Текст: ГодЛитературы.РФ
Фото обложки и фрагмент книги предоставлены издательством
Издательство «Бослен» выпустило книгу директора Музея МХАТ М. Н. Бубновой «Неизвестный Станиславский. Материалы к постановкам, мотивы декораций, эскизы костюмов, гримы». В издание вошли такие работы режиссера, как рисунки с натуры, зарисовки из книг, эскизы декораций и варианты планировок к спектаклям. Все это, бывшее в разрозненном виде в редких публикациях, музей МХАТ собрал под одной обложкой. Материалы касаются работы над спектаклями почти всего репертуара МХТ с 1898 по 1911 год.
«Неизвестный Станиславский. Материалы к постановкам, мотивы декораций, эскизы костюмов, гримы». Сост. Марфа Бубнова. - М.: Бослен, 2018
Среди пометок Константина Сергеевича Станиславского на полях многочисленных изданий, посвященных его творчеству, часто встречаются слова: «Как? Когда я это говорил? Откуда? Ложь. Неправда». В нашем случае все сказанное о Станиславском сказано им самим. Занятый с утра до позднего вечера работой на семейной фабрике, на репетициях и спектаклях, уделяя много времени руководству театром и преподаванию в студиях, он написал за свою жизнь столько, что его можно сравнить с самым плодовитым писателем. И никто не писал о театре Станиславского лучше, глубже и точнее, чем он сам. «Артисту нужны, кроме того, люди, среди которых он живет и от которых он набирается творческим материалом. Такими людьми и обществом меня побаловала судьба в течение всей моей жизни. Начать с того, что я жил в такое время, когда в области искусства, науки, эстетики началось очень большое оживление. Как известно, в Москве этому значительно способствовало тогдашнее молодое купечество, которое впервые вышло на арену жизни и, наряду со своими промышленно-торговыми делами, вплотную заинтересовалось искусством», - так Станиславский начинает одну из глав книги «Моя жизнь в искусстве».
Константин Сергеевич Станиславский принадлежал к купеческому роду Алексеевых. Его прадед Семен Алексеевич был основателем небольшой фабрики «волочильного и плащеного золота и серебра» в Замоскворечье. После московского пожара 1812 года Алексеев решил не восстанавливать ее на старом месте, купил землю в «Рогожской части» и построил там новую фабрику. Производство быстро расширялось: золотой канители требовалось все больше, ее использовали в облачениях священнослужители, да и фрейлины царского двора предпочитали парчовые платья. Семен Алексеевич был дважды женат. Первый брак был бездетным, во втором, с Верой Михайловной Вишняковой, которая была намного младше своего мужа, родилось шестеро детей. По воспоминаниям очевидцев, союз оказался счастливым. Один из их шестерых детей, Владимир Семенович, женился на Елизавете Александровне Москвиной из старинного купеческого рода. Елизавета Александровна, рано умершая от чахотки, отличалась от дам своего окружения и внешним видом, и манерами: «Судя по всему, Елизавета Александровна и ее родня были люди большей культуры, чем Алексеевы, и поэтому родство с Москвиными внесло в семью Владимира Семеновича много хорошего» . В этом браке было восемь детей.
Сергей Владимирович Алексеев - отец Станиславского - родился в 1836 году. С ранних лет его приучали к работе на фабрике и одновременно он учился дома арифметике, основам бухгалтерии и языкам. Не мысливший своей жизни без фабрики и товарищества «Владимир Алексеев», со временем он стал не только почтенным купцом, но и благотворителем, попечителем больниц, «обществ призрения» вдов и сирот. Ему доверяли и знали, что любое начатое им дело будет доведено до правильного завершения. Все предки Сергея Владимировича выбирали себе пары в известных московских семьях, поэтому у Алексеевых такое обширное родство: и Мамонтовы, и Третьяковы, и Сапожниковы, и Якунчиковы.
Сам Сергей Владимирович нашел себе жену родом из Петербурга, Елизавету Васильевну Яковлеву, дочь уважаемого в Петербурге подрядчика «по мраморным работам» Василия Абрамовича Яковлева. Именно он занимался добычей и доставкой гранита для изготовления Александровской колонны перед Зимним дворцом. Яковлев был женат гражданским браком на французской актрисе Мари Варлей, у них было две дочери. Сергей Владимирович и Елизавета Васильевна поженились в 1860 году. После свадьбы молодые поселились в огромном доме на Таганке, на Алексеевской улице. Жили они в мире и согласии и в абсолютной преданности друг другу. В 1861 году появился на свет их первенец, названный в честь деда Владимиром. А в 1863 году родился второй сын, нареченный Константином. В этой многочисленной семье родители делали все, чтобы детям жилось счастливо. Константин Сергеевич в книге «Моя жизнь в искусстве» пишет: «Мой отец и мать не любили светской жизни и выезжали только в крайних случаях. Они были домоседы. Мать проводила свою жизнь в детской, отдавшись целиком нам, ее детям, которых было десять человек. […] Мои родители были влюблены друг в друга и в молодости, и под старость. Они были также влюблены и в своих детей, которых старались держать поближе к себе».
Мать Константина Сергеевича, несмотря на наличие нянь, кормилиц и учителей, постоянно присутствовала в жизни детей. Молва гласила, что у матери были среди детей любимчики - старший сын Владимир и вторая дочь Анна. Отец же никого не выделял и ко всем детям относился с одинаковой теплотой и любовью. Дети называли родителей «папаня и маманя», о чем свидетельствуют письма Константина Сергеевича к родителям. В этом доме всех звали уменьшительными именами: Володю - Вовося, Костю - Кокося. После смерти деда Владимира Семеновича дом на Алексеевской улице был продан. Семья перебралась в только что купленный дом у Красных Ворот. Именно здесь прошло детство и отрочество Константина Сергеевича. Детям давали основательное домашнее образование и совершенно не спешили отдавать сыновей в гимназию. В доме была няня, которую дети любовно называли Пупуша, она обучала их русской грамоте. Был учитель музыки - молодой швед Вильборг. Математику мальчикам преподавал студент Иван Николаевич Львов. У девочек была гувернантка Анна Волковитская, а у мальчиков - гувернер швейцарец Венсан, прекрасный наездник и гимнаст. Все эти люди, безусловно, оказали влияние на воспитание детей этой семьи.
Елизавета Васильевна была прекрасной пианисткой - даже сам Николай Рубинштейн сожалел, что она не была его ученицей, - поэтому всех детей обучали музыке. Старший сын Владимир обладал абсолютным слухом, а Константин уроков музыки не любил. Танцы преподавал дядя М. Н. Ермоловой, знаменитой актрисы Малого театра. Учили ли детей рисованию, выяснить не удалось. В воспоминаниях сестры Зинаиды есть запись, что «одно время к братьям ходил токарь, учил их вытачивать разные предметы - деревянные рамки, волчки, пепельницы - и обучал столярному делу. Братья имели свои верстаки и токарный станок, выпиливали сложные рисунки ручной пилочкой, клеили красивые шкатулки, коробочки, абажуры, к которым приделывали на шелковой материи фон».
Любовь к театру и зрелищам прививалась всем детям с раннего детства. Первым увлечением стал цирк. Побывав на нескольких представлениях, Костя открывает своему другу тайну: он решил «стать директором цирка». Они обсуждают программу и составляют список будущей труппы, но «для практики» решают сделать «частный домашний спектакль» и намечают «временную труппу из братьев, сестер, товарищей». Станиславский вспоминает: «На правах директора я забрал себе лучшие роли, и мне уступали их, потому что я - профессионал». Сразу у всех детей в свободное от уроков время появляется много дел. Печатаются билеты и деньги, устраивается касса. «… Настоящая касса, пожалуй, больше всего дает иллюзию подлинного цирка», - пишет Станиславский в «Моей жизни в искусстве». В игру были вовлечены все домочадцы: гувернантка была балетмейстером, а горничная костюмером. Как вспоминает сестра Зинаида, Костя и его друг Федя Кашкадамов «были и клоуны, и акробаты, и дрессировщики лошадей». Они «смешили публику своими разговорами и пощечинами друг другу». Сестры изображали наездниц, а Владимир сопровождал «все номера польками, вальсами, которые слышал в цирке». Каждая поездка в цирк, балет или драму сопровождалась определенным ритуалом: детей одевают «в шелковые русские рубахи с бархатными шароварами и замшевыми сапогами». И, конечно же, белые перчатки и «строго-настрого наказывают, чтобы по возвращении домой перчатки оставались белыми, а не совершенно черными, как это обыкновенно случается». В музее МХАТ хранятся перчатки для выездов в оперу, принадлежавшие маленькому Косте.
Потом пришло увлечение балетом. Старший брат Владимир вспоминает, что «у Кости была перчатка, на которой была нарисована фигура танцора. Пальцы изображали ноги. Танцор замечательно выкидывал всякие антраша и удивительно раскланивался, расшаркиваясь и отступая шаг за шагом, как это делают артисты балета. […] Мы любили под влиянием виденных балетов изображать в желтой зале классические танцы. Костя особенно увлекался какими-то курбетами с поворотами туловища». Костя со своим другом Федей Кашкадамовым убедились, что работа с «любителями» - так они называли всех кроме себя - в цирке невозможна. Посчитав, что «при таком ведении предприятия пропадает самое главное, что есть в театре: декорации, эффекты, провалы, море, огонь, гроза…», они затеяли кукольный театр. И родители поддержали это новое увлечение.
«Тотчас соорудили довольно длинный стол, сделали на нем двойной пол, провалы, всякие приспособления. Костя и Володя нарисовали прелестные декорации. Была нижняя рампа и верхнее освещение, падуги. Иллюзия получилась полная. Все декорации и mise en scène были, конечно, точь-в-точь как в Большом театре», - вспоминала сестра Анна Сергеевна. «Костя больше всех увлекался постановкой балета “Два вора”. Он нарисовал тюремную башню, сделал в ней замаскированный разрез; в который проходила проволока, спускавшая воров из окна башни на землю. Воров Костя нарисовал страшных, оборванных. Насколько помню, действующих лиц делал больше Костя, а декорации - я», - писал старший брат. Сам Константин Сергеевич вспоминает: «С тех пор как мы почувствовали себя антрепренерами, режиссерами, декораторами нового театра, который строился по нашему плану, наша жизнь сразу наполнилась. В каждую минуту было о чем думать, надо было что-то делать.
Мешало всему лишь проклятое учение. В ящике стола была всегда спрятана какая-нибудь театральная работа, - либо фигура действующего лица, которую надо было разрисовать и раскрасить, либо часть декорации, куст, дерево, либо план и эскиз новой постановки. На столе книга, а в ящике - декорация. Лишь только учитель выйдет из комнаты, тотчас декорация попадает на стол и прикрывается книгой или просто прячется в самое нутро. Пришел учитель, я повернул страницу, и - все скрыто. На полях тетрадей, книг рисовались планы мизансцен. Поди уличи, что это план, а не геометрический чертеж». Братьев с ранних лет начали вывозить в итальянскую оперу. «Нам была скучна музыка. Тем не менее я очень благодарен родителям за то, что нас с ранних лет заставляли слушать музыку. Не сомневаюсь в том, что это благотворно повлияло и на мой слух, и на выработку вкуса, и на глаз, который присмотрелся к красивому в театре», - пишет Станиславский в «Моей жизни в искусстве». Впечатления от итальянских опер остались на всю жизнь. «Физическое ощущение стихийной силы» сохранилось от выступления Котоньи - короля баритонов. В 1911 году Станиславский был в Риме; прогуливаясь, он услышал раздавшуюся с верхнего этажа «широкую, звенящую, бурлящую, греющую и волнующую» ноту и воскликнул: “Котоньи!”». Оказалось, что певец жил в этом доме.
В 1869 году Сергей Владимирович Алексеев купил небольшое имение Любимовка «в тридцати верстах от Москвы, около полустанка Тарасовка Ярославской ж.д.», куда семья каждый год выезжала на все лето. В Любимовке все было радостью - и гимнастические занятия, и занятия верховой ездой. Мать Константина Сергеевича была прекрасной наездницей, и сыновья пошли в нее. По воспоминаниям старшего брата, «Костя ездил идеально, немножко “по-николаевски”; несмотря на страшную тряскость лошади на рыси, он был как приклеен к седлу, рука у него была замечательная, мягкая. Как Причудник, так и всякая другая лошадь шли под Костей идеально… Всю манежную езду мы знали превосходно, всякие траверсы, ранверсы, контргалопы и прочее, а о перемене ноги на галопе и говорить нечего». Именно в Любимовке вечерами давались кукольные спектакли и сцены из балетов. Да и родители любили поучаствовать в водевилях. Театральными постановками вся семья увлекалась настолько, что в 1877 году в Любимовке был построен новый флигель со зрительным залом и сценой. Были две гримуборные, костюмерная и бутафорная, отдельная комната для публики. Константин Сергеевич пишет:
«Уступая общей просьбе, отец решил построить на том же месте новое здание с большой залой, в которой при случае можно было бы давать домашние спектакли. Я думаю, что при данном решении отцом руководила его всегдашняя забота о том, чтобы держать детей поближе к дому и ради этого чутко откликаться на все наши запросы и приспосабливаться к жизни и потребностям молодежи. К слову скажу, что благодаря такой тактике моих родителей наш дом часто менял свою физиономию в зависимости от происходящих в нем событий. Так, например, отец - известный благотворитель - учредил лечебницу для крестьян. Старшая сестра влюбилась в одного из докторов лечебницы, и весь дом стал усиленно интересоваться медициной. […] Скоро вторая сестра заинтересовалась соседом - молодым немцем-коммерсантом. Наш дом заговорил по-немецки и наполнился иностранцами». А в 1883 году был построен и театральный зал в доме у Красных Ворот. Станиславский вспоминает: «Отец, увлекшись нашей театральной деятельностью, построил нам и в Москве великолепный театральный зал. В превосходной большой столовой были арки, соединяющие ее с другой комнатой, в которой можно было ставить подмостки сцены или снимать их, превращая комнату в курительную. В обыкновенные дни - это столовая. В дни спектаклей - это театр. Для этого превращения стоило только зажечь газовую рампу и поднять великолепный красный занавес с золотистым рисунком, за которым были скрыты подмостки. За сценой были предусмотрены все необходимые удобства».
В это время в России были приняты домашние театры и театральные кружки. Играли в них любители, и ставили спектакли режиссеры-любители. Театр в семье Алексеевых поначалу ничем не отличался от других домашних кружков, кроме того, что под него было построено отдельное здание в Любимовке и специально оборудованный зал в московском доме - не каждый мог себе это позволить. Семья Мамонтовых тоже увлекалась театром. Савва Иванович жил недалеко от Алексеевых, на Садовой. Он приходился Алексеевым родственником, поскольку был женат на племяннице Сергея Владимировича Алексеева. И, конечно, семьи были близко связаны между собой не только родством, но и дружбой, и общностью интересов. Алексеевский и Мамонтовский театральные кружки приобрели известность в тогдашней Москве. Уже после смерти Мамонтова Станиславский напишет: «Я помню его почти с тех пор, как сам себя помню. Первое знакомство с ним особенно памятно мне. Впервые я увидел его на сцене любительского спектакля в нашем доме. Увидел - и бежал в детскую, так сильно Савва Иванович напугал меня тогда своим громким басом и энергичным размахиванием большим хлыстом…»
***
Первой режиссерской работой Станиславского принято считать пьесу П. Гнедича «Горящие письма», хотя до этого он уже проявил себя как режиссер в постановке «Несчастья особого рода». Премьера «Горящих писем» была намечена на 11 марта 1889 года, но Федотов был в отъезде и режиссировать взялся Станиславский. «Чтобы придать себе больше веса как режиссеру, я заявил участвующим, что буду ставить эту пьесу не по своей фантазии, а так, как я это видел у французов. Никакого исполнения пьесы я, конечно, не видал, но ввиду новшеств в постановке, задуманных мною, надо было опереться на какой-нибудь, хотя бы мнимый, авторитет», - пишет он в «Художественных записях». Там же впервые встречается подробное описание декорации, нарисованной им: «На первой считке я старался и просил других говорить как можно естественнее. Тут же я нарисовал декорацию, прелестную, уютную, такую, какою щеголяют в ComedieFrancaise в Париже. Налево - турецкий диван, скамейки, пуфы, фортепьяно, за ним - пальмы с большими листьями, много растений; направо - средневековый камин, ширмы, также большие пальмы, поэтический беспорядок в расстановке мебели. Горящий камин с настоящим огнем, красными стеклами. На заднем плане - окно, через которое видно лунное, не слишком яркое освещение, а также освещенные окна дома напротив, крыши домов. В комнате полумрак с зажженными китайскими фонариками, несколько ламп с абажурами, дающими пятна света. Сзади, по бокам окна, - картины, ярко освещенные лампами с рефлекторами».
Станиславский считал, что нарисованная им обстановка «объяснила отчасти участвующим, как я понимаю эту пьесу, то есть с художественнореальной стороны». Далее он рассказывает о процессе «считки» пьесы, о своих замечаниях артистам и пишет, что «доволен собой и как исполнителем, и как режиссером». На генеральной репетиции присутствовали Комиссаржевский и Соллогуб. Комиссаржевский уехал, и Станиславский не успел с ним повидаться. Соллогуб хвалил пьесу, сделал несколько замечаний и посоветовал Станиславскому играть «нервнее». В день спектакля концертное отделение, его предваряющее, начали чуть раньше, и Станиславский едва успел одеться и загримироваться. Он пишет, что стал меньше заботиться о своей внешности и гриме, и рассуждает «к худшему это или к лучшему». Мимоходом замечает: «При поднятии занавеса публика дружно аплодировала декорации». И сразу переключается на грим и мимику: «При большом гриме в бытовых ролях, где нужно резкую, типичную мимику, у меня она выходит, но более тонкие выражения лица не удаются».
У зрителей эта постановка вызвала «большую полемику»: «Одни восторгались, другие ругали». Станиславский же делает свой вывод: «Публика не привыкла к простой, тонкой игре без жестов - ей надо театральную рутину. Дело актера воспитывать публику...» Он не хочет «подделываться» под общепринятые вкусы и стремится разрабатывать «в себе тонкую игру, основанную на мимике, паузах и отсутствии лишних театральных жестов».
После «Горящих писем» Станиславский начинает готовить роль Фердинанда в трагедии Шиллера «Коварство и любовь» и одновременно - барона Губерта фон Альдрингена в одноактной драме П. Гейзе «Долг чести». Режиссером этих спектаклей был Федотов. Репетируя, Станиславский рассуждает в дневнике о рутине, опасаясь ее «губительных корней», и одновременно очень много уделяет внимания Лилиной, которая, по его мнению, обладает «двумя редкими актерскими качествами» - чуткостью и художественной простотой. Спектакль «Долг чести» прошел удачно, но Станиславский недоволен и отмечает, что «только благодаря публике я почувствовал роль и зажил на сцене».
Недоволен он и пьесой «Коварство и любовь»: она «не по плечу русскому артисту при современной реальной публике, которая, сидя в покойных креслах партера, привыкла или развлекаться, глядя на то, что происходит за открывшейся занавесью, или рыться в грязи будничной жизни, разглядывая без толку выхваченные реальные, так называемые жизненные картины современной мало эстетичной жизни». Далее идет длинное рассуждение о том, что артист должен не потакать публике, которая не умеет чтить даже «гигантов» сцены, а стать ее воспитателем. Эта запись в дневнике может вызвать удивление, но, оказывается, дело в том, что зрители довольно холодно отнеслись к М. П. Лилиной в роли Луизы. Свой успех в этом спектакле Станиславский приписывает росту и голосу. Лилина не обладает этими качествами, у нее «голос мал, роста же она ниже среднего», однако здесь он соглашается с пословицей: «Мал золотник, да дорог».
Станиславский считает, что артист должен изучать свою внешность, тем более женщина, которая, по его мнению, проводит часы перед зеркалом, вглядываясь в «малейшую складку и видоизменения своего лица». А Мария Петровна откровенно ему призналась, что «проходя роль перед зеркалом, перестает нравиться самой себе». Он уверен, что «такое пренебрежение к самой себе не только не похвально, но и преступно с точки зрения артистки». И замечает, что г-же Лилиной присуща женственность, но ей необходимо «искоренить некоторую резкость походки и манер, которые частенько проскальзывают у нее как в жизни, так и на сцене». Спектакль «Коварство и любовь» прошел с большим успехом. Позже, вспоминая это время, Станиславский напишет: «Луизу играла М. П. Перевощикова, по сцене Лилина. Она, наперекор мнению света, пришла к нам в качестве артистки. Оказывается, мы были влюблены друг в друга и не знали этого. Но нам сказали об этом из публики. Мы слишком естественно целовались, и наш секрет открылся со сцены. В этом спектакле я меньше всего играл техникой и больше всего интуицией. Но нетрудно догадаться, кто вдохновлял нас: Аполлон или Гименей». Свадьба Станиславского и Лилиной состоялась 5 июля 1889 года в имении Любимовка.
