Текст: Михаил Визель

Фото: wikimapia.org

На фото: бюст работы скульптора В. Домогацкого, установленный в 1937 году перед зданием Центральной районной библиотеки № 112 имени Пушкина на его "малой родине" в бывшей Немецкой слободе

19. Болдино навсегда

Вопреки собственным опасениям, добрался до Москвы Пушкин очень быстро. Еще 2 декабря он жаловался Наталье Николаевне: «Я в карантине с перспективой оставаться в плену две недели», а уже 5 декабря, невзирая на осеннюю распутицу и еще не полностью снятые ограничения, добрался до родного города, в котором отсутствовал полные три месяца. И, потратив несколько дней на обустройство (у Пушкина не было в то время постоянного дома, он предпочитал жить в гостиницах, словно предвосхищая развившуюся гораздо позже моду на апартаменты с рум-сервисом) и на улаживание самых неотложных личных дел, уже 9 декабря пишет «любезному Плетневу» чрезвычайно живое письмо «телеграфным стилем», словно захлёбываясь от вороха новостей. Это одно из самых известных писем во всем эпистолярии Пушкина, его цитируют почти так же часто, как знаменитое «Ай да Пушкин, ай да сукин сын» из письма Вяземскому 7 ноября 1825 года. Да и мы уже в этом цикле прочитали из него несколько выдержек. Пришла пора прочитать его полностью.

П. А. ПЛЕТНЕВУ 9 декабря 1830 г. Из Москвы в Петербург

Милый! я в Москве с 5 декабря. Нашел тещу озлобленную на меня и насилу с нею сладил, но слава богу — сладил. Насилу прорвался я и сквозь карантины — два раза выезжал из Болдина и возвращался. Но слава богу, сладил и тут. Пришли мне денег сколько можно более. Здесь ломбард закрыт, и я на мели. Что «Годунов»? Скажу тебе (за тайну)^*, что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы «Онегина», 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, именно: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Дон Жуан». Сверх того, написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не всё (весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется — и которые напечатаем также Anonyme. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает. Итак русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу! жаль — но чего смотрел и Дельвиг? охота ему было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья. Но все же Дельвиг должен оправдаться перед государем. Он может доказать, что никогда в его «Газете» не было и тени не только мятежности, но и недоброжелательства к правительству. Поговори с ним об этом. А то шпионы-литераторы заедят его как барана, а не как барона. Прости, душа, здоров будь — это главное.

9 декабря.

---

^*для тебя единого. (Прим. Пушкина.)

Что значило «насилу сладил с тёщей» — мы понимаем; действительно, за три месяца отсутствия и невпопад приходящих писем «накопились вопросы». Более чем понятна и срочная нужда в деньгах — пока еще Опекунский совет выдаст! Гордость по поводу сделанного за три месяца мы и сейчас, двести лет спустя, с автором полностью разделяем. Но что значит «две последние главы Онегина, восьмая и девятая»? Да еще и «совсем готовые в печать»? Мы же все знаем со школы, что в «Онегине» восемь глав!

Эта запутанная история действительно требует объяснения.

Девятая глава - это и есть та, которую мы знаем как восьмую: Татьяна - петербургская светская львица, запоздалая любовь Онегина и их второе объяснение. А восьмая по первоначальному плану - это то, что мы знаем как «Отрывки из путешествия Онегина»: после трагедии с Ленским Онегину неудобно было оставаться в усадьбе и он счел за благо проездиться по России, - прежде, чем мы увидим его в Петербурге.

Сам Пушкин, выпуская «Отрывки из путешествия Онегина» отдельным изданием (прежде чем они заняли свое место в полном корпусе романа в качестве приложения), не без сарказма писал в предисловии об этой исключенной главе:

П.А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. — Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики.

Расточаемые Катенину похвалы особенно двусмысленны, если вспомнить, что, навещая в августе 1830 года дядюшку Василия Львовича, Пушкин поспешил выйти из комнаты умирающего, услышав от него «Как скучны статьи Катенина!» - чтобы в памяти запечатлелось именно это.

Но скучны его статьи или не cкучны, полковник Павел Катенин - поэт, критик, переводчик (первый русский переводчик «Божественной комедии», между прочим) - один из немногих близких друзей Пушкина, которые хорошо понимали, что стоит за этим загадочным объяснением, больше напускающим туману, чем рассеивающим его. Юрий Лотман в своей блестящей книге «Евгений Онегин: комментарии» приводит такое свидетельство:

В ответ на запрос Анненкова Катенин в письме от 24 апреля 1853 г. писал: «Об осьмой главе Онегина слышал я от покойного в 1832-м году, что сверх Нижегородской ярмонки и Одесской пристани, Евгений видел военные поселения, заведенные Аракчеевым, и тут были замечания, суждения, выражения, слишком резкие для обнародования, и потому он рассудил за благо предать их вечному забвению, и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудевшую».

Что тут скажешь? Повторим: Пушкин, профессиональный литератор, собирающийся жениться, не хотел и не мог себе больше позволить, как в случае с «Годуновым», держать готовое произведение пять лет «в столе», выжидая благоприятного для хлопот о публикации момента. Это, видимо, и есть «причины, важные для него, а не для публики».

Но Пушкин остается Пушкиным. Он никогда не пошел бы на самоцензуру только по внешним причинам. Но к 1830 году он просто перерос многие строфы, писавшиеся в начале и середине 1820-х. Как, например, такая блестящая, переполненная молодой радостью строфа:

Но мы, ребята без печали,

Среди заботливых купцов,

Мы только устриц ожидали

От цареградских берегов.

Что устрицы? пришли! О радость!

Летит обжорливая младость

Глотать из раковин морских

Затворниц жирных и живых,

Слегка обрызгнутых лимоном.

Шум, споры — легкое вино

Из погребов принесено

На стол услужливым Отоном;

Часы летят, а грозный счет

Меж тем невидимо растет.

Здесь явно описывается пребывание в Одессе в 1823 году самого Пушкина - веселого, беспечного, немного интересничающего своей ссылкой. А не путешествие Онегина, «убившего на поединке друга».

Так что восьмая путешественническая глава к 1830 году просто оказалась бы анахронизмом. И сам Пушкин, похоже, это почувствовал.

А еще, как мы помним, в Болдине, в важный для себя день 19 октября Пушкин сжег десятую главу. В которой потерпевший любовное фиаско Онегин должен был в той или иной мере примкнуть к декабристам. И, естественно, о публикации романа с такой главой нечего было и думать. Поэтому - «сожжена X песнь».

В итоге сложилась парадоксальная ситуация: главное пушкинское произведение, «энциклопедия русской жизни» и т.д. и т.п. - это, по сути дела, роман с пропущенной важной главой (видимо, в ходе этого путешествия по России скучающий денди Онегин впервые задумывается о положении дел в стране, что и приводит его к декабристам) и лишенный изначально задуманной эффектной концовки.

Помня об этом, совсем по-другому читаешь финальные строки канонического текста «Онегина»:

О много, много рок отъял!

Как я с Онегиным моим.

«Рок отъял» две главы; Пушкин сам «не дочел романа» - но сумел расстаться с ним «вдруг». Отшучиваясь всю оставшуюся жизнь от настойчивых просьб сделать уж наконец что-нибудь со своим героем:

В мои осенние досуги,

В те дни, как любо мне писать,

Вы мне советуете, други,

Рассказ забытый продолжать.

Вы говорите справедливо,

Что странно, даже неучтиво

Роман не конча перервать,

Отдав уже его в печать,

Что должно своего героя

Как бы то ни было женить,

По крайней мере уморить,

И лица прочие пристроя,

Отдав им дружеский поклон,

Из лабиринта вывесть вон.

Но сам Пушкин как раз в Болдине в 1830 году уже вышел вон из лабиринта исторических аллюзий и литературных реминисценций, от которых лопается «Онегин». Он понимал, что в его жизни и творчестве начинается новый этап. И дело не только в женитьбе, но в первом законченном прозаическом произведении - «Повестях Белкина». Не случайно Пушкин собирается публиковать их анонимно: он хочет начать с чистого листа, обнулить свою славу первого поэта России.

Слово «обнулить» звучит странно (и пугающе актуально), но точно. Обнулить - это же не только убрать всё со знаком плюс, но и всё со знаком минус. Именно так надо понимать краткое объяснение «Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает». Пушкин вполне отдавал отчет в новизне, даже авангардности своих строгих реалистических повестей. И не питал иллюзий касательно того, как его «приложит» Булгарин, с которым он ведет ожесточённую полемику по любому поводу, если узнает, кто таков на самом деле скромный отставной поручик Белкин… а это не просто неприятно, но и накладно. Еще в мае Пушкин спрашивал у Плетнева: «Скажи: имел ли влияние на расход «Онегина» отзыв «Северной пчелы»? Это для меня любопытно». Любопытство, как сказал бы сам Пушкин, очень извинительное!

Еще большее любопытство Пушкин проявляет в письме, отправленном в тот же день другой свой постоянной корреспондентке, хотя в другом роде - верной и безропотной почитательнице Елизавете Хитрово. От которой он получает зарубежную прессу. И тут же горячо делится с ней своими соображениями:

Е. М. ХИТРОВО

9 декабря 1830 г. Из Москвы в Петербург

Перевод с французского

Возвратившись в Москву, сударыня, я нашел у кн. Долгорукой пакет от вас, — французские газеты и трагедию Дюма, — все это было новостью для меня, несчастного зачумленного нижегородца. Какой год! Какие события! Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены, и таким образом ничего из того, что сделал Александр, не останется, так как ничто не основано на действительных интересах России, а опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т. д. ... Известны ли вам бичующие слова фельдмаршала, вашего батюшки? При его вступлении в Вильну поляки бросились к его ногам. <Встаньте>, сказал он им, <помните, что вы русские>. Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления — или по крайней мере должна быть таковой. Любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежно-мрачным. Вспомните их поэта Мицкевича. — Все это очень печалит меня. Россия нуждается в покое. Я только что проехал по ней. Великодушное посещение государя воодушевило Москву, но он не мог быть одновременно во всех 16-ти зараженных губерниях. Народ подавлен и раздражен. 1830-й год — печальный год для нас! Будем надеяться — всегда хорошо питать надежду.

9 декабря.

С каких позиций написано это горячее письмо на жгучую тему? Даже если допустить, что Пушкин, как обычно, немного «подделывается» под адресата, дочь Михаила Кутузова, и вообще понимает, что его письмо может быть вскрыто тайной полицией, - все равно невозможно отрицать, что написано оно скорее с позиций монархических и даже «патриотических» - в современном политизированном, к сожалению, значении этого прекрасного слова.

Через девять месяцев, в августе 1831 года Пушкин напишет на эту же тему, о польском восстании, резкое стихотворение «Клеветникам России» - вызвавшее сильное недоумение его друзей. И только острый парадоксалист Чаадаев, которого уж никак нельзя было заподозрить в верноподданничестве, написал Пушкину «Вот, наконец, вы - национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание».

Можно сказать, что это - следствие перемен, которые происходили с Пушкиным в течение всего 1830 года. (Quelle année! quels événements! - какой год, какие события...) И не в последнюю очередь - в Болдине.

Болдино стало не просто «островком спокойствия», импровизированным домом творчества, но местом переосмысления и пересборки самого себя.

Строго говоря, Пушкин в Болдине прoвел за всю жизнь не так уж много времени: три месяца в 1830 году, потом еще полтора месяца в 1833-м (с большой, но уже меньшей продуктивностью - но там была написана «История Пугачева») и потом еще три недели в 1834-м - но на сей раз не написал там ничего, кроме «Сказки о золотом петушке» - с его двусмысленным рефреном «кири-куку, царствуй лёжа на боку!».

И больше в Болдино не ездил.

Итого в общей сложности - меньше полугода за всю жизнь. Не сравнить с имением маменьки, Михайловским, где Пушкин живал подолгу в течение всей жизни, заводил дружеские и любовные связи, рядом с которым и оказался похоронен.

И всё-таки Болдинская осень.

Обратим внимание напоследок на еще одно обстоятельство.

Дотошные текстологи, публикуя вышеприведённое письмо Пушкина Плетневу, указали: во фразе «я в Болдине писал, как давно уже не писал», «въ» переделано из «во». «Я во…» - начал Пушкин с разбегу фразу. «Во время карантина»? «Во время этой проклятой холеры»? Но, подумав, на ходу заменяет безликое обозначение внешнего неудобства на название своей вотчины. Навеки закрепляя:

«Я в Болдине!»

На этом мы с ним и простимся. Пушкинский карантин закончился. Закончится скоро и наш. А вот окажется ли он дя кого-то "болдинским" - зависит от каждого.