Мустай Карим. Поэзия для жизни

Текст: Борис Орехов

Фото с сайта Фонда им. Мустая Карима

20 октября исполняется сто лет со дня рождения башкирского поэта, одного из создателей самой литературы на этом языке Мустая Карима  (Мустафа Каримов, 1919—2005). К сожалению, это имя сейчас относительно мало известно за пределами Башкирии и башкирского языка; мы попросили напомнить о нем Бориса Орехова, доцента НИУ ВШЭ, автора книги "Башкирский стих XX века. Корпусное исследование" (СПб.: Алетейя, 2019).

Бывает поэзия для жизни и поэзия для борьбы. Со строками второй совершают революции и свергают правителей. Первая звучит, когда роковое время прошло, нужно не сражаться, а устраивать быт. Маяковский был типичным поэтом революции, который не нашёл себя в эпохе последовавшего за ней относительного спокойствия. Прошло время его наивысшей светимости, мировая и Гражданская войны, стало нужно отстраивать хозяйство, и поэзия нового момента Маяковскому не давалась. Пастернак возмущался: «И вы с прописями о нефти?» Это во многом и предопределило трагический конец поэта.

Мустай Карим был поэтом для жизни, ценил её и много думал именно о ней, а не о смерти в борьбе. Возможно, это ключ к его долголетию: он ушёл в 85 в статусе патриарха башкирской словесности, да и после этого жизнь о нём не забыла: в Уфе появились улица и театр его имени, а в текущем году ещё и аэропорт и круизный лайнер. 

Кто-то может решить, что быть поэтом для жизни менее почётно, что в истории остаются только те, кто пишет о пиках и переломах. Ничуть! Так, Овидий был типичным поэтом спокойного времени, наступившего в Риме после опустошительных гражданских войн. Именно Назон стоял у истоков всей европейской поэзии, а если бы кто-то усомнился в его величии, то спорить ему пришлось бы с Пушкиным.

Крушение Российской империи и создание нового государства в начале 1920-х годов совпало для тюркских народов Поволжья с полной перестройкой литературы.

До XX века на башкир и татар был один литературный язык, так называемый поволжский тюрки́, поэзия на нем создавалась интеллигенцией в рамках особой системы стихосложения — тюркского аруза,

который хитрым образом преобразовывал для местных языков правила персидских и арабских поэтик.

После революции старые литературные нормы стали считаться устаревшими, поскольку ассоциировались с царским режимом и не соответствующим духу времени патриархальным наследием. Были у башкир (точнее, у татар и башкир, потому что интеллигенция региона существовала в пространстве одного литературного языка, делить её представителей по национальному признаку безнадёжно) и собственные пламенные поэты-революционеры. Шайхзада Бабич и Мажит Гафури, отзываясь на требования времени, пишут то, чего нельзя было тогда не писать:

Прочь сомненья и страх! Нашей правды заря занялась!

Хватит спать! Не смыкай в ливнях света открывшихся глаз!

(М. Гафури, перевод Н. Сидоренко)

Что характерно, пишут они в основном тем же старым арузом и на том же старом тюрки́. Но в РСФСР в это время уже запущен грандиозный механизм нациестроительства: у татар и башкир появились собственные литературные языки, а с ними и журналы, и театр, и другие атрибуты национальной культуры, включая особую письменность. Новая социалистическая культура, как считалось, не может быть основана на старых правилах, мощный запрос на обновление приводит к тому, что аруз и специфическая лексика тюрки́, которая не в ходу в живом башкирском языке, исчезают из поэзии. Уже для читателей второй половины 1930-х стихи революционера Гафури выглядят заметно архаично. В это же время в литературу вступает Мустай Карим. Как всегда, проектируют здание литературы одни, а обживаться в нем приходят совсем другие.

Мустай Карим (Мустафа Сафич Каримов) в отличие от своих старших современников не застал времени, когда у башкир не было собственной национальной культуры. Он родился одновременно с ней, рос и обретал вместе с ней поэтический голос, проходя те же этапы: коллективизация (говорят, семья Каримовых одна из первых в ауле вступила в колхоз), война и ранение, организационная работа в Союзе писателей, зажиточные позднесоветские годы, когда центральные издательства («Современник», «Советский писатель», «Детская литература») выпускают его книги тиражами в десятки тысяч экземпляров едва ли не ежегодно.

В некотором смысле Мустай Карим благодаря тому, что его талант реализовался в нужную эпоху, стал своего рода воплощением судьбы самого башкирского народа в XX веке.

Основные темы его стихов — это отношения между людьми, но не на войне и не в эпоху исторических переломов, а в ситуациях, в которых так или иначе оказывается каждый человек. Лирический герой приехал в гости к другу, посетил родину возлюбленной, устыдился поведению приятеля во время застолья. Не стоит ждать от Карима угловатых поэм о коммунистических стройках или призывов к социалистическим соревнованиям. Его поэтическое зрение не страдает дальнозоркостью, он всегда предельно внимателен к тому, что происходит между людьми. Для Карима органично, например, написать стихотворение на 76 строк (!) о том, как он не разошелся с другом (то есть ничего, в сущности, не произошло), но природная чуткость подсказывает, что-то всё же идёт не так:

Мы прежние. Но я смотрю на друга:

Нет-нет, и тень в глазах его мелькнет,

Как будто кто-то камень бросил грубо

В прозрачность добрых и открытых вод.

(перевод И. Снеговой)

Если мы попытаемся оценить, что осталось от творчества Евтушенко и Вознесенского, то придётся признать, что это не громогласная «Братская ГЭС» или конъюнктурное «Съезд голосует», а интимные «Хотят ли русские войны» и «Ты меня на рассвете разбудишь...».

Кариму, в отличие от шестидесятников, вкус в этом смысле не изменял, он всегда писал только то, что ему удавалось.

Максимальное расширение фокуса, которое может себе позволить Карим, это размышления о разнице культур (а значит — в конечном счете о той же проблеме отношений между людьми) в обычных для советского писателя путешествиях (Вьетнам, Болгария и т.д.). В остальных случаях предмет его внимания — это тончайшие душевные движения. Не циклопические общественные катаклизмы эпохи перемен, а минимальные с точки зрения глобальной исторической значимости, но самые важные с точки зрения личной истории человека события.

Из этого прямо следует вторая особенность поэтического мира Карима — его этический ригоризм, иногда доходящий до модуса чтения нотаций:

За праздничным столом, прервав беседы нить,

Слова любви мой друг мне начал говорить.

Но сызмала я знал: в моем краю джигит

И девушке тех слов при всех не говорит.

(перевод Н. Рыленкова)

Публичная демонстрация даже дружеских чувств, как в этом случае, — это табу для строгого Карима. Нарушитель этического кодекса для лирического героя Карима ломает едва ли не самую основу жизни: «Смутился я душой: а впрямь ли он мне друг?»

Но Карим пишет не только стихи. Вырастая вместе с новой башкирской литературой, он изобретает её облик, создает образцы и прозы (повесть «Долгое-долгое детство»), и драматургии («В ночь лунного затмения»). Мустай Карим написал много. Достаточно для того, чтобы башкирские писатели следующих поколений могли опереться на его опыт, двигаясь в поиске новых форм не на ощупь, а отталкиваясь от оставленных им примеров разнообразных жанров. Учитывая, что главный механизм культуры — это механизм наследования, в некотором смысле Мустай Карим создал для башкирской литературы XX века саму сетку координат. В этом его роль отчасти похожа на роль Фернандо Пессоа для Португалии: объем и разнообразие корпуса его текстов обусловливают необходимую почву для выращивания новых произведений. В литературе что-то большое никогда не появляется «вдруг», сначала нужно накопить достаточный фонд готового к употреблению материала, построить фундамент. Мустай Карим не построил его в одиночку, он даже не был тем, кто начал его строить. Но его вклад в башкирскую традицию был решающим.

Не следует считать, что Мустай Карим в башкирской словесности высится исполином-одиночкой посреди пустыни. Он не был единственным поэтом Башкирии, несправедливо было бы забыть про Сайфи Кудаша, Рашита Нигмати, Кадыра Даяна, десятков других авторов. Но он был самым авторитетным внутри и самым заметным извне. В рамках национальной политики социалистического государства среди литераторов малых (тех, что меньше русского) народов назначались свои «официальные представители»: Юрий Рытхэу у чукчей, Чингиз Айтматов у киргизов, Расул Гамзатов у аварцев. Оказывались они в своем статусе не случайно. Значимую роль в такой судьбе играл их талант.

Роль «главного башкирского поэта» досталась Мустаю Кариму. Таким образом, он стал своего рода проводником между миром большой культуры и малым миром башкирской традиции. Благодаря многочисленным и хорошо издававшимся переводам стихов Карима на русский, извне можно было судить о том, про что пишут стихи в Башкирии. Одно из стихотворений перевёл, к примеру, сам Константин Симонов:

Третий день подряд идет мокрый снег,

Мне невмочь уже третью ночь —

Стонет старая рана, как человек.

Третий день подряд идет снег.

А благодаря художественной чуткости самого Карима, башкирская литература подпитывалась из большого мира. Замечательным художественным экспериментом стала его пьеса «Не бросай огонь, Прометей» на сюжет Эсхила. Чтобы вступить в диалог с такими могучими авторитетами, нужна немалая смелость, и у Карима она была. В итоге получившаяся драма далека от подражательности, башкирский писатель изобретает весьма небанальный сюжетный поворот, добавляя любовь к женщине в мотивацию культурного героя. Такого нет ни у Шелли, ни тем более у Эсхила, создающих в своих произведениях предельно дегуманизированный мир с людьми-песчинками, которых обитателям Олимпа ничего не стоит развеять по ветру. Допускающий саму возможность любви титана к обычной женщине Карим, конечно, следует в этом своей эстетической программе, не допускающей невнимательного отношения к человеку.

«Официальный» статус Карима давал ему право написать и строки, поэтически оформляющие такой политически важный сюжет, как отношения Башкирии и России:

Взгляни на глобус:

Вот он — шар земной,

На нём Башкирия

С берёзовый листок величиной.

Всего лишь навсего

Не больше

Обыкновенного листка,

Берёза же — великая  Россия —

Так зелена, так высока!

(перевод М. Светлова)

Контуры Башкирии на карте действительно напоминают древесный лист, поэтому лучшего иконического воплощения её в образе придумать, кажется, невозможно. Образ настолько прост и очевиден, что до непристойности растиражирован на родине поэта. Но не будем забывать, что создавать хрестоматийные образы под силу только настоящим большим художникам.

Он не был ни самым сложным для чтения башкирским поэтом, ни самым простым. Ни утончённым стилистом, ни небрежным новатором. Вернее всего было бы сопоставить его по творческой манере с ровесниками - Борисом Слуцким и Давидом Самойловым. Все они родились примерно в одно время, проживали одни и те же события и

творили поэзию жизни — такую, которая сопутствует не эпохе потрясений, а размеренному и неостановимому течению истории.