Текст: Дмитрий Шеваров
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Солженицын часто размышлял о тех моментах нашей истории, когда для страны вот-вот могли открыться другие, не кровавые пути. Почему эти пути закрываются, оставляя людей в безнадежности на многие годы? Что ломается в механизме русской жизни в самый ответственный момент?
Обо всем этом много выстраданных мыслей и в "Красном колесе", и в "России в обвале", и в текущей публицистике.
Всем известно, как исторические катаклизмы отразились в судьбе самого Александра Исаевича. Возможности, упущенные страной, отнимают эти возможности и у каждого из нас. Не будь революции, Гражданской войны, ГУЛАГа, и снова войны - мы все были бы другими.
Но, кажется, Александр Солженицын был бы особенно другим.
Где в таком случае явилась бы шаровая молния его личности: в математике или физике, философии или историографии, космических исследованиях или педагогике?.. Или все-таки - в русской словесности?
Мне думается, что в литературу он бы неизбежно пришел, но иным. Можно только гадать, каким именно. Лириком тютчевской школы или романистом тургеневской закваски. Но не думаю, что публицистом и проповедником. К лирике его звало бы и кисловодское младенчество в предгорьях Эльбруса, и звезды степного детства, и неутолимая тяга к средней полосе России.
Он много раз признавался в том, что в лагере спасался стихами - и теми, что помнил, и своими, сочиненными в заключении. Запомнить свои стихи ему помогали четки, сделанные из хлебных мякишей. "Ожерелье мое, сотня шариков хлебных, // Изо всех пропастей выводящая нить! //Перебором твоим цепи строк ворожебных,// Обреченных на смерть, я успел сохранить. // Не дойди до тебя я усталым умом, - // Было б меньше одною поэмой пропето, // Было больше б одним надмогильным холмом..."
В Солженицыне сильны не только горячность, истовость и общественный темперамент, но и любовь к созерцанию и затворничеству. Его масштабные книги родились именно из такой вот редкой способности на время совершенно удалиться от мира.
Неправы те, кто выводит Солженицына исключительно из исторических обстоятельств (а это уже стало общим местом в исследованиях классика). Мол, не будь катастроф ХХ века, не было бы и Солженицына.
Я уверен: он состоялся бы при любой исторической погоде. Не только в бурю и метель.
Да, о степени его прижизненной славы в таком случае можно лишь гадать, но так ли важна она была для Александра Исаевича? Не думаю. Если он и жаждал чего-то для себя, то полной самореализации - даже сверх собственных сил.
Дмитрий Сергеевич Лихачев говорил своим скороспелым биографам: "Не надо сводить мою жизнь к хеппи-энду".
Так и жизнь Солженицына не надо сводить к триумфу "пророка". Среди того, на что ему не хватило души и времени, - поэзия.
Михаил Бахтин, так много размышлявший о судьбе литературы в двадцатом веке, пришел к выводу, что у русской лирики после 1917 года перехватило дыхание. Лирика, говорил он, невозможна на ледяном ветру, на сквозняке. Этим он объяснял "неявку" в двадцатый век поэта, соразмерного Александру Сергеевичу Пушкину.
Да, новый Пушкин не пришел, но созданное поэтами ХХ века - оно спасало от стужи современников и согревает нас.
И среди того, что написано на сквозняке, - уцелевшие стихи и "крохотки" Александра Исаевича. Отсвет "другого Солженицына", которого я успел почувствовать.
У меня было всего две-три встречи с Александром Исаевичем. И каждый раз я уходил от него со странным чувством. Солженицын никак не совмещался у меня с тем образом, который создали СМИ.
В нем была печаль старого учителя математики, познавшего ход планет.
ОДИНОКАЯ ТЕТРАДЬ АЛЕКСАНДРА СОЛЖЕНИЦЫНА
Когда я горестно листаю
Российской летопись земли,
Я - тех царей благословляю,
При ком войны мы не вели.
При ком границ не раздвигали,
При ком столиц не воздвигали,
Не усмиряли мятежей, -
Рождались, жили, умирали
В глухом кругу, в семье своей.
Мне стали по сердцу те поры,
Мне те минуты дороги,
Те годы жизни, о которых,
Ища великого, историк
Небрежно пишет две строки.
1948
Вечерний снег
Стемнело. Тихо и тепло.
И снег вечерний сыплет.
На шапки вышек лёг бело,
Колючку пухом убрало,
И в тёмных блёстках липы.
Занёс дорожку к проходной
И фонари оснежил...
Любимый мой, искристый мой!
Идёт, вечерний, над тюрьмой,
Как шёл над волей прежде...
В такой вот вечер декабря
Мы шли с тобой когда-то, -
Он так же в свете фонаря
То мелко сеялся, горя,
То сплошь валил, звездчатый.
Тебе на мех воротника
Низался он, сверкая,
В росинки таял на щеках,
Дрожал недолго на руках
И на ресницах таял.
Вечерний снег, вечерний снег!
И ветви лип седые...
Двором тюремным, как во сне,
Иду - и вспыхнули во мне
Все чувства молодые...
1949
Оригинал статьи: «Российская газета. Неделя» — 05.12.2018
