая что-то из сундука, -- ведь ты хотел в баню.

-- Да... в мое время были у Каменного моста. Сережа, поди же узнай, есть ли еще бани у Каменного моста. Вот эту комнату займу я с Сережей. Сережа! хорошо тебе тут будет?

Но Сережа пошел узнать о банях.

-- Нет, все нехорошо, -- продолжал он, -- у тебя не будет хода прямо в гостиную. Как ты думаешь, Наташа?

-- Ты успокойся, Pierre, все это устроится, -- отвечала Наташа из другой комнаты, в которую мужики вносили вещи. Но Pierre находился под влиянием восторженного состояния, произведенного приездом на место.

-- Ты смотри Сережины вещи не смешай; вот его лыжи бросили в гостиной... -- И он сам поднял их и особенно осторожно, как будто от этого зависел весь будущий порядок помещенья, поставил их к притолоке и прижал к ней. Но лыжи не приклеились и, только что Pierre отошел от них, с грохотом упали поперек двери. Наталья Николаевна поморщилась и вздрогнула, но, увидав причину паденья, сказала:

-- Соня, подними, мой друг.

-- Подними, мой друг, -- повторил муж, -- а я пойду к хозяину; иначе не устроитесь; надо обо всем переговорить.

-- Лучше за ним послать, Pierre. Зачем ты беспокоишься?

Pierre согласился.

-- Соня, позови этого... как бишь? Monsieur Cavalier, пожалуйста; скажи, что мы хотим обо всем переговорить.

-- Шевалье, папа, -- сказала Соня и приготовилась идти.

Наталья Николаевна, которая тихим голосом приказывала и тихими шагами ходила из комнаты в комнату, то с ящиком, то с трубкой, то с подушкой, незаметно расставляла из горы поклажи все на свое место, успела, проходя мимо Сони, шепнуть:

-- Не ходи сама, пошли человека.

Покуда человек ходил за хозяином, Pierre употребил свой досуг на то, чтобы под предлогом содействия своей супруге смять ей какую-то одежду, и на то, чтобы спотыкнуться на опорожненный ящик. Удержавшись рукой за стену, декабрист с улыбкой оглянулся. Жена, казалось, была так занята, что не заметила; но Соня глядела на него такими смеющимися глазами, что казалось, ожидала позволения посмеяться. Он охотно дал ей это позволенье, рассмеявшись сам таким добродушным смехом, что все бывшие в комнате, от жены до девушки и мужика, рассмеялись. Этот смех еще более воодушевил старца; он нашел, что диван в комнате жены и дочери стоит для них неудобно, несмотря на то, что они утверждали противное, прося его успокоиться. В то самое время, как он собственноручно пытался с мужиком перетащить эту мебель, вошел в комнату хозяин-француз.

-- Вы меня спрашивали, -- сказал хозяин строго и, в доказательство своего, ежели не презрения, то равнодушия, достал медленно свой платок, медленно развернул и медленно высморкался.

-- Да, мой любезный друг, -- сказал Петр Иванович, наступая на него, -- вот видите ли, мы сами не знаем, сколько здесь пробудем, я и жена моя... -- И Петр Иваныч, имевший слабость в каждом человеке видеть ближнего, начал рассказывать свои обстоятельства и планы.

Г-н Chevalier не разделял такого взгляда на людей и не интересовался сведениями, сообщенными Петром Иванычем; но хороший французский язык, которым говорил Петр Иваныч (французский язык, как известно, есть нечто вроде чина в России), и барские приемы заставили его повысить несколько мнение о новоприезжих.

-- Чем могу я служить вам? -- спросил он.

Вопрос этот не затруднил Петра Иваныча. Он выразил желанье иметь комнаты, чай, самовар, ужин, обед, пищу для прислуги -- одним словом, те вещи, для которых и существуют гостиницы, и когда г-н Chevalier, удивленный невинностью старичка, полагавшего, должно быть, что он находится в Трухменской степи, или полагавшего, что все эти вещи ему будут отпускаться даром, объявил, что все это можно иметь, Петр Иваныч пришел в восторженное состояние.

-- Вот это прекрасно! очень хорошо! Так мы и устроим. Ну, так пожалуйста... -- Но ему стало совестно все говорить о себе, и он стал расспрашивать г-на Chevalier о его семействе и делах. Сергей Петрович, вернувшись в комнату, казалось, не одобрял обращения своего батюшки; он замечал неудовольствие хозяина и напомнил о бане. Но Петр Иваныч был заинтересован вопросом о том, как могла французская гостиница идти в Москве в 56 году и как проводила свое время m-me Chevalier. Наконец сам хозяин поклонился и спросил: не прикажут ли чего?

-- Будем пить чай, Наташа. Да? Так чаю, пожалуйста, а мы еще поговорим с вами, мой любезный monsieur. Какой славный человек!

-- А в баню папа?

-- Ах, да, так не надобно чаю. -- Так что единственный результат беседы с новоприезжим был отнят у хозяина. Зато Петр Иваныч был теперь горд и счастлив своим устройством. Ямщики, пришедшие просить на водку, расстроили его было тем, что у Сережи не было мелочи, и Петр Иваныч хотел было опять посылать за хозяином, но счастливая мысль, что не ему одному надо быть веселым этот вечер, вывела его из затруднения. Он взял две трехрублевых бумажки и, вжав в руку одному ямщику одну бумажку, сказал: "Вот вам" (Петр Иваныч имел привычку говорить вы всем без исключения, кроме членов своего семейства). "А вот вам", -- сказал он, передавая другому ямщику бумажку из ладони в ладонь, вроде того, как это делают, платя докторам за визиты. После обделки всех этих дел его повезли в баню.

Соня, как сидела на диване, подставила руку под голову и засмеялась.

-- Ах, как хорошо, мама! Ах, как хорошо! -- Потом она положила ноги на диван, повытянулась, поправилась и так и заснула крепким неслышным сном здоровой 18-ти-летней девушки после 1 ½ месяцев дороги. Наталья Николаевна, все еще разбиравшаяся в своей спальне, услыхала, верно, своим материнским ухом, что Соня не шевелится, и вышла взглянуть. Она взяла подушку и, подняв своей большой белой рукой раскрасневшуюся спутанную голову девушки, положила ее на подушку. Соня глубоко, глубоко вздохнула, повела плечами и положила свою голову на подушку, не сказав merci, как будто это само собой так сделалось.

-- Не на ту, не на ту, Гавриловна, Катя, -- тотчас же заговорила Наталья Николаевна, обращаясь к девушкам, стелившим постель, и одной рукой, как будто мимоходом, оправляя взбившиеся волосы дочери. Не останавливаясь и не торопясь, Наталья Николаевна убиралась, и к приезду мужа и сына все было готово: сундуков уж не было в комнатах; в спальне Пьера все было так же, как было десятки лет в Иркутске: халат, трубка, табакерка, вода с сахаром. Евангелие, которое он читал на ночь, и даже образок прилип как-то над кроватью на пышных обоях комнат Шевалье, который не употреблял этого украшения, но которое явилось в этот вечер во всех комнатах 3-го отделения гостиницы.

Наталья Николаевна, убравшись, оправила свои, несмотря на дорогу, чистые воротнички и рукавчики, причесалась и села против стола. Ее прекрасные черные глаза устремились куда-то далеко; она смотрела и отдыхала. Она, казалось, отдыхала не от одного раскладыванья, не от одной дороги, не от одних тяжелых годов -- она отдыхала, казалось, от целой жизни, и та даль, в которую она смотрела, на которой представлялись ей живые любимые лица, и была тот отдых, которого она желала. Был ли это подвиг любви, который она совершила для своего мужа, та ли любовь, которую она пережила к детям, когда они были малы, была ли это тяжелая потеря, или это была особенность ее характера, -- только всякий, взглянув на эту женщину, должен был понять, что от нее ждать нечего, что она уже давно когда-то положила всю себя в жизнь и что ничего от нее не осталось. Осталось достойное уважения что-то прекрасное и грустное, как воспоминание, как лунный свет.

Нельзя было себе представить ее иначе, как окруженную почтением и всеми удобствами жизни. Чтоб она когда-нибудь была голодна и ела бы жадно, или чтобы на ней было грязное белье, или чтобы она спотыкнулась, или забыла бы высморкаться -- этого не могло с ней случиться. Это было физически невозможно. Отчего это так было -- не знаю, но всякое ее движение было величавость, грация, милость для всех тех, которые могли пользоваться ее видом...

Sie pflegen und weben

Himmlische Rosen ins irdische Leben ^*

Она знала этот стих и любила его, но не руководилась им. Вся натура ее была выражением этой мысли, вся жизнь ее была одним этим бессознательным вплетением невидимых роз в жизнь всех людей, с которыми она встречалась. Она поехала за мужем в Сибирь только потому, что она его любила; она не думала о том, что она может сделать для него, и невольно делала все: стелила ему постель, укладывала его вещи, готовила обед и чай, а главное, была всегда там, где он был, и больше счастия ни одна женщина не могла бы дать своему мужу.

В гостиной кипел самовар на круглом столе. Перед ним сидела Наталья Николаевна. Соня морщилась и улыбалась под рукой матери, щекотавшей ее, когда отец и сын с сморщенными оконечностями пальцев и лоснящимися щеками и лбами (у отца особенно блестела лысина), с распушившимися белыми и черными волосами и сияющими лицами вошли в комнату.

-- Светлее стало, как вы вошли, -- сказала Наталья Николаевна. -- Батюшки, как бел!

Она говорила это десятки лет каждую субботу, и каждую субботу Пьер испытывал при этом застенчивость и удовольствие. Они сели за стол, запахло чаем, трубкой, заговорили голоса родителей, детей и слуг, которые в той же комнате получили свои чашки. Вспоминали смешное, случившееся дорогой, восхищались прической Сони, смеялись. Географически все они были перенесены за 5000 верст, в совсем другую, чуждую среду, но нравственно они этот вечер еще были дома, теми же самыми, какими сделала их особенная, долгая, уединенная семейная жизнь. Того уж не будет завтра.

Петр Иваныч подсел к самовару и закурил свою трубку. Он не весел был.

-- Ну, вот мы и приехали, -- сказал он, -- и я рад, что мы нынче никого не увидим; этот вечер еще последний проведем в семействе... -- И он запил эти слова большим глотком чаю.

-- Отчего же последний, Пьер?

-- Отчего? Оттого, что орлята выучились летать, им самим нужно вить свои гнезда, и отсюда они полетят каждый в свою сторону...

-- Вот пустяки, -- сказала Соня, принимая у него стакан и улыбаясь, как она всему улыбалась, -- старое гнездо отлично.

-- Старое гнездо -- печальное гнездо, старик не умел свить его, -- он попал в клетку, в клетке вывел детей, и выпустили его тогда, как уж крылья его плохо носить стали. Нет, орлятам надо свить себе гнездо выше, счастливее, ближе к солнцу; затем они его дети, чтоб пример послужил им; а старый, пока не ослепнет, будет глядеть, а ослепнет, будет слушать... Налей рому, еще, еще... довольно.

-- Посмотрим, кто кого оставит, -- отвечала Соня, бегло взглянув на мать, как будто ей совестно было говорить при ней, -- посмотрим, кто кого оставит, -- продолжала она. -- За себя я не боюсь и за Сережу тоже! (Сережа ходил по комнате и размышлял о том, как ему завтра заказать платье -- самому пойти или послать за портным; его не интересовал разговор Сони с отцом...) -- Соня засмеялась.

-- Что ты? Что? -- спросил отец.

-- Ты моложе нас, папа. Гораздо, право, -- сказала она и опять засмеялась.

-- Каково! -- сказал старик, и строгие морщины его сложились в нежную и вместе презрительную улыбку.

Наталья Николаевна наклонилась из-за самовара, который мешал ей видеть мужа.

-- Правда Сонина: тебе все еще 16 лет, Пьер. Сережа моложе чувствами, но душой ты моложе его. Что он сделает, я могу предвидеть, но ты еще можешь удивить меня.

Сознавался ли он в справедливости этого замечания, или, польщенный им, он не знал, что отвечать, старик молча курил, запивал чаем и только блестел глазами. Сережа же, с свойственным эгоизмом молодости, теперь только заинтересованный тем, что сказали об нем, вступил в разговор и подтвердил то, что он действительно стар, что приезд в Москву и новая жизнь, которая открывается перед ним, нисколько не радует его, что он спокойно обдумывает и предусматривает будущее.

-- Все-таки последний вечер, -- повторил Петр Иваныч. -- Завтра уж того не будет... -- И он еще подлил себе рому. И долго он еще сидел за чайным столом с таким видом, как будто многое ему хотелось сказать, да некому было слушать. Он подвинул было к себе ром, но дочь потихоньку унесла бутылку.

^* Они лелеют и вплетают небесные розы в земную жизнь

Ссылки по теме:

«Чего добился гениальным ты романом?» - ГодЛитературы.РФ, 19.05.2015

Первые кадры с Наташей Ростовой - ГодЛитературы.РФ, 13.08.2015

BBC экранизирует «Войну и мир» - ГодЛитературы.РФ, 26.01.2015

«Война и мир» — вслух и про себя - ГодЛитературы.РФ, 09.10.2015

Как звучит «Война и мир» - ГодЛитературы.РФ, 27.06.2015

«Войну и мир» прочли за две минуты - ГодЛитературы.РФ, 20.11.2015

60 часов «Войны и мира» - ГодЛитературы.РФ, 07.10.2015

Электронные страницы стали живыми - ГодЛитературы.РФ, 26.10.2015

«Анна Каренина онлайн» вошла в Книгу рекордов Гиннесса - ГодЛитературы.РФ, 18.02.2015

«Анна Каренина» в прямом эфире - ГодЛитературы.РФ, 23.12.2014