Сергей Носачев (Кубинка), сборник рассказов

Костер

Гул шагов грозно и безапелляционно нарастал. Невидимые пятки редко били в тропинку из фанерных щитов. Костя сосредоточился на звуках, отчего они стали казаться тревожным боем индейского барабана.

- Ну вот и все, - прошептал Костя и с тоской посмотрел на молодую луну. – Кончилось свидание.

Хотел было сразу уйти, но решил выждать. Может, повезет и пришелец долго здесь не задержится или вообще – пройдет мимо. Грохот сменился едва слышным шорохом – незваный гость перешел на траву, а значит, скоро проявится. Окрестности, особенно река внизу, тонули в густых тенях, но лысая макушка холма хорошо освещалась по-осеннему ярким звездно-лунным светом. Костя вглядывался в темную кайму поляны. Вот от нее отделилась тень. Свет мгновенно выбелил ее. Девушка. Она огляделась (Зачем? Один черт ничего не разглядеть…) и вприпрыжку двинулась к центру поляны. Решив, что она здесь одна, гостья запрокинула голову и раскинула руки в стороны, словно на ней не было куртки, и небо не дырявили звезды. Косте это понравилось, но в то же время стало немного неловко подглядывать за странными, даже интимными лунными ваннами.

- Ну, здравствуй, - тихонько проговорила девушка.

- Привет! – не удержался Костя.

Вскрик, нелепый прыжок спиной вперед, попытка развеять густую ночь внимательным взглядом.

- Извините, не хотел напугать. – Костя спрыгнул со скалы, на которой сидел, и спешно вышел на свет.

Первый страх прошел. Девушка достала телефон и беспощадный луч фонаря ударил Косте в лицо.

- Жестоко, - он зажмурился и стал тереть глаза.

- Сами виноваты.

- Это чем же?

- Напугали меня.

- Испугались вы сами. Я просто поздоровался. Будьте добры, уберите.

Девушка продолжала светить Косте в лицо.

- А вдруг вы нападете на меня?

- Если не прекратите – точно нападу.

Костя вдруг осознал, что рисуется, сам длит эту неприятность. Он развернулся, проморгался и пошел обратно к огромному валуну.

- А фонарь все же погасите. Раз пришли, то хоть не мешайте, - попросил он, располагаясь на скале.

Девушка переминалась в нерешительности, но все же выключила фонарь и на поляне вновь возобновилась безмятежная ночь, еще более темная в обожженных светом глазах.

Костя разглядывал ее из темноты своего убежища. По ее коротким скованным движениям было понятно, что ей неловко и она не знает, уйти или остаться.

- Зря вы там стоите. Трава уже влажная. Ноги промочите. Заболеете…

- А можно к вам?

Костя достал телефон и высветил свой пьедестал.

- Забирайтесь.

Хотелось уединения, но именно этим отчасти и привлекало одиночество – что кто-то может застать его за созерцанием бытия, увидеть в нем носителя тяжелых дум, и восхититься. Неплохо начать разговор, когда собеседник априори считает, что у тебя может быть свое, обдуманное мнение, когда ты еще ничего и не сказал. Ты выше. Если человек кажется интересным – ты снисходишь, соглашаешься. Нет – с видом, оскорбленным оттого, что уединение нарушено, неделикатно просишь оставить тебя или уходишь…

Девушка была симпатичной, насколько Костя смог ее рассмотреть. И голос у нее был приятный по-особому. Он как будто был скомпилирован из нескольких дано знакомых голосов, очень близких и эти звуки располагали Костю помимо воли.

- Не такой холодный, как я думала.

- Да. Не гранит… и день был солнечный, - зачем-то проговорил очевидное Костя. – Меня зовут Костя.

- Карина.

- Карина, - повторил Костя.

- Да?

- Это… нет. Я просто так. Пробую имя. Карина. Катерина и Ирина.

Карина молча отвернулась и уставилась в темноту. Косте хотелось говорить, но все, что приходило в голову, казалось банальным и нелепым, куда менее интересным, чем прохладное безголосье ночи (ничтожный повод, чтобы рушить монументальность этой тишины). Стало неуютно. Десять минут назад он смотрел на черное пыльное небо, глубоко в него, в космос, путешествовал по этой красоте, заныривая в фантазии и воспоминания. Этот калейдоскоп так увлекал, что Костя сидел неподвижно, не обращая внимания на затекшие ноги и задницу. А теперь он с диким усилием ставит мысли на рельсы этических размышлений: уместно ли заговорить? Как понимать ее молчание – может, она тоже хочет поговорить и также не решается из стеснения? страха?

Но раз за разом мысли сбивались, врезаясь в собеседницу: ее духи, чуть слышное дыхание.

Она зашелестела курткой, заерзала.

- Все-таки холодновато.

Костя обернулся. Карина подпихнула под себя ладони.

- Встань. На вот, подложи.

Костя приподнялся и растянул из-под себя наст лапника.

У нее было обручальное кольцо, но он все равно спросил.

- А ты?

- А мне замуж ориентация не позволяет.

- Не смешно.

- Ничуточки?

Карина покачала головой.

- Ну и ладно, - демонстративно вздохнул Костя и продекламировал: «Но я останусь верен себе и продолжу глупо шутить».

- Какой же ты клоун.

Костя рассмеялся.

- Потому и не женат. Не намерен прогибаться ради женщины!

- Прекрати. А то уйду.

Карина, сама испугавшись своих слов, резко замолчала. Костя напряженно вслушивался в нее, но девушка умолкла, даже дышать стала тише; как будто в многоэтажке среди ночи разом погасли все окна, и дом растворился в беззвучном городском небе.

- Я последнее время боюсь звездного неба.

Он специально искал в голове какую-то нетривиальную мысль, и сооружал фразу-катализатор, но Карина промолчала. В этой неловкости и неудобстве Костя разом ощутил затекшие ноги и озябшую спину. Он выждал время и продолжил без ее вопроса.

- Там ведь есть кто-то. Это уже не просто предположение. Выкладок много, и весьма убедительных теорий. И когда думаешь, что все, что писал Бредбери и Стругацкие не такая уж фантастика, становится тоскливо. Оттого, что я этого не застану. Что фактически «рано или поздно» при нынешнем состоянии дел – звучит, как «не в этой жизни». С другой стороны, мечтать о новых планетах, когда свою-то нормально не посмотреть, - это еще грустнее.

- Я замерзла, - Костя мысленно поблагодарил ее за деликатность. Монолог и впрямь вышел унылым.

Костя сдвинулся назад, смежив их спины.

- Так будет теплее, - сказал он и просительно добавил, - Не хочу уходить.

Спина Карины была удивительно горячей, и он прогнулся и расправил плечи, стараясь соприкоснуться с ней как можно шире. Интересно, его тепло она ощущает так же?

Скоро похолодало еще сильнее. На этот раз Карина ничего не сказала, но Костя отдал ей свою куртку.

- Может, просто пойдем?

- Есть идея получше, - он спрыгнул с камня. Затекшие ноги не слушались, и он едва не сломал лодыжку. – Разведем костер.

- А если будут ругаться? Все-таки, мы на территории пансионата…

- Ну… мы повинимся, раскаемся и пообещаем больше так не делать.

По поляне заплясал свет фонаря. Через пять минут Костя с видом знатока тщательно укладывал мелкие хрусткие ветки «колодцем».

- Нам бы еще бумажку какую-то, - он обернулся на Карину. Та протянула ему салфетку носового платка.

Через минуту огонь установился и Костя стал ломать в него толстые сучья.

- Так значительно лучше, - Карина нагнулась и протянула руки к огню.

- Давно надо было. Не хотелось портить пейзаж.

Карина огляделась – огонь высветил небольшой круг поляны, но за границами круга темнота стала гуще, отменив весь остальной мир.

- Очень красиво. И тепло.

Костя сидел на корточках у самого огня. Карина сторонилась пахучего едкого дыма.

- Тебе не холодно?

- Нет. А тебе?

- Лицо и колени горят, а спина мерзнет.

Карина подошла сзади, прижав ноги к его спине. На замерзшую спину словно вылили ковш сильно теплой воды. По коже пробежали мурашки. И Костя слегка откинулся на Каринины ноги, как на спинку кресла.

- Спасибо.

- А я вот всегда несколько раз в жизни сидела у ночного костра. Детство в городе. Никаких пионер-лагерей, походов и дач. Раз в год – на море.

Костя промолчал и снова удивился сам себе.

В его жизни были сотни ночных костров, и он мог бы часами выуживать трогательные воспоминания, выстраивая образ романтика-походника, но он молчал.

- Мне было лет пять-шесть. Родителей позвали отмечать папин выпуск из училища – не то, чтобы я помнила, они мне потом рассказали, - а меня не с кем было оставить. И мы поехали куда-то в лес. Этот старый желтый автобус. Мне долго еще казалось, что он наш. Потому что там была только родительская компания.

Я мало, что помню. Едем в автобусе и бах – мы уже в лесу, ночь, костер, песни под гитару. Все черно-оранжевое. Очень яркие улыбчивые лица, громкие веселые голоса, которые разносились на весь мир. Потому что было темно и тихо, и только мы не спали. Многие были с парами. Мужчины оборачивали жен в куртки, женщины клали головы мужьям на плечи. Тихие поцелуи в волосы и лицо. Они передавали друг другу кружки с вином. А я, помню, очень радовалась, что у меня была другая, чем у остальных, кружка. Большая, алюминиевая, с паром…

- С паром?

- Да. У меня-то чай был. Алюминиевая, горячая. Ручка была замотана бечевкой, чтоб пальцы не жгло, но брать ее все равно приходилось через спущенные рукава. И она парила. Сейчас понятно, что все те люди – они самые обычные. Так же ссорились, обижали друг друга, разводились. Но долго все это было иконой семейного счастья. Тайная вечеря, - Карина усмехнулась.

- Ну, сейчас никто не мешает…

- Да. Но и этого не делаю. Слишком накладно. Тащиться в лес, готовить там, потом обратно, все перестирывать от дыма…

- А на самом деле?

Карина задумалась.

- Первый прыжок с парашютом – всегда первый. В какой-то момент просто испугалась. А если все выйдет не очень? И тогда это «не очень» останется более сильным и ярким, и испортит то, красивое и теплое.

- Ну, у тебя же муж…

- Муж… это ничего не меняет. Даже наоборот. От него будешь ждать чего-то, и наверняка не дождешься. Да и не люблю нарочитость. Ведь чтобы получилось, должно хотеться в лес. А нам не хочется.

- Если бы знал, что все так, не разводил бы...

Тут же острая коленка ткнула его между лопаток. Костя едва не рухнул в костер. Он выудил из кучки дров несколько папок и подложил их в огонь.

- Сейчас все очень свободные. Раскованные, сексуальные. Кажется, что не осталось ничего душевного. Точнее осталось, но ощущается чем-то постыдным. Проще раздеться, чем погладить по волосам и поцеловать в макушку.

- Я бы погладил и поцеловал, но сижу слишком уютно.

- Паяц.

- Отож!

Природа размеренно сопела. Невероятно длинный, мелодичный вдох, осторожно шевеливший кроны деревьев, шерсть спящих и недремлющих зверей, ласкавший черный глянец воды у подножия холма и камни на скалистых вершинах, ворсинки на тельце самых ничтожных насекомых и саму тьму – через все это проходила ночь, напиваясь множеством незначительных звуков, и превращая их в совершенно особенный род тишины. Можно было не чувствовать отдельных нот, но густоту и значительность их общности не отменил бы самый закоренелый прагматик. Косте хотелось говорить с Кариной. Не от переполненности чувствами и мыслями – что-то толкало касаться ее, пусть только словами, но касаться. Но тишина ночи казалась слишком плотной, как насыщенный раствор – еще один звук и в секунду ночь закристаллизуется и рассыплется в пыль.

Редкие острые порывы ветра давали пощечины костру, обдавая пару мимолетным жаром.

- Через пару десятков лет я вернусь сюда. Там, может, все перевернется с ног на голову, а здесь останется так же. Лес, пансионат, останки горнолыжного спуска. Пожилой мужчина, тяжело осваивающий холм. Подъем не больно-то крутой, да. Но у меня будут больные колени и сердце, или спина и сердце. Рядом будет восхищенно крутить головой мальчик – сын или внук. Изо всех сил он постарается удерживаться от вопросов и слов. Слишком неприступно будет мое позерское молчание. Хотя, тогда оно уже может будет просто возрастным. Здесь мы так же разведем костер. Шерудя палкой угли, стану кряхтеть что-то вроде: «Вы разводите костры только чтобы их фотографировать…», и может быть расскажу про этот вечер.

Карина рассмеялась.

- Почему ты сейчас думаешь об этом? – спросила она через время. Костя пожал плечами.

- Потому что сейчас я только предчувствую значительность этого вечера. Что-то в нем есть такое, из-за чего я его не забуду. Но сейчас я не могу его распробовать, переварить. Нужно время. Пара месяцев или лет. Как с картиной – нужна правильная точка, чтобы увидеть ее верно и полностью.

Дерзкий порыв ветра хлестанул по хлипкому шалашу костра, на секунду раздув угли и высветив всю поляну целиком. Пламя тут же стихло, ватные ветки кедра с легкостью разлетелись, и на месте кострища теперь пульсировала мутная оранжевая лужа.

- Пойду еще хворосту наберу, - тщательно выговаривая гласные сказал Костя и ухмыльнулся своей пародии на деревенский говор.

Костер медленно иссякал. Он хотел было набрать еще топлива, но Карина его остановила: «Скоро надо будет идти». Как ребенка, его внезапно и остро ранила конечность этого вечера. Любой костер обречен когда-то догореть. Он зажмурился, чтобы прочувствовать, что она права и что нужно идти.

Угли стали черно-красными, растратив все тепло.

Костя стал замерзать, но стоящая позади Карина, ее тепло вязали руки и ноги, как постель поутру, и тот же утренний стон пульсировал в голове: «Еще минутку». И он был благодарен девушке, что не торопит закончить этот вечер.

Он весь сосредоточился на ее ногах, греющих его спину. Чувствовал, как это тепло делит мир надвое, объясняя одновременно нечто грубое, первобытное и самое что ни на есть потаенное, хрупкое.

- Я завтра уезжаю, - он поднялся, но не повернулся к девушке. Костя смотрел сквозь деревья, где у подножия холма прятался пансионат. Одна мысль о железобетонных конструкциях, электрическом свете, городах и существовании множества людей кроме них двоих разбила изящную радужную конструкцию внутри Кости и за секунду все внутренности посекло ее летящими осколками.

- Знаешь, о чем я думаю?

- Знаю.

Костя удивленно обернулся на девушку.

- Думаешь, будет ли в твоей жизни что-то хоть наполовину такое же романтичное, как замужняя я и этот вечер, - улыбнулась Карина.

- И?

- И мы уверены в том, что будет. – И когда Костя повернулся, уходя, добавила. – Или нет.

Они начали спускаться по холму, и он взял Карину за руку, чтобы она не оскользнулась. «Или нет» - звучало в его голове по кругу.

- Или нет.

Костя знал, что воздух напоен запахами, десятками ничтожных ароматов, создающих неповторимую общность. Но не ощущал этого. Остро захотелось узнать, какова Сибирь на вкус. Он снова пообещал себе бросить курить, и тут же обреченно усмехнулся.

Наверное, давно пора бы смириться, что есть что-то недоступное. Может быть совсем рядом, и в то же время недоступно, как звезды.

Он обошел поляну по кругу. В тени поблескивала шершавая чуть замшелая грань скалы. В несколько затяжек он докурил сигарету и залез на камень. Темнота окружила, почти обняла. Он уставился в небо и прислушался. Где-то внизу, далеко, лениво плескалась река. Он знал это, но услышать не смог.

Честная игра

Лифт судорожно дернулся, готовясь распахнуть двери, и Михаил привычно натянул на растерянно-отрешенную физиономию обыденное выражение перманентного недовольства. Ритуал этот был связан с тем, что Михаил Афанасьевич действительно большую часть времени был раздражен окружающим.

С порога он нахмурился еще сильнее. В прихожей, как и неделю назад, валялись пакеты из-под чего-то и с чем-то. «В этом доме все вечно валяется, потому что ни у одной вещи нет своего места!» - в который раз подвел он черту под очевидным. Он все ждал, что этот свинарник начнет хоть немного заботить его подругу, но Кристина сама валялась среди барахла на диване перед телевизором.

- Привет, милый! – не вставая поздоровалась жена. – Ты чего суровый?

- Ничего.

Начинать разговор, который они имели уже несколько десятков раз сегодня не хотелось. Михаил решил удовлетвориться внутренним монологом: «Негласные правила организации быта. Если ты женщина – будь добра держать жилье в порядке, приходя с работы, вставать за плиту, чтобы накормить мужа. Тогда все будет в порядке. Но нет! Я слишком устала, чтобы вставать с дивана, и налить себе чай, но сил хватит на полуторачасовой секс или выяснение отношений до четырех утра!»

Пролистав этот небольшой список причин домашнего негодования. Михаил разделся. Он аккуратно повесил куртку на плечики, поставил ботинки в обувную полку и стал экспрессивно рыскать в ее, полки, окрестностях, ища свои тапки: куда бы он их не ставил, уходя на работу, к вечеру они исчезали.

- Ой, ты тапки ищешь? Я обула. Роро сбросил кружку со стола – тут везде осколки и липко.

Михаил обошел кухонную столешницу. Ступать приходилось осторожно – осколки, припаянные к полу сладким чаем, все еще окружали стол. На несколько секунд он оторвал взгляд от пола и с укором глянул на Кристину. Она невозмутимо валялась среди подушек, пледов (во множественном числе!), шмотья и подносов с кружками (тоже во множественном числе). Он отметил, что во всем этом бедламе она смотрится органично. Полноценная часть барахла. Одним глазом Кристина таращилась в телевизор, другим – сосредоточилась на переписке в мобильнике. Операция была сложной, поэтому от напряжения она даже закусила язык.

По этой причине его взгляд заметили не сразу. Пришлось подождать.

- Я сейчас все уберу!.. – встрепенулась она, но с дивана не встала.

Михаил нашарил в кармане ключи. О ногу уже терся Роро – жирный котяра, считавший квартиру своим персональным лунапарком. Единственное место, куда он никак не мог попасть – всегда запертый кабинет Михаила.

Михаил отпнул кота, отпер дверь, вошел в свою комнату и спешно закрылся. Только здесь он чувствовал себя как дома. Чистота и порядок. Все вещи на своих местах. Книги на книжных полках, документы в столе, одежда аккуратно развешена в шкафу. Даже трусы, носки и футболки лежали в трех разных ящиках. Это был уютный мир с границами и жестким укладом.

Стоя под душем Михаил привычно перебирал раздражители, накопленные за день. Несколько дураков на дороге, непонятно как получившие права. Больше всего раздражали именно водители. Как будто правила дорожного движения – это нечто вроде Библии: можно назвать себя агностиком, и творить все, что душе угодно…

О работе вспоминать вообще не хотелось. Ощущение, что всех там набрали по объявлениям. Марина два часа правила статью на три тысячи знаков. Это же нелепо! Она читает со скоростью второклассника и так же шевелит губами! Как может работать редактором женщина, которая делает ошибки в слове «мясной»? И она! редактирует его! тексты… При капитализме успеха добиваются самые способные – ага, как же… Нужна жесткая система власти, нужно всех приструнить – от лезущих к врачу без очереди до чиновников с их детьми, которым закон не писан.

От обилия пара в душевой, злости и умственного напряжения, постоянного спутника носителей спасительной истины, у Михаила потемнело в глазах. Он завернул горячую воду и полил затылок холодной. Отпустило. Покачиваясь от остаточного головокружения, он еще немного постоял под холодным душем. Горячая вода расслабляет. Холодная – закаляет тело, а с ним и дух. Это истина и правило, а правила Михаил очень любил.

В постели он холодно пресек Кристинины липкие приставания. «Не заслужила». Хотелось поскорее заснуть, но всеобщее несовершенство утыкало сознание занозами, которые разом решили загноиться. Его подрезали на дороге, лезли в двери лифта, не дав ему выйти, заставляли смотреть на рабочего, который клеил обои от двери к окну, когда все знают…

«Не так! Все не так! Господи! Как тут уснуть?» Несколько раз он выходил на кухню. Сделать глоток остывшего чая и, набравшись сил на новую попытку, возвращался в кровать и пытался заснуть.

За много лет в Михаиле скопилось огромное количество «не-так-ов». Но именно в эту ночь к ним добавился решающий десяток. И тело Михаила вдруг сработало не так.

Он очнулся от холода. Сознание вернулось раньше, чем силы открыть глаза, из-за чего открывать их стало страшно. Сперва он почувствовал запах. Очень похожий на больничный, но все же другой. Кунсткамера, хирургия?.. Не то. Он узнавал только оттенки, но пахло совершенно по-новому. И запах этот был страшен.

Михаил слышал, что лежит в просторном месте, настолько звонком, что даже полная тишина здесь звучала.

Наверное, все стены, как в туалете, покрыты глянцевым кафелем.

Он мысленно ощупал тело. Лежит на твердом и холодном, накрыт простыней… Это шутка?! Он открыл глаза и тут же зажмурился. Никаких шуток. Сквозь окна без штор свободно и густо лил свет луны, яснее, чем днем вырывая главные детали помещения – сияющая стена холодильника, стол в центре комнаты и несколько раковин. Он пошевелил пальцами ног. Левую ступню щекотнула бирка.

Нужно бежать. Определенно и точно. О чем тут думать? Но он оцепенел и не мог пошевелиться. Изощренная пытка сознания – сковать тело и транслировать на экран захлопнутых глаз жуткие картины с мертвецами. Наконец, он собрался и соскочил с каталки. Ему показалось, что этим прыжком и ограничился его путь до двери.

В коридоре стало спокойней. Он обернулся простыней, как в бане, и пошел искать, кому можно доложить о вопиющей ошибке помещения его, живого, в морг. Коридор с обеих сторон оканчивался закрытыми дверями. Но за правой горел свет. Из одного коридора Михаил попал в другой, такой же длинный и по-больничному постный. Правда здесь среди ниш с дверьми была стойка дежурной медсестры. Издалека показалось, что за ней никого нет, но, когда он подошел ближе, оказалось, что дежурная просто спала, уложив голову на руки и укрыв лицо крылом иссиня-черных волос.

- Кхе-кхе… - деликатно прокашлялся Михаил, переминаясь с ноги на ногу – пол был ледяной. Медсестра продолжала спать.

- Ну это уже… Дамочка, а ну-ка вставайте! – прикрикнул Михаил, а для верности потряс девушку за острое плечо.

Медсестра вскочила и в страхе отпрянула, едва не кувыркнувшись через стул. Из них двоих девушка больше его подходила на роль постояльца морга – бледная кожа, обтягивала худощавое лицо, слишком уж подчеркивая все анатомические особенности черепа. Обильный черный макияж на глазах и губах усиливал эффект.

- Вы кто?

Михаил замешкался с ответом. Ситуация необычная. С чего начать?

- Эм… Я проснулся в вашем морге. Не понимаю, как попал сюда. Очевидно, меня привезли по ошибке. Я ведь живой. Вот. Я замерз.

Девушка сурово посмотрела на Михаила.

- У нас серьезная больница. Никаких «по ошибке» быть не может. Минуту.

Она взялась листать журнал регистрации.

- Да, вот. Видите? – она протянула разлинованную вручную амбарную книгу и ткнула в строчку 137. – Освидетельствование проводил сам Вениамин Борисович. Ошибки быть не может. Если Бублик сказал «мертв», значит так и есть.

- Бублик?

- Вениамин Борисович Бублик, - кивнула девушка. – Очень серьезный человек. Профессор. Светило. Так что отправляйтесь обратно в морг и не мешайте работать.

- Но позвольте! Я же живой!

- Не выдумывайте! И не кричите! Пациентов перебудите.

- Что значит, не выдумывать? А какой я, если не живой?

Девушка мечтательно закусила губу.

- Возможно, вы зомби. Снимите простыню. Ну! Снимите, снимите!

Растерянный Михаил подчинился.

- Ну да, смотрите сами.

Михаил опустил глаза и ужаснулся: на груди и животе чернели огромные полосы резов, заштопанных залихватскими широкими стежками.

- Что же это… - Михаил пятился от стойки, а когда уткнулся в стену, съехал по ней и шлепнулся голым задом на пол.

- Ой, не волнуйтесь вы так, - девушка заметно оживилась и потеплела к нему. – Умерли. Ну, с кем не бывает? Пойдемте, я вас уложу. Не стоит вам вот так вот по коридорам разгуливать. Еще увидит кто – заполучите себе соседа. Давайте, прикроем вас. Ну же, вставайте!

Михаил медленно переставлял ноги, то и дело повисая на медсестре, оказавшейся на удивление крепкой.

- Поверить не могу! Я работаю здесь всего неделю, а уже такое! Фантастика!

Она продолжала восхищенно вскрикивать и когда они вошли в морг. Михаил отметил, что теперь это место не нагоняло жути. И дело было не в его спутнице. Просто чего ему бояться мертвецов, раз он сам – один из них?

Медсестра увлеченно повествовала о своих тайных пристрастиях к мистике и кладбищам.

- Там так тихо и красиво… - девушка мечтательно закатила глаза. – Особенно в глубине, где в зарослях прячутся неприметные старые могилы. Однажды мы даже пробовали провести ритуал…

- Да неужели… - без интереса вставил Михаил.

- Да-да! Представляете?! Глупость страшная. А ведь верили… – рассмеялась медсестра, но тут же заострила лицо серьезностью. Не то, чтобы я сейчас не верю. Но разве можно всерьез рассчитывать воскресить мертвеца текстами из книги, купленной в книжном? То-то и оно…

Михаил тяжело вздохнул. Навязчивость медсестры и ее неутишимая болтовня раздражали. Сам он думал только о том, как быть с работой. Его материалы наверняка передадут другому корреспонденту, а там ведь сюжет про «Вихрь»… И без того ледяное тело покрылось острыми мурашками. Отдадут наверняка Васькиной. Она ведь ни черта не смыслит в технике, и в интервью с конструктором много пробелов… Все особенности они обсуждали за кадром. Учитывая уровень и способности Васькиной, из сюжета в лучшем случае будет понятно, что эта штуковина может ездить и стрелять. Михаил схватился за голову. Его комната… Кристина моментально устроит там мемориал и станет пускать туда своего ужасного кота, и все будет в шерсти… а его вещи? Она же будет рыться в его вещах, а там столько личного… Боже! Она же будет организовывать похороны! Наверняка соберется кодла ее родственников и обязательно припрутся эти трое дегенератов – ее двоюродные братья. И родители улетели. Если не успеют вернуться, некому будет отогнать от могилы стенающих и молящихся подружек ударившейся в религию бабуси… И она против кремации, а значит он будет медленно гнить в компании червей… И кладбище. Он приметил местечко под раскидистой березкой в Шатуре, рядом с дедовской могилой. Кристина наверняка захочет закопать его поближе, чтоб в любой момент можно было приехать и поголосить над его бренным телом. А то еще поставит урну дома… Роро обязательно ее расшибет и нагадит…

- Нет! – Михаил с креном спрыгнул с каталки. Медсестра попыталась удержать его за руку, но он вывернулся. – Нет! Нельзя! Ни в коем случае. Я не могу быть мертвым. Это слишком… - Он быстро шагал по моргу туда и обратно. – Нужно сперва утрясти… Похороны, и работа. Нужно завещание. Да! Завещание. Распишу все в завещании. Принесите бумагу!

Медсестра осторожно, с ласковой улыбкой двинулась к нему, слишком заблаговременно растопырив руки то ли для объятий, то ли для захвата.

- Ну-ну, успокойтесь. Без вас разберутся. Идите, идите ко мне.

С материнской нежностью она обняла Михаила и погладила по спине. Ее руки были успокаивающе теплыми, и Михаил послушно двинулся обратно и своему предпоследнему ложу.

Медсестра придвинула стул к изголовью и стала гладить усопшего по голове, как мать, укладывающая температурящего ребенка. Тревожность немного отступила.

- Не переживайте… Ни о чем не нужно волноваться. Все без вас сделают.

- Вы не понимаете, - уже совсем спокойной ответил Михаил. – Они все сделают не так.

- Ну с чего вы взяли? – медсестра облокотилась на каталку. Ее лицо оказалось так близко, что дыхание неприятно жгло щеку.

- Потому что именно так они обычно и делают! Как бог на душу положит!

- Думаю, вы преувеличиваете, - медсестра чмокнула его.

- Нисколько.

- Тогда зачем окружили себя такими людьми?

- О! – усмехнулся Михаил. – Это не я… Дело ведь не в конкретных людях, понимаете? В отсутствии централизованности. Какая-то всеобъемлющая бессистемность – в воспитании, образовании, вообще во всем. Раньше все было строго, всегда были правила – гласные или негласные, этикет в конце концов. Сейчас – нет. Все, что не нарушает закон – можно. А если никто не видит, то можно и нарушать; там чуть-чуть, здесь немного… В результате – всеобщая расхлябанность, заразившая даже старшее поколение… Хаос! А завещание – непреложный алгоритм; ни шагу в сторону!

Медсестра задумчиво жевала губу, ища, что ответить. Михаил наслаждался произнесенной речью и произведенным эффектом. Но радоваться пришлось недолго.

- Знаете, странный вы.

- Это еще почему?

- Вот, жалуетесь, что все вокруг не так, не по правилам, а ведь сами такой же.

Михаил от удивления приподнялся на каталке.

- Да, да. Сами посудите. Вот вы умерли. Но вместо того, чтобы как должно лежать себе тихонечко до погребения, вскочили, начали требовать, спорить… И ведь кроме вас никто себя так не ведет. А я уверена, - глаза медсестры снова заволокло романтической пеленой, - что вы здесь такой не один. Но все лежат себе тихонечко, не пискнут…

Михаил раздосадовано откинулся на каталку и подтянул простыню к подбородку.

- А ведь вы правы… - он нахмурился и закрыл глаза.

Медсестра потрясла его за плечо. Труп не реагировал.

- А все-таки, ответственный человек! – с восхищением она поцеловала тело в лоб, вернула стул на место и пошла к выходу.

Щелкнул выключатель, и морг снова наполнило бело-голубое свечение из окна. Девушка немного еще постояла в дверях, глядя на Михаила, вздохнула и заперла дверь морга на ключ.

Музей шкур

Масляно-черные кушетка и кресло густо блестели в белом свете ламп. Они стояли у свободной от книжных шкафов стены. Саму стену расквадрачивали разноформатные фотографии, глянцевые, пускавшие по всей комнате солнечных зайчиков. Из-за бликов большую часть снимков нельзя было разглядеть, но было понятно, что на всех работы Ангела.

- Чай-кофе? Коньяк? – Ангел положил руку Юре на плечо.

- Нет. Хотя… чай, если можно.

Юра виновато улыбнулся. Он пытался избавиться от холопского страха лишний раз кого-то напрячь.

Ангел усмехнулся.

- Присядь пока, - он махнул на кресло.

Юра раньше не бывал в тату-салонах, но здесь все казалось правильным, именно таким, как должно. Темные стены, мягкий желтый полусвет и рабочее место, высвеченное холодным белым. Оно горело, как сцена в концертном зале. Вот-вот выключат большой свет и начнется представление. В зрительном зале книжных полок расположились черепа всех форм и размеров. С другой стороны, тату-салоном это место было только технически. Обычная квартира, огромная квартира в сталинке, где Ангел заодно и работал.

Юра прошелся по периметру комнаты. Три стены закрывала интеллектуальная броня библиотеки. Хребты книг, матовые и, реже, глянцевые, с тиснением и относительно новые, полиграфичные, широкие и тонюсенькие, в которые едва втиснулись серебряные полоски скоб, - они поднимались от самого пола до потолка. Белые поблескивающие черепа придавали важности и без того весомым томам.

Окно тоже было обрамлено шкафами – буквой П. Под подоконником чернела решетка батареи, изящно вписанная в эту гармонию вертикальных линий.

Юра вглядывался в корешки, шевелил губами, проговаривая фамилии писателей. Как выживший солдат на мемориале павшим товарищам, он читал фамилии и вспоминал лица, героев, сюжет, цитаты. Нет, это не его однополчане, скорее – генералы: династия Андреевых, Бабель, Куваев, редкий даже для государственных библиотек Кржижановский, Набоков, полные собрания Паустовского, Пастернака…

Рядом – стена со снимками татуировок. Черт, да как это вообще возможно? Татуировщик-интеллигент. Даже звучит… каламбурно? Странная эклектика. Но диссонанс быстро отошел на второй план, и Юра всецело погрузился в разглядывание татуировок. Работы впечатляли. Изящные, целостные, умело вписанные в анатомию картины в совершенно разной стилистике – цветные и черно-белые, гиперреалистичные, мультяшные, акварели. Наверняка, каждая из них имела свое «отраслевое» название – их Юра не знал. Взгляд поглощал один рисунок за другим, отчего вскоре кожа по всему телу начала слегка зудеть в предвкушении – вот-вот и на ней появится нечто, что он еще долго вот так же будет разглядывать, только уже на самом себе, в зеркале.

Раньше татуировка пугала Юру. Несколько раз он едва не набил себе - сначала якорь и штурвал в училищную бытность, когда валялся в госпитале с воспалением, потом то ли дракона. То ли бульдога на какой-то пьянке у подруги, где среди гостей был начинающий татуировщик, потом еще в армии… но каждый раз в последний момент он соскакивал. Приступы трусости вызывало слово «навсегда». Но сейчас он чувствовал необходимость внешнего атрибута, который повяжет тело и сознание, станет вектором мыслей. Он не видел конкретного рисунка – набор элементов, из которых хотелось построить нечто целостное.

В центре комнаты стоял огромный письменный стол. Без компьютера и ноутбука. Настоящий скелет динозавра – такой же огромный и архаичный.

Юра вдруг понял, что чересчур долго находится здесь один. Словно Ангел намеренно дал время прочувствовать атмосферу студии, своеобразный апперетив. Это сработало. Юра усмехнулся.

- Ну, больной, рассказывайте!

От неожиданности Юра вздрогнул. Ангел улыбаясь поставил на стол поднос с кружками и сахарницей.

- Хочу татуировку, - растерянно пожал плечами Юра.

Лицо Ангела заострилось и стало почти дьявольским, зубы белели оскалом – он улыбался.

- Подробности будут или бьем на мой вкус?

Юра прокашлялся и пожевал губу. Хотелось сначала определиться с оплатой.

- Малов сказал, что… То есть… - Юра потупился. Разговоры про деньги ему никогда не удавались.

Ангел наблюдал за этой миниатюрой широко улыбаясь. Сузившиеся глаза, морщины у рта и заострившийся нос снова сделали его похожим на черта с детской иллюстрации.

«Черт-альбинос» - подумал Юра глядя на соломенные волосы и белую футболку.

- Не тушуйся. Я могу поработать бесплатно, это правда. Малов дал тебе подробностей?

- Нет.

- Нет, - повторил Ангел и снова зловеще усмехнулся. – Ладно. Подробности позже. Одно из условий бесплатной работы – ты не сводишь, не правишь. Порывистых барышень я за так не татуирую. Поэтому скажи, зачем тебе татуировка? Жил же без нее.

- Сложно объяснить, - Юра пожевал губу. – Просто почувствовал, что ее не хватает. Что-то вроде способа присвоить свое тело.

- Ну, вот. А говоришь – сложно, Ангел удовлетворенно кивнул. – Какой рисунок, где?

- Этого пока не решил. Про место. Рисунок… тут тоже сложно – Юра достал телефон. – Я тут подобрал… Но я не понимаю, как это все объединить, - он протянул смартфон Ангелу.

Тонкие брови Ангела с каждой новой картинкой поднимались все выше и выше – еще немного и они бы уползли с лица. Юре стало неловко. Он несколько раз переступил с ноги на ногу.

- Бык, чертополох, сова, кобра, пламя… - выпас в огне.

- Ну, может что-то выбросить… - потупился Юра, но вдруг взволнованно затараторил. - Мне нравятся символы. Год змеи, телец. Сова и чертополох – это мистицизм. А змей просто люблю. Можно выбрать… Что удобнее.

- Мне нравится весь набор. Давай я сегодня порисую, а завтра ты ко мне заглянешь. Вечером. Сможешь?

Юра кивнул.

- Ну вот и отлично.

- А что по поводу…

- Завтра. Сначала соображу эскиз.

Спустя два дня Юра лежал на столе и обреченно восхищался тем, как Ангел разыграл комбинацию. Эскиз был невероятен. Огромная морда быка, сплетенная из гротескно шипастых стеблей и листьев чертополоха, с розово-черными цветами вместо глаз. Трава оплетала корягу, ветки которой причудливо изгибались кривыми рогам. Вокруг рогов обвивались две кобры. Длинные языки из открытых пастей распространялись в пламя; в черно-оранжевом огне проступал силуэт совы, широко раскинувшей крылья и распахнувшей клюв в охотничьем визге. Юра долго водил взглядом по сложной композиции, и вскоре ему уже чудилось и огненное шипение змей, и совиный крик, и мерное дыхание ветра в кустарнике.

- Это очень круто!

- Спасибо.

- Но она… огромная.

- Хорошая татуировка должна быть большой.

- И куда?

- Спина. Или пузо-грудь. Что скажешь?

- Черт! Да! – он не мог оторваться от рисунка.

Ангел улыбнулся. Юра краем глаза заметил лицо мастера и поежился. Захотелось никогда больше не видеть его улыбающимся.

- Тогда обсудим условия.

- Вы серьезно?

Ангел кивнул.

- Это же средневековье какое-то. Что-то среднее между инквизицией и нацистами.

- Тебе-то будет уже все равно, - голос и лицо мастера переменились, наполнились лаской и родительским вниманием.

- Да, но… - он не знал, что «но». – Просто это мерзко.

- Опять же – тебе будет все равно.

Юра с тоской посмотрел на полотно эскиза.

- Это вообще законно?

Ангел пожал плечами.

- Ты задаешься ненужными вопросами. Подпишемся, заверим у нотариуса и забудешь обо всем этом.

- Забудешь… Плохо представляю, как о таком можно забыть.

- Ладно, чего я тебя тут уговариваю. Мое дело предложить.

Ангел встал, давая понять, что дальнейший разговор ему не интересен. Юра сделал вид, что не заметил. Уходить он не собирался. В глубине души он уже дал согласие, а теперь нужно было вытянуть из него это «да» и подпись на сумасбродном договоре.

- А вообще, многие соглашаются?

- Ты не представляешь, - Ангел снова присел на край стола.

- А тебе-то с этого что? Я моложе и вряд ли ты меня переживешь.

Вот-вот Ангел станет его душеприказчиком и выкать здесь уже не имело никакого смысла.

- Опять же, это моя забота.

- Черт. А если ты меня прибьешь? Чтоб не дожидаться?

Только произнеся эту смутную догадку вслух, Юра почувствовал простоту и неискривленную логику такого поворота событий, и прикусил губу.

- Я давно уже этим занимаюсь. До открытия музея я вряд ли доживу. Пока все снобы и попы наскандалятся… Расписки приведут в исполнение другие люди. Это шаг к вечной жизни, Юра, - рассмеялся Ангел.

- Ладно, - обреченно кивнул Юра. – Согласен.

Он спешно расчеркнул под самым странным документом, о котором когда-либо слышал. По этим бумагам после его смерти Ангел, или его доверенное лицо, имеет право срезать с Юриного тела фрагмент кожи с работой Ангела «с двухсантиметровым запасом по периметру для удобства дальнейшего экспонирования» в Музее татуировки Павла А. Краснова.

Вечером был обманчиво-радушный город с горящими витринами закрытых магазинов, Вероника, легкий ужин и невразумительный секс.

- Ты сегодня странный. Что-то не так?

Юра молчал слишком долго, отчего его «все в порядке» прозвучало фальшиво. Но обсуждать тут было нечего. Он мог рассказать сухие факты, но не объяснить, почему в итоге согласился на дурацкие условия, и отчего они, условия, кажутся ему нездоровыми.

Он отчетливо представил себе смерть. Безапелляционную отсеченность себя, носителя мыслей и чувств, от остальных. Огромный мир, полный людей, мест, красок и звука сменит тесная деревянная капсула, темнота и непостижимая в своей глубине и бесконечности тишина. Рай? Ад? Даже ад выглядит привлекательнее небытия. И если, да, черт побери, если!, ничего дальше нет, то его тело – единственное, что останется после. И может, не так уж плохо, что после похорон – в том, что это будет после похорон Юра был уверен – кто-то разроет могилу и вытащит его на свет. Ненадолго, но все же выудит тело из душного безысходного однообразия.

Всегда более теплое, чем его, тело Вероники показалось раскаленным. Оно не приятно согревало – жгло. Он осторожно отодвинулся, чтобы не касаться.

Когда закрыл глаза – снова, ярко: ночь, фонари, трое. Пар изо ртов и от разгоряченных лиц. Земля, хоть и свежекопанная, но все равно успела уже смерзнуться, и работа далась нелегко. Им не хватает четвертого, чтобы легко выволочь гроб, но один – здоровый – накинул по ремню на каждое предплечье и пятится от вскрытой могилы, тянет, не хуже, чем двое; парочка на другой стороне ямы, перешучиваясь, неспешно и слаженно выбирает ремни.

Гроб в свете фонарей. Монтировка со скрипом один за другим щелкает гвозди. Под белыми кружевами савана – бледное лицо, еще более мертвое в лучах светодиодных фонарей (или живое, если свет будет желтым. Да, лучше желтый, теплый свет). Рядом раскинуто покрывало. На него лицом вниз бросают тело, кривыми садовыми ножами спарывают одежду.

В луче света Ангел со скальпелем. Он был одним из тех двоих или дожидался где-то в тени? Скальпель проникает в тело на половину лезвия. Он аккуратно обходит рисунок, оставляя ровную белую полоску запаса «чистой» кожи.

Охотничий нож для снятия шкур.

- Мерзость какая…

- Заткнись и свети!- обрывает соучастников Ангел.

Десять минут спустя рядом с освежеванным телом падает полотно кожи.

И снова – гроб, могила, рез лопат и стук окаменевшей земли. Свет гаснет. Темнота и тишина.

Юра вскочил с кровати, вышел на кухню и зажег свет. Воды? Нет. Света вполне хватило. Он отдышался.

- Ты чего? – Вероника, щурясь, вошла на кухню Ее голая грудь, трусики, обтягивающие округлую раздвоенность лобка, разлохмаченные волосы – все это было таким живым. Мысль о бессмертии, смутно знакомая с юности, наполнила собой Юру. Нужно было жизни. Прямо сейчас. Он подошел к Нике вплотную, опустился на колени и, целуя живот и ноги подруги, стянул с нее белье.

К боли он постепенно привык. Но через пять-шесть часов она трансформировалась во что-то новое, стала невыносимой. Вся спина саднила, как обожженная. В кожу с сумасшедшей скоростью врезался гребень из пяти игл. Спасали только разговоры. Ангел оказался отличным собеседником с десятком историй на любой случай из жизни. В своих рассказах он умудрялся перебивать самого себя: начинал рассказывать об одном, но где-то иголка сознания перескакивала в соседнюю борозду и рассказ о походе за грибами заканчивался раскапыванием танка в белорусских болотах. Но чаще он говорил о женщинах. Их было много и таких незнакомых в своей раскрепощенности и похоти, что Юра даже не пытался скрыть зависти.

- А муж?

- Зашел на кухню, посмотрел на все это действо, и вышел, прикрыв дверь.

- И ни мордобоя, ни развода?

- Нет. Обычно у таких странных союзов нет причин для развода.

Еще одной излюбленной темой была юность среди родительских друзей-интеллигентов и литературных деятелей средней руки, шпаны и бывших зеков.

- Раз шесть жену убивал. На это уже даже внимания никто особенно не обращал. Ментов, конечно, вызывали, но скорее по привычке. То душил ее, то голову чем-то пробьет. Один раз вываливается во двор весь в крови с огромным свинорезом в руке: «Я Наташку зарезал!» Скорая, менты, Склиф. Выходили. Шрам на полшеи. И не посадили ведь.

- Чем кончилось?

- Не знаю. Пропали куда-то. Квартиру продали. Наверное, продолжают давать концерты во дворах на окраине.

Юра пытался вывести закономерность между многоопытным и разнообразным детством, инженерным образованием и теперешним шкурником. Но от боли мысли были нестройные, как будто не свои. Ангел выкрашивал одно место по третьему или четвертому разу, и даже самые простые размышления тонули в жужжании машинки и непрерывных уколах. В такие моменты Юра впадал в подобие транса. Он осознавал происходящее вокруг, но старался отменить это, спрятавшись в уютной темноте за глазными яблоками.

Там боль была визуальной, - отдаленные красно-оранжевые всполохи, - и если внутреннему ему удавалось тоже закрыть глаза, она исчезала совсем. И тогда оставались только темнота, Пашин голос и музыка. Когда приходилось выбираться наружу, и реагировать на байки Ангела очередной усмешкой, вопросом или попыткой что-то рассказать самому, снова появлялись обожженная спина и стрекотание машинки. Но и тогда мозг, искавший спасения от боли во всем, выкручивался. Он превращал Юру в слух, всецело сосредотачивался на музыке. Громкая, тяжелая – грохотание барабанов, визгливые гитарные рифы, гул солистов – они давали совершенно другое спасение, диаметрально противоположное спокойствию. Это была музыка, от которой незримо росли мышцы. Мелодия переносила его в поле. В одной руке у него появлялся топор, в другой – кружка пива. Лицо увлажняла роса. Сосредоточенный взгляд неотрывно вглядывался в черную полосу леса впереди. Первые лучи рассвета как сигнал. Вот-вот лесная чаща поползет на него полчищами безликих врагов, и он ринется на них… Ох, эта музыка! Наверное, чем-то подобным берсеркеры вызывали свою ярость. Он уже не бежал от боли внутрь себя, а выгибал спину навстречу иглам и исступленно беззвучно смеялся.

Сеансы продолжались, пока не уставал Ангел. Юра терпел не из страха показаться слабым – хотелось поскорее получить свой страшный задаток и как можно раньше начать попытки на долгие годы забыть о расплате. Поэтому от Паши он уходил словно пьяный. После первого сеанса его лихорадило. Ментоловый вазелин, обильно укрывший зачаток рисунка, холодил так, что трясущиеся ноги едва попадали в асфальт. Чужая тяжелая голова с трудом управляла телом. По дороге он выпивал катастрофически много воды, как при отравлении. Приходя домой, садился в ванную и терпеливо сносил помывку от вазелина, крови и краски. Напоследок, когда остатки пены были смыты, Вероника с минуту поливала горячую спину успокоительной ледяной водой. Мазь, повязка, обезболивающее – и Юра с легкой пустой головой валился на дурманящие свежие простыни и спал без снов. И так по кругу. Две недели он облазил, как змея и силился не почесать заживающую кожу огромным кухонным ножом. Не смотря на боль и сложный обременительный уход, все время заживления Юру съедало детское нетерпеливое ожидание следующего сеанса. И после – снова боль, сон на животе и неудобные повязки из одноразовых пеленок на всю спину.

- Сегодня закончим пораньше, если ты не против. У меня еще есть кое-какие дела.

- Не вопрос, - чуть досадливо согласился Юра. – Ты здесь босс.

- Смешной ты. Можешь спорить. В конце концов, оплата-то внесена.

Юра пожал плечами. Спорить не хотелось, да и не умел он требовать. К тому же, у короткого сеанса были свои преимущества. Когда Ангел обмазывал его вазелином, всегда обильно, так в армии они мазали масло на хлеб – слой был толще самого ломтя, он чувствовал только легкий дискомфорт: голова не гудела, и от ментола не было озноба.

- По идее, осталось не так много, - припухшая кожа была перемазана кровью, краской и оценить степень законченности было сложно.

- Да. В общем, все. Через пару недель на доводку зайдешь, и все.

У Юры перехватило дыхание.

Ангел закончил с повязкой и вышел. Вернулся он с бутылкой коньяка и двумя стаканами; под мышками он зажимал шоколадку и апельсин.

- Не-не, я пас, - отмахнулся Юра, но Ангел подмигнул и широко улыбнулся, отменив все возражения. К тому же, спину немного саднило. И впрямь, чего отказываться?

- Давай. Немного.

Ангел вынул из кармана нож и прямо на зеркале лакированного стола разделал апельсин.

- Не жалко?

- Ерунда. Протру и как новенький будет. Громыхая ножками по полу, Ангел придвинул к столу два полукресла и пригласил Юру сесть.

Они выпили. Юре не нравился привкус крепкого спиртного во рту, и он жадно вгрызся в дольку апельсина. Живот уже час как урчал, поэтому алкоголь с фамильярной легкостью ударил в голову; по спине пробежал приятный озноб, боль утихла.

- Ты же говорил, бухать нельзя.

Ангел ухмыльнулся и плеснул в оба стакана еще понемногу. Юра выпил снова и снова торопливо закусил. Словно в пику ему, Ангел пил иначе. Он долго причмокивал, не торопясь избавиться от обжигающих остатков спирта во рту, неторопливо шелестел фольгой, разворачивая шоколад, и закончив, звонко отломал и закинул в рот глянцевый прямоугольник, и с блаженным видом откинулся в кресле. Ангел прикрыл глаза. Было видно, что шоколадом он наслаждается не меньше, чем коньяком – топит его во рту, медленно раскатывая языком по небу. Юре тоже захотелось откинуться и, прикрыв глаза, отдаться опьянению, но он боялся задремать.

- Люблю это состояние. Когда не дошел до безудержного веселья, но уже не трезв. Все легко и понятно. Стоит напрячься, и раскусишь алгоритм бытия, раскроешь тайны вселенной… Все кажется таким осмысленным – каждое слово, каждая вещь. Хочется встать на колени, раскинуть руки и отдаться пробуждающемуся на задворках сознания.

Юра осторожно зевнул.

- Но мы выпиваем еще и единение с миром обрывается. Остаемся только мы и вещи… - Ангел встрепенулся, приподнялся и снова плеснул им коньяка.

- Не, мне хватит, - на этот раз Юра картинно зевнул. – До дома не дойду.

- Уже налил. Давай по последней, и я тебе кое-что покажу, - Ангел улыбнулся своей фирменной демонической улыбкой. В теперешнем состоянии она не казалась Юре отталкивающей, даже наоборот.

Ангел грохнул пустым стаканом о стол, хлопнул себя по ляшкам и встал.

- Пойдем.

Они прошли по длинному коридору. Юра, конечно, знал, что квартира немаленькая, но никогда не вступал в ее просторы. Как с океаном – одно дело знать и совершенно другое – оказаться на лайнере посреди всей его необозримой величины. Высокие потолки и двери, которых слишком мало для одного жилого помещения, и зловещие кованые подсвечники с черными немыми свечами; неяркий теплый свет был устроен как в галереях – направлен на картины, из-за чего потолок висел над головой чернеющим недвижным покрывалом. Юра представил, как оживет это пространство, если погасить электричество и зажечь свечи.

Стены плотной чешуей укрывала живопись – пастель, графика, акварели, масло. Юра то и дело приостанавливался, запинаясь о какую-то из картин. Он не разбирался в живописи, но в каждой из работ было что-то необъяснимо живое, неуловимое: так мертвый отличается от мирно спящего. Цвета и свет врывались в Юру запахами и звуками, приковывали к себе. На каждой в уголке красовалась вычурная литера «А».

- Ты отличный художник… - он удивленно уставился на Пашу.

- Спасибо, - усмехнулся Ангел.

- Не понимаю…

- Почему татуировка?

Юра кивнул.

- Деньги, слава и почет.

- Думаю, что хорошие художники неплохо зарабатывают. Да и не такие уж безызвестные.

- Назови хоть одного современного? Можно даже не только наших.

Юра задумался. Искусством он не интересовался. Тем более современным. Чистых художников в нем то ли не осталось, то ли о них не говорят – одни инсталляции и перформансы.

- Бэнкси? – всплыло спасительное имя.

- Бэнкси, - рассмеялся Ангел. - Он не «хороший художник», он гений, новатор. Так вот, ты либо Бэнкси, либо эпигон, про которого быстро забудут. Поэтому искусство превратилось в помойку – каждый ваяет малопонятное дерьмо, творит сумасшедшие вещи, заботясь только о том, чтобы сделать это раньше других. Есть конечно вариант быть просто хорошим художником, о котором никто никогда не узнает, разве что пара десятков друзей и два-три искусствоведа, если повезет. Нужно быть первым, - Ангел излучал самодовольство.

- Музей?

- Музей. Шкуры, снятые с людей. Запреты. Суды. Но это только подогреет интерес. Рано или поздно выставку признают частью культурного пространства, а то и наследия. Ведь даже концлагеря стали музеями. А там с людьми и похлеще штуки вытворяли. И договоры никакие не подписывали. Хотели содрать кожу – сдирали.

От сравнения Музея с концлагерем у Юры на мгновение ослабли колени. Вот, что его смущало. Пренебрежение жизнью. Да, он умрет, но его тело – доказательство того, что когда-то он был, итог и символ минувшего бытия. И надругаться над мертвой плотью это как сказать, что он не был никем. Как собака. Жил и издох. Можно бросить в канаву и не морочиться с копанием ям: «Ему-то уже все равно».

- Брось кривиться. Сделка уже свершилась, - без улыбки сказал Ангел. – Я не дьявол во плоти. Обычный комплекс бога. Все эти истории про живые портреты. Надежда не просто скопировать мир, а создать свой, живой, реальный. Надежда, рождающая страх. Если долго смотреть на хороший портрет или, скажем, нарисованную женщину, со спины у окна, как одно время было модно, - в какой-то момент начинает казаться, что картина живая; под пристальным взглядом нарисованный человек словно сдерживается, чтобы не улыбнуться, не шелохнуться. Сколько не смотри – этого не произойдет, но ты не смотришь. Страх, что может, становится в конце концов таким сильным, что ты холодеешь, отворачиваешься и сбегаешь подальше от жуткого полотна. Мистицизм хороших картин. А татуировка – это буквально живая картина. Ее питала кровь, и отпечаток этой жизни сохраняется навсегда. И впечатления зрителя от картины на спущенной человеческой шкуре удесятеряются.

- Все ради славы?

Ангел ухмыльнулся.

- Ты в бога веришь? Не важно. Я – нет. Остается только то, что ты сделал до могилы. Жизнь, она только здесь. В этом мире, - Ангел постучал кулаком по стене. – Сумеешь забраться на страницы энциклопедий – значит будешь жить дальше. Нет – тогда ты просто всю жизнь шел к тому, чтобы тебя жрали черви. Долго готовившееся блюдо для опарышей. И вся эта серьезность по поводу надругательств над мертвыми… А анатомические театры? Тогда люди были куда набожнее, и все же – воровали трупы и разделывали на публике.

- Ну ты вспомнил…

- А Маяк?

Юра пожал плечами и покрутил головой. Они дошли до конца коридора и остановились у двери. Она отличалась от остальных – металлическая, без ручки, с кодовым замком на стене.

- Маяковский. Пришли ребятушки и тепленькому еще поэту вскрыли черепушку и вытащили мозг. Он еще в разряд мертвых толком не перешел, а его уже разобрали на запчасти. Да и вообще. Когда человек мертв, сделать с ним что-то еще более страшное уже невозможно. Потому что только смерть непоправима. Остальное – игрушки.

- Это все здорово, но меня убеждать не в чем. Будь у меня деньги, я бы предпочел другой вариант. Такой вот я ретроград.

Юре стало неприятно от самого себя.

Ангел пожал плечами.

- Ну что, пойдем? – Ангел потыкал в писклявые кнопки панели замка и дверь бесшумно скрылась в стене.

Юре стало не по себе. Обоняние уловило едва различимый запах, напоминавший то ли мастерскую сапожника, то ли обувной магазин с примесью чего-то больничного. Он поежился.

Ангел вошел. Юра в нерешительности прятался за укрытием дверного косяка, боясь даже заглянуть внутрь комнаты.

- Не боись, - подбодрил его Ангел.

Юра не был особо впечатлительным, и вряд ли ему грозили кошмары. Но не хотелось сдвигать грани нормальности. Ангел был прав. Голова работает ровно так: сначала шок, потом брезгливость, смешанная с интересом, и вот ты один из тех, кто не видит ничего странного в картинах на содранной человеческой коже. И этот запах. Мозг уцепился за него, и теперь казалось, что тот стал ярче, отчетливее. Где-то он слышал, что охотники специально делают себе ожерелье из зубов убитых хищников – медведей и волков, - одежду из их шкур. Что зверь чувствует запах мертвого сородича и боится напасть. Сейчас Юра верил в это как никогда. От запаха из комнаты пересохло во рту, а тело лихорадило. Юра сдержал рвотный позыв. Он решил, что не пойдет. Теперь осталось переступить через глупую деликатность и озвучить вслух. «Нет!»

- Ну? Идешь?

- Нет, - выдавил Юра. Стены не обрушились и даже картины на них не дрогнули, и тогда он повторил более уверенно. – Нет, извини. Не хочется. Здесь подожду.

Одно дело теоретически рассуждать о чем-то, предполагать, как это может выглядеть, и другое – ткнуться носом в факт, который уже ничем не отменишь. И Ангел из художника станет чокнутым кукольником-патологоанатомом. Он просто не сможет прийти к нему на последний сеанс. Чтобы утихомирить воображение, Юра уткнул глаза в картины. Но мысли не хотели лезть на эту тропинку, с ослиным упорством возвращаясь к недрам комнаты. Через пару минут Ангел вышел.

- Ну, как скажешь, - на лице Ангела странным образом читались одновременно самодовольство и разочарование. – Не думал, что ты такой впечатлительный.

- Молодой еще, - отшутился Юра, но улыбнуться не вышло.

Избавиться от мыслей о его «не его» татуировке, выделке человеческих кож, смерти и сопутствующем мрачном было невозможно. Липкие, как еловая смола, эти мысли могли отстать только от времени. Юра примирился с этим и решил, что раз все равно от них не уйти, стоит понять хотя бы, почему он напуган.

Во-первых, сам факт смерти. Как будто перед ним поставили песочные часы, которые точно знают, когда он отдаст концы. И когда кожа на спине начинала зудеть, заживая, этот зуд мнился чуть ли не знамением: торопится слезть с тепленького, чтобы не умирать вместе с телом.

Во-вторых, отсутствие весомых аргументов против. Он будет мертв и это точка. Есть волшебный диснейлэнд с чертями и ангелами или нет – значения не имеет. Тело тут не при чем. Ведь при любом варианте дельнейшее с телом не связано никак.

В-третьих, все, что мысли упирались всегда в религию рассуждать о боге даже мысленно было неприятно. Выкладки сводились к «есть» и «нет», тем не менее, отрицание существования Создателя (даже мысленное) било по нервам. А если есть? Хоть какой-нибудь логики, кроме детского страха за вариантом с богом не было. Но что, если есть? И тогда Он знает, что Юра тогда-то и тогда-то в городе таком-то по адресу… отрекся. А переживания за тело при большей важности души – так это вообще ересь. Тогда причем здесь бог?

С того злосчастного дня, когда Юра поставил подпись на договоре, кабинет Ангела виделся ему совсем иным. Загадочная привлекательность множества книг, сокрытое в них, больше не вызывали восторга и жажды дерзновенных открытий. Ведь книги можно было прочесть, познать, а в него уже пробралось что-то холодное, страшное. Вечное, что нельзя освоить умом – только почувствовать, испытать. Библиотек стала лишь задником. Его взгляд замыкался на черепах, расставленных по книжным полкам. Человечьи или звериные – они одинаково скрывали в себе это знание, хранили его отпечаток. Даже в самом закоренелом цинике при виде их начинал звучать тоскливый гимн вездесущей неотвратимости. Совсем не страшные, молчаливые внутри тела, вне его кости оживали. Они символизировали некий мост, соединявший жизнь и смерть, и он, казалось, уже перешел по нему через бесконечно глубокую пропасть, разделявшую два мира, но та сторона, как театральная сцена, была завешена непроницаемым тяжелым пологом. И Юра вглядывался в него, пытаясь уловить неуловимое, раздвинуть бархатную завесу, но никогда не обнаруживал искомого стыка, а только перебирал складки. И оголенные предводители мрачных мыслей злобно улыбались своими зубастыми ртами и пустыми глазницами. Для этого, видимо, они и стояли здесь – провоцировать мысли, а потом насмехаться над нелепостью слабого ума.

Хотя, может, все это только игра перепуганного разума, и черепа – символ познания. Знак того, что художник хочет стать совершеннее, научиться вписать свою работу в чужое тело, как часовщик, вставляющий выскочившую шестерню на место.

Куда страшнее было думать о содержимом комнаты под кодовым замком. Спрятанное там уж точно не оправдать жаждой самосовершенствования. Но он мог только предполагать, что скрывается за бесшумно отъезжающей дверью. Это спасало, но в то же время питало глупое и ущербное любопытство.

Юра не чувствовал уже игл, раз за разом проходившихся по одним и тем же местам. Мысли были больше. Комната пульсировала как живая, стены таяли перед глазами, становились прозрачной плевой, за которой проявлялись смутные интерьеры комнаты-сейфа. И куда не посмотри – ухмыляющиеся черепа и стопки шкур, украшенных, как ковры, – узорами, отдельными рисунками или целыми картинами, - и дожидающиеся своего часа. Часть из них была растянута в стеклянных коробах витрин; они были подсвечены, как картины, а внизу белели аккуратные информационные таблички: название, модель, автор и год. Из причудливого видения вырвал Пашин голос.

- Ну вот. Все.

Юра встрепенулся. Ангел распылил на спину прохладу мыльно-спиртовой смывки, протер кожу от потеков смеси вазелина и краски и нанес свежий слой вазелина. Юра поежился.

- Щас замотаемся и все. Заживешь и станешь гордым носителем.

- Я дозрел до твоей тайной комнаты. Если не передумал.

- Напротив. Ждал, когда ты передумаешь, - усмехнулся Ангел. – Домотаемся и свожу.

Дверь отъехала и у Юры перехватило дыхание. Он снова почувствовал запах выделанной кожи и каких-то химикатов. Дыхание перехватило, как если бы он стоял голый над парящей прорубью. Но это волнение, своего рода предвкушение последующей почти библейской легкости тела и мыслей. Нужно было только войти, окунуться, проплыть… И он шагнул за порог.

Только он вошел в комнату, как тут же едва не выпрыгнул обратно спиной вперед. Манекены. Их было штук шесть, в шахматном порядке расставленных в вертикальных шкафах просторной комнаты. Он старался не смотреть на них прямо, ловил краем глаза, расфокусируя зрение или сосредотачивая взгляд на невинных деталях.

Музейность зала отчасти успокаивала. Никаких стопок из кож здесь не было – все очень эстетично и аккуратно. Так же согревал и призывал к тишине мягкий свет, кололи глаза отблески стекол витрин, резонирующих от шага. Кроме вертикальных шкафов по центру, периметр комнаты обрисовывали горизонтальные застекленные столы, как в энтомологическом музее. Большинство из них пустовали; на некоторых в уголках белели прямоугольники с описанием. Все бы ничего, но именно от этих благообразности и цивилизованности бросало в дрожь. Слишком нездоровой была эта экспозиция, ненормальной.

Юра нерешительно подошел к первой витрине. Та оказалась пуста, и он продвинулся на пару шагов к заклейменной прямоугольником с текстом. На ней лежал пожухлый измятый лист кожи. С него смотрело изящное женское лицо с поднятым забралом маски-черепа. Вздернутый носик, благородные манящие черты лица и зловеще нависший над всем этим пустоглазый череп. Ее волосы разлетались перьями, обрамляя лицо и делая границу татуировки неровной, свободной. Вглядываясь в живые глаза и точность линий, Юра на секунду забыл, на что именно смотрит. Осознав – вздрогнул.

Он переходил от витрины к витрине, каждый раз отшатываясь, но мгновением позже вновь приближаясь. Некоторые татуировки захватывали своей выдумкой и изяществом исполнения, и он едва не прижимался к стеклу, чтобы рассмотреть получше. Он не читал сопроводительных листков. Не мог. Точное знание, имя того, кто носил рисунок при жизни, - прочитав такое, Юра бы не выдержал и стошнил… или сбежал.

Наконец, он решился осмотреть манекены. В центре зала стоял законченный. Настоящий кожаный костюм – от макушки до пальцев на ногах – весь был покрыт рисунками и надписями. Нити швов соединяли кожу так ловко и аккуратно, что выглядел костюм содранным с одного человека. Только едва заметные полоски «чистой кожи» на швах выдавали разобщенность, отдельность большинства кусков. Грудь, спина и голова определенно принадлежали кому-то одному. Юра представил себе освежеванное тело, как в кабинете физиотерапевта – красно-белое, разлинованное канатиками мышц и сухожилий, с живыми смотрящими прямо на тебя глазами, и едва не потерял сознание.

- Ты в порядке? – спросил Ангел. Юра обернулся и хотел ответить что-то патетичное и честное, но лицо Ангела выражало только насмешливое самодовольство, и Юра молча кивнул.

Юра вглядывался в рисунки, и в нем росло неясное беспокойство. Сперва, он не обратил на это внимания – слишком уж разнообразную палитру эмоций вызывала экспозиция. Но чем дальше, тем увереннее беспокойство оттесняло брезгливость. Болезненное любопытство, животный страх, пробиралось через десятки гомонящих голосов, выбиваясь на первый план.

На следующем манекене были закрыты только отдельные части – икры, плечи, грудь и верх спины. Куски кожи были пришпилены к кукле швейными булавками. Напоминало старые латы времен Римской Империи. «Где-то ведь гуляют еще живые части для этого костюма… Или они только в планах?»

На следующем манекене была полная спина и правый рукав с пальцами. Ровную пустоту бежевого пластика ног и спины делил на сектора разной площади неумолимый черный пунктир. В нескольких местах стояли буквенно-цифровые маркировки. Он вдруг понял, что его беспокоило. Викинги, оборотни, медведи, изящно и натурально отрисованные механические части под содранной якобы кожей, киногерои, небольшие олдскульные пистолеты, птицы и цветы, даже орнаменты – от всего этого веяло сегодняшним днем. Это не были умелые, но простые тату, какие можно было увидеть на пятидесяти-шестидесятилетних мужчинах. Рисунки предполагали молодость. И вместе с этим пониманием пришло другое – он скоро умрет. Ему грозило не касание рока и вечности, а совершенно вещественный камень, разбивающий его череп, или холодный острый нож, с пугающей лёгкостью проникающий в его живот. Ангел не станет ждать, а просто прикончит его, как прикончил всех этих, носивших когда-то его рисунки на себе. На одном из следующих манекенов на ограниченном пунктиром пространстве наверняка уже нанесена маркировка, обозначающая его, Юру. От этой мысли ему стало на удивление легко. Ясность тело принимало лучше домыслов. С ясностью можно что-то делать. Он попружинил на носках, повел плечами, свел лопатки, чуть прогнув спину, и звонко хрустнул позвоночником. Только сейчас он заметил, что крепче Ангела и почти на голову его выше. Да, когда все ясно, можно что-то делать.

- И какой номер у меня? – бесцветным голосом спросил он Ангела.

Ангел только рассмеялся.

Усталость

Первым вернулось зрение. Мир просто и разом ударил по спутанному не оттаявшему сознанию, а потому ужаснул. «Что это? Почему я здесь?» То, что было «до» казалось уютнее, проще и добрее. Захотелось вернуться в прошлую секунду, где не было овеществленного пространства, только теплая колыбель из непостижимого и бесконечного. Но вот дернулись оживающие, но еще безжизненно-ломкие конечности – одна лапка, за ней другая, дернулись крылья, перевернув облегченное спячкой тельце на бок.

Тепло разогревало тело, ускоряя сердцебиение, и вот кровь уже насытила конечности. Несколько раз осторожно разогнулись и согнулись лапки, нерешительно ударили по поверхности крылья. Резко и гулко жукнув, муха впервые за долгое время встала на конечности. Мир, незнакомый и мутный, колебался, как если бы муха летела. Но крылышки бездвижно лежали на ворсистой спинке. Лапки нестройно переступали, пытаясь поймать равновесие. Свет, обильно питавший муху теплом, стал слишком щедрым, недружелюбным. Спасаясь от жара, муха ударила по воздуху крыльями. И началось. Мир затрясся, ударяя ее вертикалями и горизонталями, верхом и низом, смешавшимися в единую непреодолимую преграду. От страха она замахала крылышками быстрее. Плафон настенной лампы, где она проснулась, наполнился паническим тяжелым гулом, разбавленным звонкими столкновениями. Скоро сил не осталось. Муха наугад вцепилась в поверхность; в тот же момент успокоился и мир. Видно и ему эта схватка далась нелегко. Было слишком ярко и жарко, и муха отбежала от света и еще раз обмахнула тельце, избавляясь от остатков жара, налипшего на спину.

В воздухе висели несколько смутно знакомых заманчивых запахов. Она заметила их только сейчас. А заметив, почувствовала страшный, сводящий с ума голод. Но с едой надо было подождать. Что-то все еще было не так. Но что? Раньше бы она быстро нашла ответ, но сейчас… Муха замерла. Как давно было это раньше, раз контакт между телом и мозгом разладился? Но вдруг лапки сами собой без отчетливого приказа быстро и ловко потянулись к глазам и смахнули с них поволоку из мелкой въедливой пыли. Мир преобразился. Муха постояла еще немного, затем немного прошлась. Все было в порядке. С осторожностью она выбралась из своего убежища на гораздо больший, но все же замкнутый простор. Здесь было холоднее, и она подумала было вернуться в тепло, но дурманящие запахи стали сильнее. Сопротивляться им было невозможно. Крылья сами забились за спиной и понесли ее к тому, что казался самым притягательным. Зрение изменилось. Она летела словно по темному тоннелю, в конце которого на горизонтальном холодном глянце блестела огромная янтарная капля. Муха приземлилась в отдалении. Выждала. Запах манил, но торопиться было нельзя. Почему? Нельзя, и все! Вот, что-то внутри подсказало, что условности соблюдены и можно приблизиться. Не так быстро! Снова стоп. Можно. Стоп. Вперед. Пей! Ешь! И муха вонзилась хоботком в вязкую питательную каплю. Мир снова развернулась в пространство. Насытившись, она влезла в нее всеми лапками, чтобы потом, когда снова захочется есть, не пришлось бы никуда лететь. Походный запас снеди.

Захотелось осмотреться. Муха перелетела на более высокую площадку, откуда было видно все пространство. Все здесь казалось знакомым, как будто она уже была здесь и не раз. Предметы и формы, поверхности, запахи, цвета. Даже запах того, кто сидел в углу, распространяя густой едкий дым, - он тоже был знаком. Она уже была здесь раньше. В том самом раньше, откуда звучали эти команды, Голос, который знал больше, чем она сама. Он звучал иначе, чем жужжание крыльев, он наполнял ее, но не мир. Значит, он – тоже она. Но как это возможно? Знать и не знать одновременно, быть одной снаружи и двумя внутри?

Тот, другой, большой и непохожий, знакомый – он был врагом. Это сказал ей Голос. Но можно ли ему верить? Муха потопталась на месте, прошлась по тельцу лапками, то ли чистясь, то ли успокаивая разыгравшиеся нервы. Нужно проверить. Она пулей ринулась вниз, прямиком на Врага. Он тут же угрожающе замахал конечностями, и ей пришлось спасаться. Голос не обманул. Это враг.

Муха вернулась на вершину своего пьедестала.

Какое-то время она расхаживала по краю обрыва белой колонны холодильника. Потом углубилась в ее ровную даль. Прогулка была скучной. Здесь не было ничего, кроме застарелой пыли, цепко хватавшей за лапки и брюшко, и она вернулась назад и долго чистила тельце после пустой и глупой прогулки.

Враг сидел возле источника тепла. Но он не горел, как горело тепло, из которого она выбралась. Мысль была не знанием, а наблюдением, свежим открытием, оттого казалась интересной и занимательной. Внутри мухи зарделось торжество. Она понимает мир. Знает Врага, знает, где таится тепло, дающее жизнь, и еда ее поддерживающая. Значит, она хозяин этого мира. Нужно только избегать Врага, и все здесь – ее. Не сдержав самодовольного восторга, муха порывисто облетела свои угодья. Несколько раз она усаживалась на шероховатые стены: короткая перебежка и снова недлинный полет. Враг не обращал на нее внимания, и она приняла это как минимум за признание ее, мухи, прав на главенство в этом мире; но в сердце росла невысказанная уверенность, что Враг боится ее, и это не просто признание – страх.

Очень долго ничего не менялось. Только тепла стало больше, и Враг отдалился от источника. Периодически он наполнял мир очередной порцией едкого дыма и доливал в кружку чай (в нем муха узнала янтарную жидкость, что недавно насытила ее).

Муха чувствовала Голос, но в нем теперь не было членораздельности; он просто был, шевелил внутри нее нечто, рождая неясную тревогу и безотчетное стремление к действиям. Но суть и образ этих действий оставались неназванными, и муха с негодованием, а вскоре и злой досадой переступала и прохаживалась, поглаживала лапками тельце, то ли чистясь, то ли унимая тревогу, и едва заметно шевелила крыльями.

С тех пор, как она впервые поела, муха еще трижды подлетала к сытной жидкой кормушке. Не столько потому, что хотелось есть, но стараясь разбавить странную неподвижность мира. На время полетов тревога унималась, и когда в очередной раз она покинула свое убежище, решила длить это спокойствие и просто лететь. Круг за кругом она снова и снова облетала комнату, вспыльчиво меняя высоту, скорость и направление. В конце концов, силы иссякли, и перед тем, как вернуться в свое убежище, нужно было снова поесть. Капля иссякла, и она обежала поверхность в поисках чего-то иного. Такой большой и сытной еды больше не было, разве что под носом Врага. Но Голос моментально отреагировал запретом на эту мысль, разгромив внутренние тишину и покой, и мухе пришлось подчиниться. Но это ничего, говорила она себе. Запахов много. Самый яркий привел ее к белым сверкающим крупицам просыпанного сахара, и она с упоением насыщалась им.

Перемены начались внезапно и обильно. Враг зашевелился, наполнив комнату множеством разных очень громких звуков, куда более громких, чем могла выжать муха из своих крохотных крыльев. Может, она и не такая уж управительница всего этого? И как ответ на мысль, враг покинул ее мир и вместе с ним вдруг пропал свет, а следом стало иссякать и тепло. Только в отдалении теплилась печь, единственный источник жизни. Выходит, Враг управляет миром. Эта мысль и исчезнувшее вместе со светом тепло напугали ее. По запаху она нашла свое строе укромное убежище, где очнулась сегодня закостенелая и пыльная, и забралась в него. Тепло быстро уходило. Даже недра отдаленного источника стали остывать. Но знакомая и близкая теснота плафона успокаивала, обламывала острия у пугающих перемен. Мир становился все холоднее, недружелюбнее. Гасли запахи. Что же теперь будет? – подумала муха. Но волнение не успело развиться. С прохладой пришла тяжелая, сковывающая леность. С долей нежности она спеленала и обездвижила лапки. Муха попыталась смахнуть невидимые путы и пару раз ударила по воздуху крыльями. Это не помогло. Вскоре сил не хватало уже и на это. За конечностями последовало тельце, мысли, и вот она снова лежала на спинке, неподвижная и хрупкая, одна в темноте и холоде огромного мира.

Сознание вернулось внезапно. Свет свободно проникал в глаза, и мир десятком игл больно воткнулся в мозг. Бежать! Скорее! Чуть дальше, туда, где темно. Тельце, сухое непослушное тельце предательски молчало в ответ на приказы и мольбы о спасительном рывке. Мучительно долго муха вынуждена была неотрывно смотреть прямо на источник света, ослепляющий и выжигающий ее изнутри.

На этот раз память не подвела. Муха помнила еду, полет, пространство и Врага. Кровь тоже не подвела, быстро вспомнив все закоулки лабиринта капилляров, и уверенно ринулась питать, оживлять. И вот уже муха стоит, вот уже крылья ласкают воздух, отбрасывая чрезмерный жар от тельца.

Ею движет все то же – голод, неясные стремления, но теперь они знакомы ей, а значит и пугают куда меньше.

Едва муха почувствовала свои конечности и крылья, она кинулась прочь от жаркого света, к просторам большого мира. Но едва выбралась из убежища – оступилась и рухнула вниз. Здесь, внизу, было слишком темно и холодно, и кровь испуганно замедлилась, словно решая, как быть дальше. Муха почувствовала возвращение холодной хищной дремоты, лени, затянувшей ее куда-то, где нет ни мира, ни ее – вообще ничего. Это напугало ее. Она попробовала пошевелить крыльями, но те не слушались. Свет. Манящий живительный свет. Нужно было выбраться из темноты, вернуться, выждать. Из последних сил муха перевернулась и встала на лапки. Придется ползти. Тяжело и долго, шаг за шагом преодолевая это крохотное для крыльев расстояние, иначе она снова исчезнет.

Медленно переступая, муха двинулась вверх. Непослушные слабые лапки едва не срывались. Но останавливаться было нельзя. От движения крови вернулась уверенность, и она побежала быстрее и быстрее, делая каждый следующий шаг легче предыдущего. И вот уже крылья снова стали частью ее, мухи. Муха забралась с темный закоулок укрытия. Здесь было достаточно тепло и комфортно. Она решила не тратить силы и не подкармливать истощением голод, и замерла.

Мир переменился. Наполнился запахами, дымом. Муха покинула свое убежище. Набив свое брюшко чем-то новым, липким и хрустким, муха с приятной привычностью уселась на холодильник, на самый край, и замерла. Так же и Враг – он тоже привычно сидит у источника тепла, который не дает света. Муха заметила, что источник не самостоятелен. Его чрево тоже нужно питать. Враг наполняет его, точно так, как муха насыщает себя. Ее наполненность дает ей силы и утишает голод. Наполненность источника дает миру тепло. Это открытие отозвалось приятным самодовольством, но в то же время расстроило. Ведь значит, что без Врага мир будет холоден и темен.

Если главный здесь Враг, то кто же она? И почему есть только их двое? А что, если нет, что если есть другие? Муха постаралась замереть совершенно, попыталась заставить молчать шевелившиеся от потоков воздуха крылья и даже ворсинки на тельце, замедлить сердце и разыгравшуюся беспечную кровь. На мгновение ей это удалось, и она услышала (или почувствовала?), что там, за границей этого пространства есть что-то еще, другой простор, дышащий неясными неявными звуками. Муха моментально решила, что это пространство враждебно. Ведь именно в нем исчез враг. Значит, все же, он хоть и правит здесь, но он пришелец, захватчик. И по ту сторону он может быть не один. Мухе представились бесчисленные, как ворсинки у нее на теле, конечности, грозно рассекающие воздух, пытаясь убить ее, и она с удвоенной страстью и приязнью оглядела свой безопасный и уютный мир.

Но ведь если есть еще враги, то где же еще одна она? И кто она? То есть, она муха. Но зачем она? Вопросы разбудили Голос, но тот ничем не помог – только ворочался, мямлил невнятное, тревожил.

Муха снова подумала о холодном сне, которому она не в силах была противостоять, и испугалась. То, что Враг уйдет, было страшнее самого Врага. Ведь тогда все повторится, и она пропадет. Пропадет. Но ведь потом – снова появится? Да. Или нет? Нужно обязательно понять, зачем она здесь. Не для того же, чтобы сидеть, облетать изредка мир и есть. Ведь это слишком мало. Должно быть что-то еще, нечто важное, о чем пытается сказать ее нутро. Надо просто понять, как услышать его, как разобрать его молчаливую речь, и тогда… Тогда может быть не станет Врага, тепло и свет никогда не уйдут, и пищи будет вдоволь, и воды в достатке.

Враг изредка шумел, наполняя чрево источника, лил янтарную жидкость и отравлял мир едким дымом. В этом мистическом ритуале мухе виделся завуалированный ответ, слишком неясный, чтобы вычленить его, облечь в слова. Каждое движение Врага теперь пугало, угрожало забвением. И когда наконец муха свыклась с тем, что Враг просто громкий, и можно не вздрагивать от каждого его движения и звука, он прошумел в последний раз и покинул мир. С ним ушел и свет. Какое-то время муха оставалась на месте. Неспособность изменить ход вещей вдруг показалась ей куда более страшной, чем грядущее небытие. Ведь холод и вынужденная недвижность, и предстоящее небытие – все это только последствия бессилия. Воздух быстро остывал. Муха не двигалась. К чему убегать, ведь это только отсрочит неизбежное. Холод проникнет всюду, как проникает тепло. Лучше потратить остаток минут на поиск ответов. Но как найти ответ в темноте, когда мысль о надвигающемся легко разгоняет все остальные по углам?

Сколько раз она оживала? Пять? Десять? Пятнадцать? Неотвратимость пробуждения и последующего сна стали кошмаром. Цикл, в котором нельзя было отыскать смысла. За эти короткие встречи с миром муха прибавила знаний. Однажды она долго в исступлении билась о непроницаемые границы мира. Рассчитывала она пробить их? Нет. Скорее дать понять кому-то неведомому, что хочет их преодолеть, одним глазом заглянуть во вне. И мир услышал ее. Сквозь холодные ветреные бреши муха нашла путь к большому миру. Но тот оказался бесцветен и слишком холоден. Все вокруг покрывал игристый белый холод снега, напоминавший мухе крупицы сахара. Она попробовала его, но в нем была только пустая холодная вода.

Белая масса была так необъятна, словно здесь никогда не было своих источников тепла и света. Боязнь уснуть и больше не проснуться загнал муху обратно в дом. Несколько мучительных пробуждений спустя, она корила себя за трусость. Ведь тот страх загнал муху в непреодолимый цикл, истощавший ее все сильнее своей пустотой и одиночеством.

Увидев больший мир, она уверилась, что в нем есть множество таких же, как она. Но холод обрек их на тоскливую обособленность и одиночество.

Она узнала, что печь тоже дает свет. Но Враг запирает его, ибо свет слишком горяч и, вольный, он отравляет воздух дымом. Он куда сильнее других источников и до него холод добирается дольше. Нужно только находиться на правильном расстоянии, приближаясь по мере того, как рассеивается тепло. А в самом конце можно забраться в его недра, но так, чтобы успеть выбраться прежде, чем Враг досыта его накормит в очередной визит.

Время… время не давало ожидаемых ответов. Искать их в мире показалось вдруг бесполезным. Муха перестала летать. Изредка, презирая себя за слабость, она ползала по миру в поисках пищи. Хотелось не делать этого, остановиться навсегда, но Голос – теперь он не унимался, твердил и твердил приказы, сводил с ума, заставляя поддерживать жизнь. Только вот не объяснял, зачем. Рано или поздно она не проснется. Кончится топливо, дающее силы просыпаться, как кончается пища, когда съедаешь ее. И больше всего мухе хотелось перестать длить то, что все равно так или иначе иссякнет. Может, как пища, которую не съели, ее внутреннее сможет продлить другую, более осмысленную, не такую одинокую жизнь? В таком случае нельзя, нельзя! тратить себя так ничтожно – продлевать бытие только, чтобы его продлевать. Но Голос… он заставлял ее двигаться, перехватывал управление телом, когда мухе удавалось противиться, и заставлял идти, лететь, насыщаться, искать укрытия. Разорвать этот порочный круг стало необходимостью. Сил, не физических, нет, других сил, не осталось. Пространство обрыдло. Только Враг в нем казался чем-то, заслуживающим внимания. Но он был врагом, и подобраться к нему не давал Голос. А ведь, пожалуй, только он мог бы дать такие нужные ответы, или навсегда обратить бытие в сон.

План. Он был так прост и изящен. Обман. Как скрывался Голос внутри нее и от нее, так муха скрыла свой план от Голоса. Она ослабла. Даже порывы в ней утихли. Мысли путались и порой мир казался незнакомым. В этой пелене легко удалось схоронить одну мысль. Даже знай Голос, что именно нужно искать, в дальнем уголке сознания, за безобидной оберткой в паутине и тумане, разглядеть что-то отчетливое не удалось бы и ему. Следующее ее пробуждение будет последним. И в следующий приход Врага она заснет в последний раз, глубоко и страшно. Мозг и память совершенно подчинялись ей, поэтому засыпала она с легкостью, а просыпалась с непривычным удовольствием. Она нежилась даже, не желая отпускать пугавшие раньше оцепенение и холод. Но мир был неумолим. И вскоре она уже насыщалась очередной янтарной каплей, небрежно оставленной Врагом. Поев, муха неторопливо переползла на привычную свою высоту, белую и приятно прохладную, и стала ждать. Время текло все так же пусто, в наполненности комнаты формами и в различии этих форм виделась мухе упущенная раньше красота и важность. Даже само ожидание наполнилось странной покойной негой. Стоило принять это решение раньше, ведь ощущения и чувства эти были приятны.

Из сонного созерцания ее вывел шум. Враг снова грохотал. По тому, как и чем он издавал звуки, муха научилась предвидеть, что будет дальше. Сейчас он шумел, готовясь покинуть мир. Свет кончился разом. В кромешной темноте одиночество казалось логичным и почти приятным. Но наслаждаться им не было времени. Сначала нужно было добраться до источника. Муха слетела было с верхотуры и опустилась было на пол. Но силы разом оставили ее, и она рухнула на подлете. Неистово жужжа, она перевернулась и встала на лапки. По воздуху вышло бы быстрее, но торопиться ей некуда, и хорошо, что хотя бы есть силы идти.

Когда она добралась до печи, лапки почти не слушались ее – низ был холоднее верха, и сон уже начал оплетать ее. Но тепло понемногу вернуло ей силы. Источник был все еще горяч, но только сверху. Она знала, что есть брешь, через которую можно пробраться внутрь, ниже нутра источника. Тепло там уже мягкое, неопасное. Но главное – там невыразимо много пыли, мелкой и въедливой.

Муха пролезла внутрь. Здесь темнота была совершенно другой, густой, дышащей, ароматной. Она помедлила, но скоро двинулась вперед. Лапки все сильнее утопали в зыбкой пыли. Впереди лежало что-то маленькое, чуть светлое. От него исходил жар.

- Стой!

Муха послушно остановилась. Дальше идти было и не нужно. Она из последних сил заставила жужжальца запеть, разгоняя пыль вокруг и под ней, и скоро погрузилась в теплую глубокую яма. Мелкая пыль покрывала ее всю. Двигаться стало тяжело, но она двигалась. Лапками муха разгребала пыль, погружаясь все глубже, осыпая на себя все больше и больше сора. Наконец, она почувствовала под лапками дно ящика с золой, преодолеть которое была не в силах.

- Здесь.

- Что здесь?

- Здесь я встречу последний сон.

- Что ты наделала? – строго спросил Голос, но в нем тоже слышалась какая-то бесконечная усталость. Он тоже ослаб.

- Когда придет Враг, он накормит источник, но я не успею выбраться. Не смогу. Пыль забьется во все складки и щели, покроет тело непреодолимой плотностью, и я проснусь, но скоро снова засну в тепле источника.

- Что же ты наделала…

Муха долго лежала, упиваясь тишиной, теплом и спокойствием темноты. Через мягкий плотный покров холод пробирался медленно, неторопливо. Когда он, наконец, добрался до мухи, та уже поджала свои лапки, и спала.

Мальчик и замок

Левая нога пульсировала и ужасно болела той объемной болью. На ней лежал здоровенный булыжник. Никита вспомнил свой первый перелом. Вот-вот пойдет шок, и станет невыносимо.

Он зажмурился и напряг все мышцы: взять боль в кольцо, локализовать и не дать разлиться по телу. Обязательно нужно было избежать вдоха. Немного воздуха – и слезы хлынут сами собой. Долго продержаться не удалось. Вдох получился слишком жадным, в горле запершило от клубящейся над поляной пыли, и наружу хлынуло все разом: кашель, слезы и ребяческий полустон-полувой.

Поляна теперь походила на свалку: ошметки и обрывки, обломки вещей и предметов, в которых угадывались предназначения, отступившие в прошлое, размеренность, уют, покой. Руль и вилка от первого велосипеда, глобус без подставки, напоминавший сувенирный баскетбольный мяч, самодельный деревянный меч, как у Конана-варвара… вещи-вещи-вещи. В детстве предметы несут в себе так много…. Японский цанговый карандаш, подаренный дедом, и с ним прозрачная погремушка футляра с запасными грифелями, которая тогда почему-то казалась ценнее, самого карандаша. Каждый обрывок, клочок бумаги здесь хранит чистый детский восторг. Никита оглядел всю поляну разом, не цепляясь за детали. Посреди ласковой невинности леса пестрая и унылая мешанина нецельного хлама и мусора походила на старика в лаптях, торгующего дровами на центральной площади мегаполиса. Эти груды вокруг еще недавно были единым целым, олицетворявшим его жизнь. Теперь все разрушено. И вид бугристой руины вводил его в оцепенение: двинуться, значит действовать, продолжать жить. А Никита не представлял, как теперь это можно.

Никита пробежал в ванную; переминаясь и пританцовывая на ледяном кафеле быстро почистил зубы и шлепая босыми ногами бегом же вернулся в комнату и прыгнул под одеяло. Свежая постель тоже была холодной, но иначе, чем пол – нежной и заботливой прохладой. Но это ничего – скоро она нагреется и превратится спасительную капсулу посреди вселенской зимы; мерзнуть будет только нос.

- Па, я готов!

Отец притворил за собой дверь, одним махом убив хрипящий телевизор и вертикаль яркого света из прихожей. Он подмигнул сыну, легко поднял тяжелое кресло и приставил его к кровати. Никита перевел взгляд на книгу со вчерашнего вечера не меньше мальчика ждавшую этого часа.

- Начнем? – улыбнулся отец и, не дожидаясь ответа, скользнул пальцем между страниц, вдоль закладки, и вскрыл книгу ровно там, где они остановились вчера.

Где в такие моменты была мама? Не понятно. Не выходя из гостиной, она желала ему спокойной ночи, когда он бежал из ванной с солоноватым привкусом зубной пасты во рту, и после – исчезала, растворялась в неизведанном до следующего утра, когда надо будет собирать Никиту в школу. Иногда и она читала ему перед сном. У нее выходило хуже. Мама старалась подражать отцу, меняя голос под каждого героя, но маленькому Никите это казалось нелепым и почему-то стыдным. Голос отца же завораживал. Частенько ребенок прикрывал глаза, восторженно наблюдая за тем, как в оранжевой пустоте произносимые отцом слова выстраивают города, создают людей и животных, и пускают их в хоровод по царствам-государствам, лесам-полям и рекам долинам. Голос отца стал тише. Он прочел еще несколько предложений и умолк.

- Спишь?

- Нет, - испуганно открыл глаза задремавший мальчик. – Не сплю. Давай еще немного.

Отец прикрутил верньер ночника, сгустив оранжевый полусвет черной, и прочел еще пару страниц.

- Все, - он звонко захлопнул книгу. Отец всегда хлопал книгой, как судейским молотком – ставил жирную точку в процессе. Книга легла на прикроватный столик до следующего вечера. Верньер, выкрученный до щелчка, отдал комнату ночи. Черный отец перенес черное кресло в ту часть комнаты, где днем стояли стол, шкаф и деревянная лестница шведской стенки. Но сейчас все это, как и отец, стало частью темноты. Остались только Никита и его кровать – между штор пробивалось лезвие лунного луча.

- Спокойной ночи, - донеслось от двери.

- Погоди, пап. Скажи мне честно, только честно!

- Да. Так честно как умею.

- Хорошо. А волшебство – есть?

Темнота долго молчала. Та ее часть, что была отцом, переместилась и со скрипом уселась на край кровати. Он перегородил дорогу свету из окна, и контур папы, оставшегося все же Темнотой, засиял.

- Конечно, есть.

Голос отца едва слышно звенел фальшью. Никита обиженно вздохнул и отвернулся к стене.

- Спокойной ночи…

- Будет тебе, - темнота потрепала мальчика по волосам. Но Никита только туже завернулся в одеяло.

- Погоди, не засыпай.

Отец вышел из комнаты, обдав ее внутренности быстрым светом. Через минуты все повторилось.

- Смотри.

Никита повернулся и приподнялся на локтях. Щелкнул раскладной нож и тут же блестящее лезвие врезалось в мякоть лунного простенка, делившего комнату. Несколькими движениями лезвие, как из куска масла, высекло из света отдельный кубик. Левой рукой отец извлек его, на секунду оставив черную дыру в воздухе посреди комнаты. Никита проморгался. Он смотрел на черноту, пульсировавшую посреди комнаты. Она была другой, глубокой и страшной. Если в ночной комнате чувствовалось присутствие знакомых вещей, то в этой дыре не было ничего. На одеяло перед Никитой большая ладонь отца аккуратно положила светящийся кубик. Он тоже пульсировал, переливался, как вода, когда на нее светишь фонариком в темной ванной, но не растекался, оставался кубиком. Когда мальчик наконец смог оторвать взгляд от причудливой вещицы, лежавшей перед ним, прореха посреди комнаты успела затянуться.

- Ого! – Никита выскочил из кровати и крутанул верньер ночника. Отец зажмурился и смешно наморщил нос. – Это как?

- Видишь, я тебя не обманывал, - улыбнулся отец.

- Да, извини, - отмахнулся мальчик. Досада была в прошлом, теперь осталось только любопытство. – Как?

- Не кричи! - шикнул отец. – Вот так.

Отец проделал несколько пассов в воздухе.

- Ты… волшебник? – спросил Никита, но тут же осекся. Что за глупости! Конечно, отец был волшебником. Он всегда догадывался. Но сейчас мог узнать наверняка. Отец рассмеялся.

- В каком-то смысле.

- А я?

- Все может быть, - отец протянул мальчику нож. Это была одна из его любимых отцовских вещиц. Флейта, бабушкин кортик, походные ботинки (круглоносые, на высокой зубастой подошве, с блестящими стальными петлями вместо обычных дырок для шнурков) и этот самый раскладной нож-белочка. «Белочка» потому, что черные пластиковые накладки на ручке изображали белку. Мальчик совершенно забыл уже о светящемся кубике, лежавшем на его кровати. Он с трепетом перенял нож и тут же попробовал вырезать свой собственный кубик.

- Не получается, - сдался Никита после третьей попытки и с досадой посмотрел на отца.

- Получится. Просто надо потренироваться. Ты же отрезаешь кусок дня, - вкрадчиво начал отец. – Если просто махать ножом в воздухе – ничего не отсечешь. Подумай, что бы ты хотел запомнить, сохранить? Вот я отсек наше вечернее чтение.

Никита вспомнил, что перед ним лежит образец. Он отложил нож и взялся за кубик. Тот ничего не весил, но от него веяло свежей прохладной простыней, мягкостью шершавых страниц, и если прислушаться, можно было расслышать голос отца. Под пристальным взглядом мальчика кубик стал радужным, переливчатым. Отец выключил свет.

- Попробуй. Подумай, что хотел бы запомнить из этого дня, и попробуй еще раз.

Они сидели долго. Несколько раз заглядывала мама и звала отца спать. Но папа не уходил. Глаза Никиты уже давно привыкли к темноте, и та отдала и шкаф, и стол с лампой, и кресло, и папу.

Никита разжмурился, скинув с себя покров темноты и запахов своей первой комнаты. Вместо детского одеяла на ноге лежал булыжник. Отступившая было боль накатила с новой силой. Пытаясь отвлечься, он стал шарить взглядом вокруг, ища тот самый ночник, который в реальности давно не существовал – то ли забыли при переезде, то ли решительно выкинули, чтобы не тащить старый хлам в новую квартиру.

Большинство знакомых относились к прошлому пренебрежительно – складывая его на антресоли и в ящики, которые потом почти никогда не открывали, оттуда прошлое перемещали на балконы, с балконов – в гараж, из гаража – на дачу… Этот несложный путь занимал годы. Какие-то осколки прошлого теряли смысл и выбрасывались на перевалочных пунктах, часть просто терялась.

Никита воспоминания берег. С того первого вечера он не расставался с отцовским ножом и от каждого дня – радостного и не очень, – он отрезал небольшой ломоть концентрата запахов и эмоций, вещей и мест, слов, мыслей. Эти кирпичики он сперва складировал дома. Приятные и легкие воздушными шарами поднимались к потолку, сливаясь в радужное искусственное небо. Красно-черные кирпичи неприятных, вроде проигрыша в драке и порки за костер на ковре, лежали вдоль стен и по углам. Когда ширина комнаты была съедена до предела, он стал мостить полы проходов.

Скоро в комнате стало совсем тесно. Жаль, у них не было ни гаража, ни дачи.

Никита хлопнул себя по лбу: он же может построить Хранилище для воспоминаний сам, как из конструктора из этих самых обрезков дней.

Выбирать место долго не пришлось. Летом родители частенько брали его с собой на шашлыки. Устраивались всегда на одной и той же поляне – подальше от озера, берега которого репейником облепляли другие компании, но не слишком далеко, чтобы при желании можно было сбегать окунуться.

Это не были семейные выходы на природу – обычно собиралась большая компания из друзей родителей, где Никита был единственным ребенком среди взрослых. Первый час ему уделяли много внимания, но едва мясо было готово, накрывали стол и мгновенно забывали про мальчика. Тогда он тихонько брал дымящийся шампур и отправлялся исследовать лес. В прошлом году во время такой прогулки он наткнулся на широкую глухую поляну, окруженную буреломом. Под толстыми облезлыми стволами стояли неподвижные черные и бурые лужи. Никита несколько раз обошел гигантский плетень и, наконец, нашел лазейку –в лопухах репейника под толстым стволом сваленной ели зиял небольшой тоннель кабаньей тропы. В вытоптанном рве стояла все та же бурая вода. Любопытство обещало на том конце хода нечто небывалое, схороненное от людей самим лесом. И Никита пополз. Пальцы и коленки вязли в илистом перегное, голова пульсировала от резкого запаха гнилой и свежей зелени. Навес из стволов не кончался так долго, что Никита подумал было развернуться. В спину то и дело больно врезались сучья. Но тут же решил, что оцарапанная спина и купание в сточной канаве не могут быть напрасными. По ту сторону бурелома ничего необычного не оказалось. Разве что изнутри поляна еще больше напоминала укрепленный форт, и вся была сплошь покрыта кустами с черникой и земляникой. Никита вытер руки об траву и стал собирать ягоды. Раньше он клевал их по одной, но теперь научился есть правильно – нужно было набрать полную горсть и всю ее засыпать в рот. Так было гораздо вкуснее.

От ярких воспоминаний за щеками свело, как будто он откусил от лимона.

Транспортировка оказалось несложной. Все кубики лепились друг к другу как капельки ртути. Ничего странного, ведь все они были частью одного – его, Никитиной, жизни. За полчаса он собрал их в огромный шар, паривший в полуметре над полом: хороших воспоминаний оказалось больше.

- Ма, я гулять!

Протиснув шар через все дверные проемы и узкие лестничные марши подъезда, Никита наконец оказался на просторе улицы. Здесь дело пошло легче. Достаточно было подтолкнуть шар, и он летел вперед, пока не иссякал импульс. Тогда Никита догонял его и толкал снова. Все вокруг – дома, деревья, небо, улыбки прохожих, - было таким насыщенным, что, казалось, вот-вот лопнет и зальет Никиту липкими сладкими красками. Солнце палило, отчего сандалии прилипали к плавившемуся асфальту, но воздух – запах перегретой листвы и битума, - прибавлял сил и бежалось легче обычного. Мальчик улыбался лету и огромному невидимому другим шару – его тайнам, спрятанным у всех на виду.

Здесь лежало все – запахи, места, люди… сотни тысяч лоскутов. Слезы высохли и соль разъедала щеки. Никита отер лицо, выдохнул и навалился на камень. Булыжник выглядел куда более тяжелым, чем оказался на деле. Освобожденная нога окатила все тело новой волной боли – хоть клади камень на место. Неужели, перелом? До города несколько километров, а телефон здесь не ловит. Никита осторожно, стараясь не беспокоить травмированную ногу, сунул руку в карман и достал «белочку».

Джинсы было жалко, но надо было понять, что с ногой. Он разложил нож и с хрустом вспорол штанину. Голень распухла, но гематомы не было. Стиснув зубы, Никита продавил пальцами припухлость, прощупывая кость. Кость была цела.

Он пошерудил среди скарба, на котором сидел, и наткнулся на алюминиевые трубки каркаса палатки.

Он обрезал распоротую штанину в шортину, нарезал из джинсы полоски и приладил ими к ноге шину. Где-то в этом развале была его трость. Он точно знал, но найти ее будет непросто. И черт с ней! Никита перевернулся на живот, встал на колени и медленно поднялся во весь рост. Теперь он возвышался над развалинами недавнего Замка. Проза. В каждом радужном кирпичике было так много – союз вещей, эмоций и мыслей. Теперь все это просто хлам.

Замок Никиты был изящным, как фарфоровая статуэтка; его руины оказались так же прозаичны, как любые осколки. Никита сделал несколько шагов, но ноги проваливались и разъезжались на неоднородности покрова, и он остановился. Только глаза продолжали рыскать по черепкам прошлого, выискивая для каждого кусочка белое пятно в памяти.

- Ты женишься на мне?

Маша стояла голышом посреди комнаты, уперев руки в бока. Она смотрела то ли строго, то ли холодно.

Ее прямота задевала и забавляла одновременно. Но это было самое начало, когда каждая странность кажется прожилкой золотистой слюды на прозаичном черно-сером куске щебня.

- Ты раньше сбежишь, - рассмеялся Никита. Но Маша не улыбалась, и он тут же умолк. – Женюсь.

Маша кивнула, подцепила ногой трусики с пола и стала одеваться.

Для других она была не лучше остальных. Но для него сразу стала особенной. Сложно сказать, как это вышло. Ее кукольная прямая челка. Вечные свитера и кофты поверх рубашки. Чувство юмора. Тонкие ладони-пауки с длиннющими пальцами. Широкие спелые бедра. И то, что она сама подошла и позвала пить кофе.

Маша сидела на столе совершенно голая и смотрела в окно: привычный ритуал перенастройки мыслей с их аскетичного уединения в обшарпанной двушке на окраине на реальность. По ту сторону квартиры у нее был дом, кредит на машину, муж, налаженный быт.

- Тебе обязательно уходить? – Никита вылез из кровати и подошел к ней вплотную.

- Не начинай…

Маша увернулась от надвигавшихся объятий и спрыгнула на пол.

- Почему? Просто понять не могу. Зачем тебе…? Или тогда зачем я?

- Ты обещал… - холодно предостерегла его Маша.

- Это было год назад. Так нельзя.

Маша стала спешно одеваться. Никита едва успел натянуть штаны, а Маша уже хлопнула дверцей шкафа в коридоре и вжикнула молнией куртки.

Никита прислонился к косяку и наблюдал из дверного проема за последними аккордами ухода. Она замешкалась на пороге.

- Я не уйду от мужа. Я пока не готова.

Ее жестокая прямота больше не захватывала. В ней почти не осталось искренности – выходили только фальшивые обидные тычки. Маша теперь выглядела истощенной, всегда была на взводе: раньше ей приходилось тратить силы только на обман мужа; лгать двоим было тяжелее.

Хлопнула дверь. Никита постоял еще немного, про себя выговаривая что-то неоформившееся, отчаянное, обиженно-злое.

Квартира умолкла. Если сейчас не сбежать куда-нибудь, тишина разъест, растворит его как кристаллик соли. И до следующей встречи он останется текучей версией себя. Пока Маша своими прикосновениями не выпарит все лишнее, вернув ему форму и смысл. Идти никуда не хотелось. Унизительное существование, пустые недели ради минут. По-первости жрала совесть – он втихаря, гаденько, но методично ломал жизнь ее мужа, а тот наивно жил как ни в чем не бывало. Его мира уже не было, только он об этом не знал, и продолжал возвращаться в декорации дома, любить несуществующую женщину.

Сейчас совесть молчала. Не хватало сил даже на жалость к себе – не то, чтобы думать о других.

Никита прошел в комнату. Здесь пахло Машиной парфюмерией. Порой было жаль, что, уходя, она не забирает с собой запахи. Ни к чему они здесь. Только досаждают, не дают уняться…Никита распахнул обе створки окна, моментально остудив и вычистив комнату.

На тумбочке лежал нож. Он расщелкнул его и покрутил в руках, пуская лезвием по стенам жидких зайчиков от чахлого весеннего солнца. Очередной день-скелет: костлявый, жуткий; ничего не отрезать. Да и не хотелось запоминать. Никита убрал нож и схватился за пульт. Спасительно затарахтел телевизор, ставя мысли в глубокую надежную колею.

Став подростком Никита стал частенько задумываться нормальный ли он. Невидимый Замок и чудо-нож для разделывания реальности были совершенно настоящими. В то же время остальная жизнь, холодная и шершавая, сутью своей отменяла даже мысль о необыкновенном. Вернуть уверенность в его умственном здоровье мог отец. Но тогда же пришло ощущение, что отец перестал быть другом. Кажется, еще вчера Никита мог рассказать ему о перипетиях школьных будней, а сегодня даже самый простой разговор с родителем сулил стыд и неловкость, как если бы они обсуждали детали физиологических процессов при половом созревании.

А ведь отец мог бы помочь примирить неприглядную обыденность и Замок из радужного кирпича. Оставались еще друзья, но довериться им казалось необдуманным, даже глупым. Если он все расскажет, и те не смогут увидеть Замок? Или наоборот, устроят там притон пятничного-субботних гулянок… Нет.

Потому до сих пор он был единственным, кто знал о существовании Замка. Но теперь его увидела и Маша.

- Это удивительно, - то и дело вскрикивала она, переходя из коридоров в комнаты. – Просто фантастика!

Замок пульсировал и переливался, как северное сияние. Монументальный, но живой. Стены отзывались на голос, на прикосновение, и это до сих пор восхищало самого Никиту. Что уж говорить о Маше. Злобное шипение и ругань на комаров по дороге были забыты. Теперь Машины глаза блестели детским восторгом. Только ради этого давно стоило привести ее сюда.

На верхней открытой площадке она задержалась. Это была самая высокая точка Замка, не считая шпиля Читальной башни. Площадка возвышалась над верхушками деревьев на несколько метров, и отсюда открывался захватывающий вид на километры вокруг. Никита устроился в тени у парапета, вытянул ноги и, довольный, наблюдал за Машей, жадно взгрызавшейся в пейзаж.

- Так, - Маша отошла от парапета и двинулась к Никите. Из восхищенного ее лицо стало деловитым, даже хищным, только слюна не капала с оскаленных смешком зубов. – Мне нравится! Довести до ума и можно жить.

Никита побледнел.

После ухода от мужа она взялась за него, начала с нездоровым неистовством обустраиваться в жизни Никиты, точнее, перестраивать ее под себя. Она распихивала его привычки и хотения по ящикам и антресолям, как старое барахло с захламленного дивана.

- Мне кажется, здесь и так порядок, - с виноватой улыбкой вступился Никита за свое прошлое.

- Ты ведь шутишь, да? – искренне удивилась Маша. Она схватила его за руку и потащила вниз, попутно тыча пальцами вокруг. – Стены щербатые. Сквозняки. Все кривое. Ни одного прямого угла. Посмотри – стены же ходуном ходят! Толкнешь посильнее – и все это свалится мне на голову! Надо укрепить, вывести углы. А цвета? Это же просто кислотная вечеринка. От этих переливов с ума сойдешь за пару дней! Надо покрасить все в спокойную пастель.

- Но тогда здесь будет темно…

- Так провести электричество! Повесить нормальные люстры и светильники! Тут вот ковры постелить.

Это был раж скульптора, разламывающего еще влажную глиняную голову, чтобы вылепить нечто более совершенное. От обиды Никита готов был расплакаться. Ему показалось, что Маше совершенно не важно, он это или кто-то другой. Лишь бы не мешали осуществить некий, одной Маше известный план, проект, идеального для нее быта.

На следующий день Никита толкал перед собой тачку с ведрами краски и клея. В плечи врезались лямки старого самодельного походного рюкзака, набитого рулонами обоев. Теперь была его очередь раздражаться на жару, комаров, отсутствие внятной тропинки. Маша, напротив, с энергией начальника, едва вступившего в должность, шагала широко и спешно; по ее лицу блуждала жадная улыбка предвкушения. Не в пример навьюченному Никите, она шла налегке. В одной руке у нее был пакет со снедью, в другой – хозяйственная сумка с кистями и шпателями.

Отремонтировать Замок разом – и долго, и накладно. Решено было обустроить комнату с камином, заселиться, а потом помаленьку приводить в порядок остальные части дома.

Наконец, они добрались до поляны. Никита поставил тачку у крыльца, с трудом стянул рюкзак и растянулся в траве. Земля приятно холодила мокрую спину. Никита прикрыл глаза и стал растирать затекшие плечи. Там, где лежали лямки, в тело впечатались глубокие борозды. Эти места горели, как будто кожу оттуда срезали. Сейчас бы приложить туда чего-нибудь холодненького.

- Милый, хватит валяться. Давай поднимем все наверх, а потом уже передохнем. Сегодня надо успеть по максимуму.

Звук Машиного голоса причинил странную и незнакомую боль. Червем он пролез сквозь ушит в туловище и стал ворочать внутренности.

- Давай-давай-давай! – поторопила Маша. Никита едва не расплакался. Все это больше не казалось ни правильным, ни даже приемлемым. Он молча встал, закинул ненавистный рюкзак на плечи (лямки моментально заняли прежние колеи), взял в руки по ведру с краской и, шатаясь, поплелся наверх.

Лестницы и впрямь были не ах – слишком крутые, ступени все разные – одно неверное движение и полетишь вниз. Раньше он этого не замечал. Но как? Ведь дом буквально ходит ходуном!

В последнюю ходку ноша казалась легче, чем была на деле – Никита буквально взбежал по лестницам, предвкушая несколько минут покоя. Но наверху Маша уже обезглавила ведра и малевала на стенах, выбирая более подходящий цвет.

- О! Вот и ты! Ну что, начнем? Сегодня бы все заштукатурить. Стены здесь вроде ничего, ровные, - Маша еще раз оценивающе провела ладонью по радужной кладке. – Тогда завтра уже можно будет клеить обои и красить.

Комната умирала. Каждый заделанный шов, заглушенный раствором кирпич отзывался резью в груди.

«Психосоматика», - постарался успокоить себя Никита.

Заштукатуренные кирпичики тяжелели, становились обычными камнями. Чем дальше, тем темнее становилось в комнате. Спасало только окно, но скоро солнце ушло и осталось только убывающее сияние самой комнаты. Хорошо хоть потолок пока оставался нетронутым.

Никита снова уставился на нежные черты лица, совершенно девичьи, укрывавшие холодную непоколебимость в достижении желаемого. Ее невозможно было выбить из этой колеи. Она ушла от мужа, но не развелась: что это, если не запасной план?

У Никиты закружилась голова. Вместе с ним пошатнулся и замок.

- Ник, что-то происходит… - она подала бутылку с водой. – Давай выйдем на улицу. Что-то не так. Все шатается, вот-вот рухнет…

- Ты иди… я посижу тут еще немного.

- Я помогу, - Маша взяла его под руку. Никита отмахнулся.

- Иди. Через минуту спущусь.

Торопливый бег звонко пробарабанил по одной лестнице, чуть глуше по следующей, и вот Никита остался наедине с Замком. Он с трудом поднял голову и открыл глаза. Голова кружилась и перед глазами все плыло. Замок качался, как на волнах, добавляя к симптомам морскую болезнь. Окаменевшая комната находилась на последнем этаже. Стены легко выдержали бы новую тяжесть. В конце концов, прошлое – самый надежный строительный материал. Никита провел ладонью по глади погасшей стены. Прикосновение не пробудило переливов, не отозвалось в нем самом даже крохотной ностальгией.

Яркая палитра ароматов, от которых захватывало дух, сменилась отчетливым запахом тлена. Он тяжело выдохнул и, опираясь на шаткую вертикаль стены, направился к выходу.

По ту сторону дверного портала тоже стемнело.

Вымаранная часть прошлого гангреной заражала весь дом, распространяя яд от кирпичика к кирпичику, превращала каждое живое пульсирующее воспоминание в камень.

Никита закрыл глаза, чтобы не видеть, как меркнет свет внутри Замка. Но чувствовал, как гудели теплые стены под ладонью, становились шершавыми и холодными. Шаги смягчились травой. Здесь пахло зеленью и хвоей, солнцем. Никита щурясь открыл глаза и посмотрел на Замок. Тот превратился в уродливое нагромождение кривых камней. Повсюду в стенах чернели полосы огромных щелей. Узкое основание Замка расширялось кверху букетом флигелей, башенок и балконов. Теперь, когда линии были четко очерчены и закреплены, в каждой читалась ущербная глупость строителя и неустойчивость конструкции. Вот что видела Маша все это время.

Резкий порыв ветра ударил по северной стене и Замок пошатнулся. Откуда-то с верхотуры слетел обломок и рухнул в метре от Маши. Она отскочила, схватила Никиту за шиворот и потянула на край поляны. Камень рассыпался в пыль, исчез, оставив пустую черную вмятину в земле.

- Отстань, - он грубо отмахнулся от рук девушки.

- Дурак! Он щас на нас свалится!

Никита стоял на месте и безотрывно смотрел на Замок. Строение покачивалось, как картонное. Что до сих пор удерживало камни друг на друге? Очередной порыв ветра и Замок пришел в движение. Он не разваливался на отдельные камни – медленно оплывал как свеча. Теряя свои места, камни распадались на составляющие их сути – обрезки, обломки, обрывки прошлого.

Маша несколько раз издали окрикнула Никиту, пожала плечами и ушла. Развалины ее не прельщали. Гора хлама медленно оползала. Волной она смела своего создателя и невозмутимо пошла дальше, стремясь укрыть всю поляну.

Черепки. Пыль. Все стало глиной из которой торчали обрывки тряпок, обломки вещей и конструкций.

Он почувствовал внутри себя пустоту. Вычленяя внутреннее, вырезая его и отправляя на свет, он сам опустошил себя. Оставшаяся в нем пустота была так значительна, что Никита ощущал себя ее жалкой оберткой. Он запрыгал по поляне, хватал с земли горсти мусора и прижимал их к груди, пытаясь затолкать обратно. Но овеществленные, они утратили эфемерность и возможность к метаморфозам. Никита плюхнулся на задницу. Хотелось плакать, но слез не было. Слезам нужно было прошлое, а его прошлое слой за слоем испарялось в косом широком полотне солнечного луча, бившего в поляну, разносилось ветром.

Как пахнет прошлое? Порой мимо проходит девушка и через секунду тебя окружает флер ее туалетной воды. И вдруг – вспышка: окно, за ним девушка, укутанная в простыню, вино, прикосновения, невыполнимые обещания… Каждый слой источал десятки таких ароматов. Сознание не успевало на них реагировать, билось, загнанное, в тесной черной коробке.

Никита стоял на тающем пьедестале, ловя взглядом детали каждого растворявшегося пласта, пока не исчезло все: теперь только примятая трава и черный квадрат в середине поляны напоминали о радужном замке.

Никита прикрыл глаза. В черноте сознания всегда была такая же поляна с таким же точно Замком. Торчащие узловатые корни хватали за ноги, разлапистые ветки в кровь разбивали щеки и лоб, но он бежал, не обращая на них внимания.

Поляна была так же пуста и отмечена черным квадратом ушедшего. Прямоугольная чернота расширялась, стирая сочную зелень поляны, ограду бурелома, лес. Исчезло все. Остался только Никита, окруженный сырым с запахом земли мраком. Он открыл глаза. Карман брюк оттягивал нож. Лицо искривилось в болезненной усмешке. Он выпростал лезвие и попробовал проделать то, что делал тысячи раз. Шесть взмахов и на землю медленно опустился черно-зеленый кирпич.

Никита пристально смотрел на него, не зная, как быть. Начать все заново? Нет. Вряд ли. Не сегодня. Он опустился на одно колено, отставляя разбитую ногу в сторону, поднял кирпич и, покрутив его в руках, зашвырнул за бурелом.

ЛЕС

роман

Растение - посредник между небом и землею. Оно истинный Прометей, похитивший огонь с неба. Похищенный им луч солнца горит и в мерцающей лучине, и в ослепительной искре электричества. Луч солнца приводит в движение и чудовищный маховик гигантской паровой машины, и кисть художника, и перо поэта.

К.А. Тимирязев

Часть первая

Ретроспектива

Задребезжал телефон. Никишин сполз с дивана и уткнулся лицом в пол. Ковролин, в пятнах, вонял ногами и всем когда-то упавшим и пролитым на него. Было бы здорово оставшись дежурным хоть раз проснуться от бьющего в окно солнечного света и нежелания спать дальше. Но это значило бы, что ничего не случилось, а это само по себе неплохая новость. Он представил себе этот сюжет: «Спешу сообщить, что ничего не случилось». И размеренное течение улицы за спиной. Было бы забавно выдать такое в эфир. Телефон продолжал звонить. В корреспондентской он был один и кроме него трубку было снять некому. Все современные технологии не могли сделать этот трезвон приятным. Точнее, какую мелодию не поставь, на третий раз она начнет раздражать. Странно, что с мобильными все иначе. Никишин покатался по полу, корчась, словно в припадке, резко растянулся и несколько раз ударил затылком о пол. Последнее, видимо, окончательно привело его в чувство, он поднялся и снял трубку.

- Спал? – без особого интереса осведомилась Катя и не дожидаясь ответа затараторила. – У тебя выезд. Группа уже ждет.

- Кто?

- Володя и Миша.

Хоть здесь повезло. Миша был одним из немногих операторов, с которым можно было без лишней нервотрепки и длинных подробных объяснений снять что угодно и именно так, как тебе нужно.

- Куда едем?

- Лесозерск. Там эпидемия какая-то! Может даже помер кто! Если подснимешь – вообще шик! Постарайся, - восторженно проговорила она. Никишина передернуло. Чем сочнее материал, тем лучше. Аналитика осталась в прошлом. Теперь они мотаются по городам и весям в поисках историй, которые выжмут из зрителя побольше эмоций. Стало противно.

- Какая-то мутная история. Туда приехали московские врачи, всех местных отправили по домам. В общем, сам там разберешься. Тебя ждет главврач тамошней больницы. Он все расскажет. Эксклюзив – все дела. Так что дуйте пулей. Контакты в выездном.

- Лесозерск…Это же черт знает где!

- Ну, извини, - Катя повесила трубку.

«Оттрахать бы тебя разок хорошенько. Может, повежливее станешь».

Никишин поплелся в туалет умываться.

Миша разулся, сунул под голову кофр со светом и проводами, и растянулся на заднем сидении. В такие моменты Никишин завидовал его месту – на переднем так не разляжешься: ремень острым краем вечно впивается в шею, и солнце жарит, как сумасшедшее. Но ездить впереди было престижнее. Это было место старшего группы. К тому же, Никишину нравилось ездить на машине – всю жизнь для него это было роскошью. У родителей едва хватало денег на то, чтобы прокормить их с сестрой – о покупке авто никто даже и не думал. А когда Никишин повзрослел, стал самостоятельным, он быстренько обзавелся собственным безденежьем. Фактически машина была служебной, но стоило репортерской заднице Никишина коснуться сидения, как авто становилось его собственностью, пусть только на несколько часов. Личный водитель только усиливал эффект этой уютной иллюзии. Спал в пути он редко. Каждый раз в дороге он жадно таращился в окно на быстро сменяющиеся пейзажи и виды, на полотно асфальта, поедаемое колесами и бампером, и все такое же бесконечное. Поначалу он любил высунуться навстречу ветру, как теперь делают разве только собаки, но от этой привычки пришлось отказаться – гул и сквозняк будили Мишу и раздражали водителей. Но это нисколько не умаляло впечатлений от каждой, даже недлинной поездки. Пилить до Лесозерска было порядочно. Высказанное Кате неудовольствие было необходимостью: нельзя давать понять, что работа тебе в радость, иначе будут заставлять работать больше. Так что Никишин был чертовски рад убить сутки, не меньше!, на эту поездку.

Стало жарко. Через прозрачное лобовое стекло солнце свободно проникало в салон. Ноги и живот порядочно взмокли. Ровный асфальт быстро кончился, и тихоокеанским лайнером их автомобиль закачался на волнах выбоин и заплат. Володя завел привычную песню про все разворовавших чиновников: «Скоро и тот что есть снимут – на даче дорожки отсыпать. Пидарасы». Все это приятной колыбельной бережно опускало Никишина в вязкий омут дремоты. Голова безвольно упала на натянутое гамаком полотно ремня безопасности, и Никишин заснул.

Машина остановилась. Никишин, разбитый от второго за день пробуждения, решил не открывать глаза сразу. Он изнывал от жары. Пока он спал солнце старательно выжигало его через слишком прозрачные стекла. Во время длинных поездок репортер проклинал запрет на тонировку. Он несколько секунд осваивался в пропотевшем горячем теле, свыкался с липкой одеждой и взглядом изнутри проводил полную диагностику мякиша, в которое за часы сна превратилось тело. Изо рта определенно натекло слюны на плечо. Мочевой пузырь раздулся и готов был разорваться под давлением двух ремней – брючного и поясной части ремня безопасности. Зад, ноги, спина, шея и даже затылок – все затекло, онемело. Стоит ему сейчас двинуться, по всему телу огоньками гирлянды запляшут колкие электрические разряды. Кроме того, разрушится барьер, термический купол, накрывший его, и станет холодно. Никишин как никогда понимал сейчас детей, капризничающих со сна. Просыпаться дерьмово. Но обмочиться в машине не хотелось. Кроме того, после многочасовой сауны хотелось попить и покурить. Он нехотя открыл глаза.

- Приехали, - констатировал Володя очевидное. Подобное раздражало Никишина, но водитель деликатно дождался, пока Никишин проснется. Поэтому он промолчал.

- Дай выездной.

Никишин вылез из машины. Они стояли в асфальтированном лесном коридоре, запертом черными с редкими прутьями воротами и пристроенной к ним будкой пропускного пункта. Ворота были словно набраны из копьев, по центру каждой створки блестел гербовой щит – эмблема каких-то там войск. Никишин сделал гимнастику и побежал в кусты. Закончив со срочным, он спокойно закурил и заглянул в машину.

- Подъем, - безжалостно крикнул он все еще спящему оператору.

Деликатничать не было смысла – Миша просыпался легко и сразу. Это Никишину в нем тоже нравилось.

Выездной дожидался его на сидении. Никишин нашел номер главврача и позвонил.

- Андрей Витальевич? Добрый день. Меня зовут Алексей. Да, верно. Стоим перед воротами. Отлично! Спасибо.

С обоих концов сквозного коридора КПП синхронно вышли боец – открывать ворота, и крупный невысокий мужчина – им навстречу. На Седове была жилетка; из-за нее он больше напоминал заядлого бильярдиста, чем главврача даже уездной больницы. В такую жару только строгий дресс-код может заставить нормального человека ходить не в шортах и футболке, а в брюках, рубашке, да еще и жилете сверху. Но когда Седов подошел ближе, Никишин понял, что дело не только в одежде – цепкий взгляд, вроде блуждающий, но сосредоточенный, слишком широко распахнутые глаза, легкая полнота, походка – во всем этом не хватало наглецы и вальяжности руководителя.

Вертикальный шпингалет ворот протяжно царапал по асфальт. Никишин вдруг разом понял, что за тема его ждет. Внутри него что-то лопнуло и расплескало неясное ожидание тоски и чужой непонятной боли. В такие моменты он мечтал работать в программе про природу и животных, где все вокруг – идиллия. Задвижка ворот звонко встала в свой паз. Путь был открыт.

Подошел Седов. Они пожали руки. Никишин кивнул на машину.

- Садитесь. По пути введете в курс дела. А то я немного не в теме, - извинился Никишин.

- Не могу, - покачал головой Седов. – Сейчас должны еще подъехать.

Никишин разочарованно посмотрел на Седова.

- Вы же обещали нам эксклюзив.

- Мне очень жаль. Я никогда раньше не контактировал с журналистами. Позвонил на несколько каналов. Не знал, кто приедет. Подстраховаться решил. Ситуация серьезная.

- Ясно, - Седов не выглядел виноватым. Никишина это задело. - Вы с нами потом поговорите?

- Да, конечно. Вы пока поезжайте, расставляйтесь. Я сейчас еще одну машину встречу и подойду, - он подошел к водителю и объяснил, куда ехать. – Еще раз извините.

- Ничего, - ответил Никишин не поворачиваясь. – Поехали.

Никишин не любил коллективные съемки. Среди других журналистов ему было неловко. Он был дипломированным инженером и в журналистику попал скорее случайно. У него набрался немалый опыт, и плохим репортером его назвать было нельзя. Но в окружении многоопытных коллег Никишин чувствовал себя подделкой: моментально пропадала уверенность в себе, он терялся и не мог задать ни одного толкового вопроса.

Перед больницей толпились местные вперемежку с журналистами. Некоторых из коллег Никишин знал. На входе стояли вооруженная охрана. Из разговоров стало понятно, что к роженицам уже несколько суток никого не пускали. Женщины просто исчезали в роддоме – даже к окнам не подходили. Местных врачей отправили в бессрочные отпуска. Все это напоминало сюжет второсортного американского фантастического боевика: странный карантин, секретные министерства, полуврачи-полувоенные захватывают власть в городе. В глухом Лесозерске подобное выглядело театрально и неправдоподобно. Седов и не думал устраивать им какой-то эксклюзив. Журналисты должны были устроить осаду, которая вернула бы главврачу власть.

Никишин взял несколько интервью у папаш и отправил Мишу набирать сочных кадров «митинга». Сам встал в стороне.

Кто-то из уставших от неизвестности отцов уже успел рассадить окно.

- Подснял? – подскочил к оператору Никишин.

- Нет конечно! - с удивленной улыбкой ответил Миша.

- Обидно. Неплохо бы рассадить еще одно. Для кадра.

Миша пожал плечами и пошел работать дальше.

Из здания вышла женщина. Она выглядело неприятно и странно, словно человека нормального размера затолкали в пресс для утилизации автомобилей и ужали в половину. Все камеры уставились на нее.

- Это совершенно неприемлемо! Вы же взрослые люди, а окна бьете – сказала она с напускной строгостью, словно журила школоту. Заходящее солнце полыхало оранжевым на глади стеклянных дверей за ее спиной, – Ситуация сложная. Вы прекрасно помните, что недавно у всех вас брались анализы. Мы преждевременно сочли их «чистыми» и решили, что ничего не случилось. Сейчас мы считаем, что первичные результаты исследований крови были непоказательны. Эта субстанция, пыльца, - она не повлияла на взрослых. Мы считаем, что ваши организмы стали своего рода инкубаторами. Фактические изменения могут проявиться у этих детей.

Толпа, спаянная из отцов и журналистов, загремела выкриками. Никишин поморщился – у происходящего была какая-то предыстория, о которой нужно будет не забыть разузнать.

- Представьтесь, - раздалось за плечом Никишина. Никишин оглянулся и узнал репортера первого канала: бойкий, нагловатый, привыкший к чиновникам.

- Маслова Татьяна Сергеевна, Министерство здравоохранения.

- Расскажите подробнее, о каких анализах вы говорите?

- Это закрытая информация.

- Как это повлияло на контактировавших?

- Пока мы не можем подвести какой-то итог. Но – повлияло.

- Это заразно?

Седов следил за интервью Масловой с каким-то напряженным удовлетворением. Как-будто при нем наказывали его сына.

- Заразно? Нет. Скорее всего нет.

- Тогда к чему карантин, - вмешался в пресс-конференцию один из отцов.

- Карантин – мера предосторожности. Необходимая. В прошлый раз исследования были проведены халатно. На этот раз мы хотим все трижды проверить, прежде чем делать выводы и заявления. Так что отправляйтесь по домам. В течение нескольких дней мы все выясним, и тогда вы встретитесь с женами и детьми. Не волнуйтесь!

Никишин не слушал – он зачарованно разглядывал лицо Масловой, пытаясь в нем разобраться. Правильно залегающие морщины и продуманная мимика должны были сделать ее физиономию добродушной, но то ли был какой-то рассинхрон между движениями лица и словами, то ли чего-то не хватало… Было ясно – Маслова врет.

Он встрепенулся. Нужно было хоть что-то спросить. Да, он будет выглядеть глупо, но если не спросит – покажет себя бесполезным идиотом. Хотя, кто тут на него смотрит? А шеф с него спросит…

- А если выяснится, что волноваться все же есть о чем? – наконец собрался с духом Никишин.

Маслова поморщилась, как от резкого запаха. Ее оплывшее лицо зашевелилось, как закипающая манная каша, но хозяюшка тут же прикрутила внутреннюю конфорку и вернула лицу спокойную строгую доброжелательность.

- Когда выяснится, тогда и будем думать. Лишать родителей их детей я не собираюсь. Но – все будет зависеть от результатов исследований.

- Как себя чувствуют матери?

- Почему матерей не подпускают к окнам?

Маслова вздернула брови.

- Вытолкайте из себя трехкилограммового человека, и я посмотрю, как вы будете подскакивать к окнам из-за каждого крикуна. А большинство наших пациенток родили двойняшек. Кроме того, из-за скоротечности беременности организм не успел перестроиться подготовиться к родам. Поэтому сейчас женщины чувствуют себя хуже, чем могли бы. Страшного в этом ничего нет. Повторюсь, это лишь результат аномальных процессов, ставших стрессом для организма. Все роженицы быстро приходят в норму. Скоро вы сами сможете в этом убедиться.

- О каких аномалиях идет речь?

Маслова кого-то искала взглядом в толпе. Никишин проследил направление и увидел Седова. На его лице читалось то же, что и у чиновницы, сосредоточенное напряжение. Он тоже видел в этом вопросе опасность.

- Очень много близнецов. Практически девяносто процентов девушек, - Маслова сделала паузу, ища способ избежать ответа. – Кроме того, срок беременности несколько короче обычного.

- Насколько? – снова выкрикнул Никишин.

- Короче. Большего сказать не могу. Вы можете узнать у родителей – они стоят рядом с вами. Правда, не уверена, что им стоит говорить об этом. Это может привлечь к их проблеме излишне много внимания.

Маслова горделиво оглянула стушевавшихся папаш, стремительно крутанулась на коротких мощных каблуках и скрылась за дверями больницы.

Интервью с Седовым и родителями мало что прояснили. Несколько месяцев назад произошла то ли какая-то авария на комбинате, то ли природный катаклизм. В Лесозерск нагнали всевозможных комиссий, но ничего не нашли. А теперь произошло то, что произошло. На трехминутный сюжет и без этих подробностей наберется.

- Ну что, едем?

- Не знаю, - пожал плечами Никишин и растер виски. Как со всем этим быть? Толком ничего не сняли – суета какая-то. Вопросов больше, чем ответов. Показывать такое – мало толку. Борьба за власть в Лесозерске? Мусор. День впустую.

Они стояли на парковке перед больницей, окруженные машинами других съемочных групп.

- Давай отпишем стендап, пока не стемнело, - вмешался в тишину Миша. – С накамерником убого будет.

Никишин вгляделся в сумеречное небо. Свет уходил. Еще немного и они не успеют нормально отсняться.

- Да непонятно, что стендапить, - завелся было Никишин, но тут же стих. - Щас. С мыслями соберусь.

Запищал мобильный. Звонил Костя.

- Вот щас и узнаем… Алло.

- Вы еще там?

- Да.

- Есть что стоящее?

- Феерии никакой, но что-то выжать можно. При желании. Московские оккупировали больницу, поставили автоматчиков на входе, но всех уверяют, что банальный карантин. Вроде живенько, но что к чему толком не ясно.

Костя выдал свое коронное «бу-бу-бу» - эдакий музыкальный выдох, иллюстрировавший якобы глубокие и серьезные размышления. Никишин живо представил себе уморительную физиономию шефа, раздувающего щеки, и широко улыбнулся.

- Ладно, сворачивайтесь.

- Да мы и собирались. Отстендапимся и поедем.

- Не надо. Материал не пойдет.

- Как?

- Никак. Материал не пойдет. Звонили из Минобороны. Первый даст коротенько, без подробностей. Остальным – хер.

Никишин удивился. Теперь материал казался более, чем важным. Все-таки он не журналист. Но правила он знал: если историю хотят замолчать – за ней нечто настолько стоящее, что просто необходимо дать ее в эфир.

- ***, Кость! Я не работаю на Минобороны. Я журналист. Если они так обосрались, значит надо давать!

- Ты меня не слышишь? Я тебе сказал – сматывай удочки. И не надо мне тут все это. Сказано нет, значит – нет. Журналист… Журналист – это умная проститутка. Запомни. То, что ты не раздеваешься, не значит, что тебя не имеют.

Ответственность. Он не был настоящим журналистом. В первый месяц работы, пытаясь понять, что можно, а чего нельзя, Никишин прочел негласный этический кодекс. Это не было законом, скорее, сводом советов по уходу за совестью. Неэтично было что-то скрывать и замалчивать. Но всегда приходилось. В поисках идеального кадра приходилось «отрезать» от картины мира лишнее. Но сделать это нужно было так, чтобы с одной стороны не показать неправду, но с другой – не показать все. Почти как фотограф. Только фотографы – художники, а журналист – беспристрастный наблюдатель. Теоретически. Никишину стало тошно от самого себя.

- Что, зря прокатались?

- Ага. Костя… - Никишин беззвучно прошевелил губами несколько эпитетов. - Достало. Как будто мы холуи.

- Да хорош нагнетать. Расслабься. День, конечно, жалко.

Никишин прикинул, как прошел бы день без поездки – ничего особенного. Перевалился бы с конторского дивана на домашний и спал.

- Не нагнетаю. Напрягает, что сто человек решают, что можно рассказывать, а что нельзя. Как с детьми. Мутят что-то. Знаешь – помалкивай. А не знаешь – крепче спишь.

Проблема была не в неизвестных цензорах – тут Никишин иллюзий не питал. Дело было в Косте. Шефа не тяготила необходимость подчиняться и беспрекословно выполнять; больше того – он искренне считал, что так должны поступать все. Когда в кишечнике гибнет вся микрофлора, врачи делают пациенту «подсадку кала» - буквально пичкают его чужим дерьмом. И тамошние бактерии множатся и распространяются. Вот и Костя решил сунуть в голову Никишина горсть дерьма в ожидании, что оно приживется…

Никишин вдруг вспомнил, что именно Костя дал ему три года назад кодекс этики, и окончательно сник.

- Не знаю, по мне – пусть делают, что хотят. Деньги платят, работа есть – уже хорошо. Они там знают, как лучше. Меня не учат, как мне работать, чего я их учить буду? – водитель ткнул хмурого Никишина в плечо. – Не переживай. Завтра еще что-нибудь снимем.

Володя завел машину. Остальные тоже потихоньку снимались и разъезжались – видимо, до них их «Кости» тоже довели распоряжения руководства.

- Едем? – Володя завел машину, и они покатили обратно. Никишин постарался заснуть, чтобы избавиться от ощущения отчаянного бессилия.

Часть вторая

1

В полумраке холла разглядеть в глазок лицо визитера было невозможно. Но это было и не нужно. В двухметровом широкоплечем Никишин легко узнал Старика.

- Кто? – для формы спросил Никишин, и, не дожидаясь ответа, щелкнул замком.

- Ревизия, - на пороге стоял шеф. Его обычно аккуратная борода сейчас больше походила на растрепанного серебряного кота, вцепившегося в лицо этого великана.

Никишин подтянул трусы и приоткрыл дверь, пропуская шефа в квартиру.

- Проходи на кухню. Штаны надену.

Одевался второпях, не включая света, из-за чего ноги никак не хотели лезть в штанины. Ситуация немного нервировала. Никишин давно усвоил: для журналиста спокойный крепкий сон – привилегия и мечта. Но Старик… Спонтанность не в его характере. Чтобы он заявился среди ночи, должно действительно «случиться». Федор Саныч всегда был непробиваемым: военкором прошел несколько войн и пяток серьезных вооруженных конфликтов. Это было уже лет двадцать назад, но боевое прошлое шефа не выпарилось до громкой строчки в резюме, вечно хмурой мины и шрама на правой ляжке. С окопных пор Старик «ловил радио» Вселенной - чувствовал ее пульсации на квантовом уровне. Никто толком не понимал, как работает его внутренний сканер. Да и какая разница? Главное – в редакции практически не случалось авралов и «нужно еще вчера». Шеф умел предугадать. Без конкретики, конечно. Обычно, просто говорил что-то вроде: «Егоров, задержись сегодня на часок-другой…» И если такое случалось – обязательно что-то происходило. У новичков от этого волосы на спине дыбом вставали. Да и сам Никишин по первости видел в шефе не меньше, чем пророка. Неужели, осечка?

Никишин справился с джинсами и, щурясь, зашел в кухню. Старик уже поставил чайник.

- Извини, что посреди ночи.

Никишин только пожал плечами и вскользь глянул на люстру. Шеф, стоящий на его кухне, в любое время суток вызывал у него только одну мысль: «Не рассадил бы плафон…»

- Дело у меня к тебе.

Тон шефа уплотнил Никишина, как холодная вода мышцу; брови мигом сдвинулись к переносице.

- Что случилось?

Старик поймал языком растрепанный ус и чуть пожевал.

- Материал один надо сделать.

Никишин расслабился.

- А я-то здесь при чем? Я же не… - Никишин не мог подобрать слова. В газете он не писал серьезных статей – несложные, скорее художественные, чем острые истории. – Ксюха же есть. Егоров. Мы же оба знаем, что серьезное – это не по моей части.

Старик накрыл ладонью нижнюю половину лица и нарочито длинно прогладил бороду.

- Тут деликатно надо… Разобраться.

-Тем более! Егорова хлебом не корми – дай в чем-нибудь разобраться.

- Прекрати! – шеф пристукнул ладонью по столу и добавил уже спокойнее, - Они слишком журналисты. Слишком…

Никишин поморщился. Да, он не большой мастер слова и статьи его писать никто не учил. Но «недожурналист» - это чересчур.

- Будет тебе. Не девчонка. К тому же, это комплимент. Тут дело личное… нужно по-человечески.

- Так может, сам? Раз личное?.. – обиженно спросил Никишин. Старик холодно глянул на него.

- Мог бы сам – чего я бы среди ночи поперся к тебе?

Шеф привалился бедром к столу и стал сосредоточенно наглаживать всклокоченную бороду.

- Спросить? – не выдержал Никишин.

Федор Саныч снова кольнул Никишина взглядом, но тут же усмехнулся и кивнул на чайник, мол, не по-людски на ходу серьезные разговоры вести. Чайник послушно засвистел. Никишин завернул конфорку, рассыпал по чашкам заварку и разлил кипяток.

- Да я и не знаю ничего толком, - немного смущенно признался Старик. - Сказал, жена в тюрьме. Остальное, мол, не телефонный.

Доверие шефа льстило Никишину. Его впускали во что-то личное, туда, где за бархатной портьерой в интимном полусвете происходят масонские таинства чужой жизни. Но если пройти эту комнату и выбраться в реальность – аналитик из Никишина никакой. А уж уголовка – вообще не его тема. Старик все это знает лучше самого Никишина. Так почему? Но шеф выглядел растерянным, пожалуй, впервые за все время, что они были знакомы.

С Федором Александровичем его познакомила бывшая, когда Никишин ушел с телевиденья. К тому времени работа журналиста порядком ему надоела, но ничего другого он делать не умел. Несколько месяцев он безуспешно пытался найти в себе тягу хоть к чему-то. На работу корреспондента согласился от безысходности – или так, или вспоминать будни российского инженера. Газета не была пределом мечтаний. Нет телевизионной статусности. Кто сейчас читает газеты? Старики? Сумасшедшие? Поначалу думал, перекантуется пару месяцев и уйдет обратно на телевиденье. Но прошло время, а его все не звали. Да и редакция затянула. Здесь было спокойней – материалы он писал неострые, серые. Такие не запрещают – никаких тебе сделок с совестью. К тому же, работать со Стариком было приятно. Он был из тех людей, чьего внимания неосознанно добиваешься, а добившись – гордишься. Исключительный человек. И сейчас впервые Никишин видел, что шефу нужна помощь.

- Федор Саныч…

Шеф вопросительно посмотрел на Никишина, но продолжения фразы не нашлось – что тут скажешь, когда все обдуманно (не им) и решено. Поэтому оставил имя отчество болтаться где-то под потолком кухни, а сам кивнул.

- Куда-когда?

Шеф протянул ему блокнотный листок.

- Тут адрес и разъяснения, как и что.

«Лесозерск». Увидев адрес, Никишин внимательно посмотрел на Старика. Дело было не в его, Никишина, особенностях. Наверняка шеф запомнил, что Никишин снимал там – он любил рассказывать эту историю, когда хотел показать себя борцом за справедливость. Или это паранойя и Старик поверяет его в личное дело, которое не готов доверить другим?

Ехать нужно было черт знает куда. На поезде. Но дело было даже не в этом. Появляться там снова пониженным в должности – это слишком болезненный щелчок по гордости.

- Там же режимный объект…

- Тебя пропустят. Так что допивай чай и иди собираться. До вокзала доброшу, - безапелляционно распорядился шеф.

2

В здании вокзала ярко смердило мочой, как будто ей здесь регулярно мыли пол. Открытые двери и окна не помогали. Плотный дух не выветривался из помещения, а только расползался за его пределы – через турникеты к путям, видимо намереваясь заполонить собой все. Никишин купил билет и, кривясь, заторопился к поезду.

На платформе его обдало запахом весны и горящего в топках титанов угля. Запахи расшевелили что-то в памяти. В голове мелькнули нечеткие образы – родители, летний лагерь, море. Никишин он задышал жадно, словно откусывая от сочного яблока. Он попытался удержаться за воспоминания, но те как обычно ловко улизнули обратно в подсознание.

Сидячие вагоны отвартительны. Сколько не едешь, все время пути тратишь на то, чтобы усесться более ли менее удобно, но это никогда не выходит. Повсюду телевизоры, от которых никуда не денешься. Скоро их начнут ставить в сортирах: реклама, сериалы, ток-шоу и, конечно, «информационные» программы. Он и до работы на ТВ не особо жаловал телевиденье. Оно как термоядерный синтез – могло бы использоваться для чего-то хорошего. Но плодить идиотов было проще и, в конечном итоге, удобнее. Теперь к брезгливости примешалась зависть – в каждом ведущем Никишин видел того, кем он не стал.

На этот раз повезло: вагон был пуст, квадраты экранов блестели металлическим черным глянцем.

«Еще бы свет выключили…»

Никишин кое-как обустроился в своем кресле и попытался закемарить. Но как назло фантомный шеф разгуливал по его сознанию, хмурясь и теребя бороду. То и дело он бился лбом о плафон кухонной люстры. Что могло произойти, что Старик так дергается? И с кем? О чьей жене он говорил? Семьи у него, кажется, нет. Боевой товарищ? Нужно было сразу спросить...

Обычной работой Никишина было ведение рубрики «История простого человека». «И.П.Ч.» - похоже на чих. По сути – чих и есть. Хорошо, если смутные воспоминания об очередном Петре Степановиче проживут с читателем хотя бы пару дней. Обычно с последним словом статьи каждодневщина тут же выпинывает его за порог черепной коробки. Чихнул, вытер нос и забыл. Он, пожалуй, единственный, кто не может так вот «чихнуть». За одно интервью он получает смертельную дозу концентрата чужой жизни. К середине разговора начинает казаться, что гудящая голова сможет вместить в себя разве что пулю, а в нее напихивают еще и еще – фактов, домыслов, размышлений, жалоб, хотений, мечт… Изо дня в день. Начинаешь искренне ненавидеть людей и работу, приковавшую тебя к ним. Гораздо легче, когда герой статьи оказывается сволочью. Но такое везение – редкий случай. Покалеченные жизнью приятны, даже если резки, угрюмы и хамоваты. Как джин – сначала обжигает глотку спиртом, но через секунду чувствуешь приятное послевкусие. Все это Никишин пытался объяснить шефу на какой-то редакционной пьянке, и теперь пытался понять, в чем здесь Старик усмотрел человечность? Сочувствие не лучше других чувств – оно растрачивается.

Он снова подумал, что не знает толком, зачем едет. А если это все действительно связано с той историей в роддоме? Но как? Да и времени прошло порядочно. Не то, чтобы он всерьез рассчитывал найти ответ, сидя в поезде. Но неизвестность порядочно трепала нервы и требовала информации. Интересно, Старик дергается из-за своих предчувствий и неизвестности? Или это мелено накатывающее ощущение, как чувство голода?

Никишин залихватским зевком попытался отмахнуться от роения ненужных вопросов и намекнуть сам себе, что надо бы отдохнуть. Думать не хотелось вообще – выбросить все из головы и задремать. Тем более, что и мыслей-то не было – так, роение пустых сомнений, конвульсии сознания. Восходящее солнце стало понемногу разгонять залегшие в оврагах туманы. Вспышки света били по глазам даже сквозь закрытые веки. Он уставился в окно, где черно-оранжевые сосновые леса сменялись березняком или чащобой ельника, или полем, которое длилось всегда дольше леса и, несмотря на свою пустоту, казалось куда более внушительным. Иногда из неоткуда выпрыгивали безлюдные стылые полустанки: заросшая травой бетонная площадка платформы, поеденный ржой металлический холст расписания электричек и обветшалая будка. В ржавых подтеках давно затерялись сами названия этих местечек. Да и разбираться в них было некому. Все как одна, платформы тонули в высоком дымчатом ворсе весеннего ивняка, камыша и осоки; эти заросли обычно тянулись несколько километров вдоль путей. Иногда в них проглядывались огрызки брошенных домов, их очень естественное умирание: покинутые душами остовы медленно разлагала природа. У некоторых дожди и ветер выгрыз куски стен или крыш, от других только и осталось что кусок стены или дверь, не ведущая уже никуда.

Никишин лениво подумал о том, к кому едет. Еще один потертый человечек, от которого жизнь откусила чересчур, и теперь ему неможется…

Скоро однотипный пейзаж наскучил. Поезд въехал в плотный коридор пушистого ельника. Вагон погрузился в полумрак. Никишин моментально заснул.

3

Станция была несовременной – раскрашенной черно-белой фотографией: платформы вровень с землей и забавный палисадник перед крохотным зданием вокзала. По одну сторону путей тянулись ангары, за ними желтели исполинские водомерки железнодорожных кранов, еще дальше высилась стена леса. С другой стороны, распласталась пустынная привокзальная площадь, млеющая под первым жарким солнцем. Отсутствие людей не удивляло.

У дальнего края площади виднелась волнистая жестянка остановки. Как сказочная избушка, остановка стояла спиной к Никишину, а лицом – к лесу. Из-за нее воровато выглядывала лупоглазая морда старого автобуса.

Никишин посмотрел в след почти пропавшему поезду, стянул свитер и запихнул его в сумку. Озираясь на пустоту, он зашагал к автобусу. Ступал осторожно – казалось, в любой момент, как в старом вестерне, из-за угла, позвякивая шпорами, выскочит второй ковбой; грянут часы на станции… А у Никишина и пистолетов-то нет.

В автобусе было душно и ожидаемо пусто. Водитель дремал на руле.

- Кхм…

Водила встрепенулся и диким со сна взглядом уперся в Никишина.

- С двухчасового?

- Угу.

Никишин наскреб мелочи и оплатил проезд. Дверь шумно и нехотя затворилась, крякнувший мотор растряс салон, и они поехали. Узкая дорога петляла горным серпантином по лесной чаще, отчего казалась бесконечной. Через распахнутые форточки в салон гулко влетал прохладный радужный от запахов воздух. В нем было больше жизни, чем во всех историях «про жизнь», которые Никишин выслушал и отписал за последний год. От удовольствия репортер прикрыл глаза и растянулся на разогретом солнцем дерматине сидения.

На этот раз его никто не встречал. Никишин зашел в будку КПП. В полумраке дежурки за мутной перегородкой из плексигласа белело худощавое скучающее лицо солдатика. Боец неуклюже и как-то растерянно просмотрел документы Никишина и сверился со списком заявок, состоявшим из одной фамилии.

- К Вершинину?

- Эм… да, наверное. То есть, у меня только адрес.

Солдат вернул документы и кивнул Никишину на вертушку.

- А что у вас тут произошло?

Солдат оживился. Он облокотился на стол, высунул нос из окошка дежурки и уже готов был рассказать все от и до, но в глубине помещения кто-то предостерегающе кашлянул. Боец тут же отпрянул от перегородки и уместил себя обратно в засаленное кресло.

- Проходите, не задерживайте.

От КПП стрелой тянулась дорога – главный проспект Лесозерска. По обе его стороны сверкали классические панельные пятиэтажки, облицованные мелкой бело-голубой плиткой. Город казался до неприличия идилличным. Еще бы не полосатые трубы химкомбината, маячившие вдали непрестанными дымами... В этом безлюдье Никишин чувствовал себя большой комиссией, приглашенной на приемку свежевылепленного микрорайона.

Лесозерск определенно ему нравился. Никишин даже расстроился, что в первый визит не удосужился толком в него вглядеться. В городе, несмотря на толпу, ты всего лишь одинокий пешеход. Люди вокруг делают это одиночество более жутким. А здесь все наоборот. Странная и непривычная, но уютная пустынность. И воздух – обильный, сытный, как фруктовый салат.

Никишин не заметил, как стал насвистывать. Вдоль дороги стояли тополя вперемежку с раскидистыми липами и простоватыми рябинами; на некоторых деревьях висели кормушки для белок, но сами зверьки не показывались. Полноценных листьев на деревьях еще не было – легкая зеленая рябь, – а дорогу уже укрывала приятная дрожащая тень.

Дойдя до перекрестка, Никишин сверился с бумажкой. Судя по нехитрой карте, вычерченной Стариком, здесь нужно было свернуть. Нужный дом оказался в конце улицы. За ним дорога упиралась в серую полосу бетонного забора, с кудрями колючей проволоки на гребне. Ее блеск окончательно сбил с Лесозерска идиллический глянец. Никишин попытался настроиться на предстоящие знакомство и интервью. Репортер представил, как поднимется по лестнице и позвонит в дверь. Ему откроет некто в потертых трениках и затрапезной байковой рубахе в клетку. Старый друг шефа. Наверняка, ровесник Старика, может – чуть старше, но совсем другой – стоптавшийся. Прокуренная дешевыми сигаретами квартира, где даже седина хозяина пожелтела от дыма. Он явственно услышал кашляющее кряхтение и тоскливое шарканье усталых ног. И, конечно же, квартира на пятом этаже. Никишин вздохнул и зашагал по лестнице. С каждой новой ступенькой в репортере росла неприязнь к протеже Старика.

Перед дверью квартиры он немного отдышался и смахнул с лица красноречивое выражение подневольности и нежелания быть здесь.

Дверь открыл на удивление молодой мужчина, высокий и коренастый. Взъерошенный и чуть осунувшийся, но с виду вполне бойкий. Разве что взгляд слегка тронут отчаяньем. В его внешности было что-то настолько очевидно знакомым, что Никишин не разобрал – что именно.

- Я…

- Проходите, - хозяин оставил дверь открытой.

В квартире пахло колбасой. Никишин прикрыл за собой дверь, бросил сумку на пол, разулся. Вершинин хлопотал на кухне.

- Алексей, - представился Никишин, приостановившись на пороге кухни.

- Тимур, - без лишних церемоний хозяин поставил на стол тарелку и закинул туда пару половников окрошки. – Проходи, садись.

Никишин послушно сел за стол. С одной стороны, возня с обедом заставляла его чувствовать себя неловко, и он подумал было кокетливо отказаться. С другой – очень хотелось есть.

- А где весь город? – чуть успокоив пустой желудок поинтересовался Никишин.

Тимур одернул штору, приглашая Никишина выглянуть в окно. Недалеко от дома Вершинина была еще одна проходная. От нее тянулась дорога к просторному полю, окруженному лесом. Долину делила пополам черная вытянутая клякса озера. Слева от обширного водоема пространство между лесом и водой заполонили дачные домики. Берег там был весь в насечках причалов, окруженных пришвартованными лодками и катерами. Противоположный берег казался неопрятным: огромная, в несколько гектаров, проплешина, грязно-серая, бугристая из-за сотен недовыкорчеванных пней. Эта гигантская поляна кишела людьми, напоминала гигантский гниющий труп, шевелящийся тысячами насекомых. Посреди пустоши нелепым чубом возвышался перелесок, зеленевший не по сроку густой листвой. Он был своеобразным центром притяжения, сердцем происходящего – люди окружили его кольцом костров и палаток.

- И что это? – удивился Никишин.

- Сначала поешь.

4

Никишин убрал тарелку в раковину. Хозяин разлил чай, выложил на стол пачку сигарет, поставил пепельницу. Каждое движение, мимика Тимура, иголкой тыкали память репортера. Ответ оказался банальным.

- Вы не общаетесь с отцом?

- Нет, - Тимур коротко ухмыльнулся, но Никишину показалось, что на самом деле Вершинин смущен.

- И фамилии разные…

- Долгая история.

- Как и все, - Никишин понимающе кивнул.

Он наслушался этих домотканых саг выше головы. Обычно все начиналось в далекие времена полового созревания с пары плевых перепалок и растягивалось на годы, за которые небрежный ответ разрастался в оскорбление всей жизни. От возможности покопаться в прошлом легендарного Старика, засосало под ложечкой. Все считали шефа чуждым обычным человеческим проявлениям вроде банально семейной размолвки. Оказывается, нет. Заманчиво, но нужно было работать.

- Так что у вас здесь творится? – Никишин как бы невзначай выложил уже включенный диктофон на стол.

- Н-да… - Тимур хрустко почесал ногтями щетину. - В общем, не знаю, как рассказать это все вкратце. Это не случилось внезапно...

- Как удобнее, - Никишин поерзал на табурете, обустраиваясь перед долгим разговором.

- Случайно оказался в школе. Учитель физики, - Тимур усмехнулся. – Там я быстро женился. На коллеге – не на ребенке. Хорошая жена – как холодное стекло окна, куда упираешься лбом, когда пьян. За окном черная пустота. Стекло жжет лицо холодом и в то же время дает опору. Не будет стекла – вывалишься к чертовой матери в темную бесконечность. Моя бывшая была скорее полиэтиленом, натянутым в раме за неимением стекла. Брак быстро распался. Больше всего расстраивало то, что остаться в школе я не мог. Работа мне нравилась, но там я бы каждый день встречал бывшую. Пришлось уволиться… - Тимур ненадолго умолк. - Семь лет назад одна знакомая обрисовала мне схему счастливого человека: трехногая табуретка – друзья, работа и семья. Когда что-то с одной из ножек не ладится, теряешь равновесие. В общем, в какой-то момент из всей табуретки от меня осталась только крышка. Работа… Я не мог понять, чем на самом деле хочу заниматься. Сложность была в том, что я многое умел. То есть, найти занятие, с которым бы я справился, было не сложно. Кем я только тогда не работал – от инженера до грузчика. Но все одинаково обрыдло.

Тимур умолк, ища продолжения.

- Практически год я просидел дома, подрабатывая репетитором. Сейчас модно любить одиночество. Все видят в этом какую-то маргинальность, исключительность. Людей стало слишком много и паузы – они действительно необходимы. Но тогда я терпеть не мог всех этих любителей «одиночества», которые понятия не имели, что значит остаться по-настоящему одному. Для них это было чем-то вроде поедания лягушек или кузнечиков в отпуске. Но когда одиночество длится месяцами – оно перестает быть таким уж романтичным. В какой-то момент я даже систематизировал его, разделил на виды. Свое я назвал «одиночеством взрослости». Друзья в юношеском понимании исчезли. Мы больше не виделись ежедневно, не встречались по каждому мало-мальски значимому поводу. У всех появись семьи. И ты либо семьянин, либо один. Кто-то, спасаясь от пустоты, окружает себя бессмысленными собутыльниками (в широком смысле). Я был один. В окружении тягостных воспоминаний.

Никишин слегка удивленно смотрел на Тимура. Он начал уж слишком издалека. Репортер кашлянул. Тимур виновато закивал.

- В общем, я решил уехать. Практически сразу наткнулся на вакансию инженера – обещали помочь с переездом, дать служебную квартиру. Да и зарплату предлагали неплохую. Я позвонил, и безо всяких резюме и собеседований меня пригласили приехать. Смеетесь?

- Не то что бы. Скорее завистливо усмехаюсь. Натаскался в свое время… Вам повезло.

- Да…

Никишин поморщился и протянул спину. Щелкнули позвонки.

- Пересядьте. Там удобнее, – Тимур кивнул на диван. Никишин послушно переместился – разговор мог и правда выйти не быстрым, а зад на табуретке уже затек и при малейшем движении по телу разбегались волны электрических разрядов.

- Здесь я быстро оказался в рабочем водовороте. Меня моментально заселили и трудоустроили. У меня появился свой дом, собственное рабочее место, даже наставника дали. Я был захвачен новизной и забурлившей вокруг жизнью. Да и сам город… Я все еще был один, но перестал переживать на этот счет – на новом месте это закономерно, а значит и не так тягостно. Я довольно быстро прикончил всю небольшую библиотеку, привезенную с собой. Так мы и познакомились с Наташей.

Тимур замолчал. Он раскрыл пачку и вставил в рот сигарету. Но закуривать на стал.

- Я тогда ничего не искал. Отчаялся или свыкся – не помню. Просто решил записаться в библиотеку. А там – Наташа. В ней была какая-то библиотечная тишина и книжная безусловность. Законченность. Сложно объяснить. Влюбился. Помню, что она все никак не шла у меня из головы и я пытался отстраненно понять, что в ней такого: нос большой, зубы со щербинкой, чуть глубоко посаженные глаза, - Тимур усмехнулся. –Перебирал все это, ища путь отступления. Заранее готовился к чуть пренебрежительному взгляду с сочувственной полуулыбкой и чему-то вроде «ты, конечно, классный парень…» Не помню, как начался наш роман. Какой-то пробел между моими сеансами скорочтения и постоянной беготней в библиотеку и ей – в этой кухне, совершенно голой, с чашкой руках. Даже ее как-то спросил. «Ты влюбился, я ответила взаимностью».

Тимур усмехнулся и закурил.

Часть третья

1

Летом Вершинин всегда просыпался рано. Шторы в спальню выбирала жена. Они не сдерживали свет, даже наоборот – они как линза усиливали без того яркое утреннее солнце, добавляя в его желтизну едкой зелени. Безобидный свет превращался в луч смерти, практически выжигавший из постели. Не подняться с рассветом было попросту невозможно. В последнее время пробуждение и так не приносило радости. Проснувшись, он ненадолго изо всех сил жмурился. Хотелось укутаться в уютные сны и проснуться только к вечеру, когда жидкие тени сделают мир размытым, не таким остоугольным. Когда-то он слышал, что люди подолгу спят оттого, что несчастны. Ему не хотелось, чтобы Таша подумала, что он с ней несчастен.

Тимур нехотя пару раз моргнул, разгоняя веками фантазмы, туманившие взгляд. Оглянувшись, он понял, что на этот раз солнце и шторы не при чем – его разбудило отсутствие Таши.

Тимур поморщился словно от острой головной боли: тот самый день. На часах была только половина шестого, а Таша уже, пожурчав, сидела на унитазе и разглядывала тест на беременность. Он знал это наверняка. От волнения в груди неровно покалывало. Такие утра теперь стали привычным финалом их секса.

Первое время Наташа делала тест каждый день, но чем дальше, тем очевиднее становилось, что это пустая трата денег. И тесты делались все реже. Реже же случался и секс – только в «правильные» дни, которые тоже определялись специальным тестом. Из изощренных сражений секс превратился в сезонную битву за урожай. В пустыне. Несколько раз в месяц Тимур распахивал и сеял. Но сколько Таша не лежала вверх ногами «для лучшего усвоения» - ничего не всходило. Вряд ли закидывание ног на стену могло сильно помочь, когда работаешь на химкомбинате и получаешь молоко за вредность: здесь у большинства были точно такие же проблемы. Но что это, собственно, меняет?

За «работой» он старался не смотреть на жену – ее глаза в постели больше не были хоть сколько-нибудь похотливыми, томными или даже улыбчивыми; их затягивала пелена грустной, отчаянной надежды на успех. И все бы ничего, не завершайся процесс ожиданием вердикта от опущенной в мочу палочки. И никакого алкоголя, и тем более сигарет. Никакой мастурбации. От этого алгоритма, практичности, высушившей всю их жизнь, уже тошнило.

Не то, чтобы Тимуру не хотелось детей, нет. Ему было все равно. Хотелось Наташи, ее счастья. И своего – рядом. А ей обязательно нужен был ребенок. Тимур не чувствовал, но понимал, что дети – закономерное развитие, продолжение – не рода – отношений. Бездетные пары своими попытками жить «для себя» нагоняют смертельную тоску. Бесполезные, бесцельные и оттого странные существа. Уныние и безысходность. Но в глубине душе Тимур их понимал. У Вершининых еще даже и близко нет ребенка, а вся жизнь уже вывернулась наизнанку. Что будет, если он появится?

Тимур вслушался в сосредоточенность Наташи и вместе с ней – всего туалета. Но вот тест шумно грохнул о дно корзины – даже пакет не успел прошелестеть. Значит, опять не повезло. Значит, все сначала.

- Черт…

Наташа прошлепала босыми ногами на кухню. Зашумела вода, щелкнул усаженный в гнездо чайник, чпокнул открытый холодильник и он же грохотнул - закрыли. Зажужжал телевизор.

Наташа больше не уляжется. Нужно вставать. Но Тимур еще немного выждал: жена сейчас слишком ненавидела и его, и себя. Нужно дать ей несколько минут – нащупать жизнь через будничную суету, прочувствовать себя в ней. Тимур побродил взглядом по комнате: отстающие обои в углу, треснувшая белизна потолка, готовая осыпаться, пыльная паутина без паука. Стало спокойнее. Уют – компиляция несовершенств.

Сковорода встала на плиту – совсем спокойно, осторожно. Это было сигналом. Тимур встал, раздвинул шторы, сменив свет в комнате с зеленого на желтый и уставился в окно. Небо было слишком безоблачным для их маленькой семейной неурядицы. Это слегка злило. Но общая безмятежность, протянувшаяся до горизонта – и небо, и лес, и озеро, - невольно заражала безосновательным несгибаемым оптимизмом.

Всем телом Тимур ощутил жажду холодной воды. Он тихонько проскочил в ванную. Кафель и чугун холодили ступни, чуть подготавливая тело. Через мгновенье кожу обожгли вязкие ледяные струи.

Когда он вышел, на кухне уже ароматно парили чашки с кофе, дожидались едоков непривлекательные мюсли, сором плававшие в тарелках с молоком, и тарелка с ломтиками поджаренного бекона.

- Доброе утро, - раскрасневшийся Тимур поцеловал жену.

- Привет, - устало улыбнулась Наташа.

Обсуждать неудачу не было смысла. Все уже давно обговорили. Если до конца года ничего не выйдет – они уедут подальше от химкомбината. Выйдет – дождутся, пока ребенку исполнится год – и все равно уедут.

2

Тимур вынырнул метрах в двадцати от берега. Вода здесь была ледяной даже у поверхности. Высокое солнце моментально разогрело плечи и голову. Тимур любил этот контраст, воспоминания о котором будут отзываться в теле приятными вспышками до самого вечера.

Озеро покрывали бликующие чешуйки легкой ряби. От каемки воды поднималась темная стена леса. Между гладями воды и неба на фоне реликтового леса Наташа была центром пейзажа. Она стояла на берегу и сушила волосы. Из-за размера и расцветки купальника девушка казалась совершенно голой. Наташа завернула полотно мокрых слипшихся волос в полотенце и загорала. Ее поза была вызывающей, словно, распаленная, она отдавалась солнцу, как любовнику. Главная прелесть выходного среди недели: вокруг – ни души. Тимуру захотелось воспользоваться этим уединением. Вершинин поплыл, разбивая мощными гребками зеркальную тишину.

Внезапно по ушам ударила сирена. Тимур замер, глянул на город, где гремела тревога, потом на жену. В ее позе появилась готовность, но Наташа не знала, что делать, и растерянно смотрела на мужа. Тимур снова поплыл – торопливо и шумно.

- Все хорошо, не волнуйся, - он стал одеваться, но шорты не лезли на мокрое тело. – Я вернусь в город.

- А я? Предлагаешь мне одной здесь остаться?

- Если на комбинате что случилось, лучше тебе быть подальше.

Наташа уже готова была выдать мужу монолог жены декабриста, но ее взгляд переместился куда-то за Тимура.

- Поздно…

Тимур оглянулся. Он не сразу понял, что напугало жену. Вода и лес – ничего экстраординарного. Но что-то все же было не так. Все вокруг стало чуть другим, более желтым. Сперва он списал это на солнечную пыль, вечно убивающую цвета. Секунду спустя глаза различили в воздухе какую-то мелкую взвесь.

Тимур кинулся к воде и намочил футболки. Одну кинул Наташе.

- Завяжи респиратором.

Они быстро сгребли вещи и трусцой побежали в сторону города. Сланцы то и дело загребали носами песок, неприятно липший к мокрым ступням; взвесь, заполонившая воздух, налипала на тела. Тимур отирал плечи шортами. Они приближались к городу, но концентрация пыли не менялась. Получатся, химкобинат – не очаг? И как эта дрянь так быстро распространилась? – ведь ветра нет.

- Тим… - Таша, вечно вертевшая головой, снова ткнула пальцем куда-то за их спины, вверх и вдаль. Тимур оглянулся. Над лесом небо исчезло за сияющей пушистой стеной, поднимавшейся над лесом на сотни метров. Впереди и над ними в небе болтались разве что несколько белесых оборвышей. Контраст был поразительным, пугающим. Облачный фронт стоял неподвижно, но его массив клубился с какой-то мистической интенсивностью. Как бык в загоне, раздувающий ноздри и бьющий рогами по клетке, стена словно ждала команды на старт, раззадоривала себя, разминалась. Тимур прибавил шаг и потянул за собой Ташу.

Когда он оглянулся в следующий раз, белизна облачной стены померкла до грязной серости февральского сугроба, которая быстро чернела. Впереди и над ними раскинулась нетронутая безмятежная синева. Этот контраст не на шутку пугал. Вооруженный молниями фронт несколько раз предупредительно рыкнул, сверкнул ветвистыми разрядами и двинулся на город.

Таша обожала дождь и инфернальность грозы; Тимур не любил ощущать телом мокрую одежду, а грозы попросту боялся. Он тянул – она сопротивлялась. На его стороне был вой сирены – только неизвестная опасность вернула Таше благоразумие, и они со всех ног побежали в город. Грозовой фронт со спокойной уверенностью пустился в погоню.

Дождь застиг их перед самым подъездом. В последнем отчаянном броске тучи обдали Вершининых градом крупных капель. Как только пара скрылась в подъезде, Лесозерск накрыл мелкий частый дождь.

Дома Вершинины первым делом закрыли все окна, стянули сырые вещи и полезли в ванную смывать налипшие частички. Наташу перегонки с ливнем воодушевили – она решила воспользоваться наготой, и прижалась к мужу. Тимур отстранился.

- Не сейчас. Надо позвонить на комбинат, - он торопливо выскочил из ванной, едва не подвернув поочередно обе ноги. Телефон разрывался. На экране горел значок десятка пропущенных вызовов.

- Да?

- Что «да»? Ты где? Чего трубку не снимаешь?

- Дома. Что там? Утечка?

- Не знает никто. Весь комбинат на ушах. Дуй сюда.

- Отгул же, Николай Александрович…

- Отменили все отгулы.

Тимур с досадой швырнул мобильник на диван. Аппарат отпружинил и грохнулся на пол. Наташа стояла в дверях – обнаженная, в мелкой росе, с полотенцем вокруг головы.

- Пойдешь?

- Угу.

Тимур достал из шкафа сверток с защитными костюмами. Один надел, второй протянул Таше: «И не спорь».

Город словно вымер – пустые улицы, затворенные окна. Тимур прошел было к остановке, но сообразил, что во время тревоги рейсов не будет. Пришлось идти пешком.

Через забрало костюма городская пустота казалась фантастической: исследователь на постапокалиптической планете. Из памяти вынырнула картинка. Остов качели без маятника, вросшая в землю карусель и обгрызенная песочница, лавки смотрят на бугристую поляну застывшей изборожденной глины. Дома вокруг облезлые, грязные, в ржавом налете песка и все той же глины. Пыльные асфальтированные полотна перерастают в запекшееся на солнце грязевое месиво и плешивые газоны. Повсюду мусор. И посреди всего этого зобатый голубь преследует голубку, выметая дорогу широким веером распяленного хвоста. Откуда это? Фильм, детство, осадок прочитанной книги? Он не помнил. Но такая картина куда больше сочеталась бы с его костюмом. Это ощущение усиливала воцарившаяся тишина, совершенно особенная. Не тягостная, какой была бы первозданная, где тебя разъедает от одиночества и желания заселить все вокруг своими подобиями, - наполенная отзвуками незримого присутствия. Как будто вирус мгновенно убил все живое. А что если так? Тимур приостановился. Трупы в квартирах, остановленные за своими обычными делами. Но ведь он жив. И Таша. И с завода звонили.

- Тишина! – вдруг сообразил Тимур. Сирена больше не выла. Он вгляделся в воздух. Тот был беспредельно прозрачен. Дождь прибил пыль, растворил ее в лужах, а те разбежались ручьями, уносили ее прочь с улиц. Небо от края до края снова светилось тихой ровной синевой. Вода под ногами и сияющие каплями листья были единственным напоминанием о том, что десять минут назад здесь царила буря.

Вершинин свернул с центральной дороги и оказался перед центральной проходной химкомбината.

3

Комиссия из Москвы не заставила себя ждать. Десяток солидных дядек и теток в дорогих костюмах, деловито водили носами, тыкали пальцами в каждый угол, периодически значительно кивали. Вокруг них суетились специалисты в белых халатах – те, кто на самом деле выясняет, изучает и разбирается. Своеобразная модель атома – флегматичное ядро и энергично носящиеся по кругу электроны, боящиеся остановиться хоть на миг, чтобы не грохнуться со своей орбиты. Что эти люди намеревались здесь найти спустя несколько дней после происшествия – мало кто понимал. Но озвучить это не решался даже директор комбината.

Вершинины наблюдали за шествием делегации по заводской лаборатории через стекло стерильного бокса. Зараженными считались все, но Тимура с Наташей – они дольше остальных контактировали с взвесью, которую теперь называли пыльцой. Их решили изолировать и осмотреть тщательнее.

Московские лаборанты облачились в скафандры, ощетинились иглами и кинулись заново брать образы и анализы – то ли не доверяли лесозерским спецам, то ли оправдывали дальнюю дорогу. Единственное, что они не могли повторить – заборы воздуха с пыльцой. Пришлось довольствоваться теми, что сделали местные.

В бокс вошли двое в защитных скафандрах. У каждого – персональный чемоданчик для образцов. Начальство осталось по ту сторону стекла: разглядывали Вершининых, как мартышек – с безопасного расстояния. Тимур смотрел на жену. На обеих руках Таши были огромные синяки – последствия неудачно воткнутых игл. Вершинин разогнул локоть и подставил предплечье пареньку-лаборанту. Второй рукой Тимур дотянулся до жены и погладил ее по спине.

- Не переживайте. Кровь заново придется сдавать всему комбинату, - дружески подмигнула Наташе работавшая с ней лаборантка. – Могу им даже синяков наделать.

- Не нужно, - улыбнулась Наташа. Но во всеобщей «пересдаче» супругам, за двое суток измученным и злым от лабораторно-крысиных будней, увиделась если и не вселенская справедливость, то мелкий намек на нее.

Была в изоляции и положительная сторона. Мир перестал быть сложной логической системой причинно-следственных связей, сузился до «приятно-неприятно»; да и заняться здесь было нечем – поэтому большую часть времени, не смотря на запрет, Тимур и Наташа провели в одной постели. Первый раз за долгое время они не думали об эфемерном ребенке; только друг о друге.

Комиссия уехала в тот же день. Еще через неделю пришли результаты. Единственной странностью было то, что большинство женщин в Лесозерске были на ранних сроках беременности.

4

- Все нормально?

- Да, вполне. Никаких аномалий на УЗИ не видно.

При таком количестве необычных историй болезней пришлось быстро научиться справляться с мимикой – контролировать лицо проще, чем по полчаса успокаивать каждую пациентку. К тому же, жена Кузнецова тоже была беременна. Будущие мамаши никогда не отличались благоразумием. Особенно, если беременность первая и сравнить ее не с чем. Все теперешние его пациентки были именно такими – нерожавшими; здесь даже тотальный самоконтроль не очень-то выручал. Но их неопытность порой была на руку врачу. Несмотря на многочисленные руководства для мам, где весь срок был расписан по граммам и сантиметрам, обмануть их было проще, чем опытных рожениц. Хотя, простота была сомнительной – слишком быстро растущие животы вызывали у врачей не меньшую панику.

Кузнецов стянул перчатки и протянул девушке одноразовое полотенце. - А что, что-то беспокоит?

Наташа пожевала губу.

- Наоборот. Чувствую себя просто прекрасно. Нет токсикоза, гормональных сбоев. Ничего. Совершенно.

- Ну, - рассмеялся Кузнецов. – Тут не волноваться надо, а радоваться. Такое бывает довольно часто.

- И в очереди… мы говорили с девочками… Ни у кого нет. Разве не странно?

«Разве не странно?» - Кузнецов внутренне передразнил Ташу. «Чертовски странно! И я понятия не имею, что происходит! И токсикоз – едва ли самая серьезная аномалия». Он представил лицо девушки, скажи он такое вслух. Пугать незнанием неопытных несушек было бы совсем неумно.

- Не переживайте. Все хорошо. Но… - он сел за стол и заполнил пару бланков. – Сдайте анализы.

Наташа взяла протянутые бланки и поблагодарила врача.

- А он не слишком быстро растет? – спросила Таша в дверях.

- Быстро – не медленно, - успокаивающе улыбнулся Кузнецов.

Кузнецов выглянул в коридор. Несколько человек еще сидели в приемной, дожидаясь своей очереди. К нему не было никого. Он с облегчением выдохнул, закрыл дверь на замок и рухнул на кушетку. За последние месяцы он уже забыл о том, как мог раньше по полдня валяться вот так же, изнуренный бездельем. А теперь времени и сил не хватало даже на то, чтобы толком обмозговать скороспелые животы своих пациенток и остальные странности. А обдумать было необходимо. Но стоило ему замереть в одной позе дольше, чем на минуту – он моментально засыпал. Да и что он бы тут надумал? Нужно досконально исследовать всех этих женщин.

Внутренне капризничая, как ребенок, Кузнецов заставил себя встать с кушетки, скинул халат и рубашку, открыл настежь окно и сделал гимнастику. Сонливость отступила. Кровь разбежалась и в голове немного прояснилось. Он метнулся к столу и рванул на себя выдвижной ящик. Завал из ручек, блокнотов и календарей напоминал внутренности чулана на даче. Порывшись серди этого хлама, он откопал записную книжку и, найдя там нужную визитку, сел за стационарный телефон.

- Добрый вечер. Это Кузнецов, гинеколог из Лесозерска. Вы недавно к нам приезжали… Да. В общем, происходит что-то странное. Не знаю. Анализы непоказательны. То есть, по ним все нормально. На деле – нет. Да. Тоже. Ускоренное развитие плода, из восьмидесяти рожениц семьдесят ждут близнецов. Эм… Думаю, втрое быстрее. Это легко проверить. Если я прав, вот-вот у меня тут родится полторы сотни детей. Понял. Но я бы хотел принять участие… Хорошо. Спасибо. Всего доброго.

В кармане мерзко запиликал мобильник. Звонила жена. Кузнецов отключил звук и улегся обратно на кушетку.

От разговора голова загудела адреналином. Зря? Может быть. Неизвестно, что они тут устроят. И ведь Светка тоже на сносях, и ее анамнез ничем не отличается от других. Не хотелось бы, чтобы ее, как Вершининых заперли в стеклянном кубе. Но что ему – плюнуть, не обращать внимания? Слишком все это масштабно и сложно. Эти случае необходимо изучать. Ведь если откроется нечто сенсационное – лучше быть причастным, чем остаться в стороне.

5

После Ташиного звонка единственное, на что Вершинин смотрел осмысленным взглядом, были часы. Мобильные телефоны предполагали контроль над обстоятельствами, контроль. Возможность единомоментно передавать и получать информацию: «Заболел», «Прилетел», «Ждем в гости» и прочее. Моментальная сопричастность. Но никуда не делись «нетелефонные разговоры», а значит, все серьезное через динамик будет восприниматься не более, чем заголовок газеты на прилавке киоска, увиденный мимоходом. Слишком мало физиологии – не хлопнуть по плечу или по пятьдесят, не обнять…Нельзя прочувствовать – только информация, владение которой – не власть над обстоятельствами, а индикатор собственной немощи перед их лицом. И ото всего этого появляется зависимость постоянно с уведомлять всех о своей жизни. Мир стал иллюзорным.

Тимур обдумывал все это в течение дня, отрешенно перебирая бумаги, слоняясь от реакторов в цехе к рабочему столу и обратно.

«Ничего не произошло. Все хорошо. Доктор сказал, все идет хорошо».

Лучше бы она не звонила. В каждом слове слышалась тоскливая недоговоренность, фальшь, оставляющая неприятный металлический привкус во рту. Скажи он это ей, Таша бы фальшиво рассмеялась и нашла слова, чтобы формально успокоить мужа. Но итог был бы тем же: Тимур бы не поверил. Что-то было не так. Тимур проклинал мобильники. Лучше бы он узнал все вечером, когда ей не пришлось бы скрывать свое беспокойство.

Он волновался тем больше оттого, что Таша сильно переменилась за последние месяцы. Она стала молчаливой, задумчивой. Часто она, кажется, даже не замечала Тимура дома, а когда взгляд натыкался на мужа, в первое мгновение Таша смотрела удивленно: «Кто? Откуда?» Он не мог помочь в том, что с ней происходило. И будущая мать пыталась найти ответ в себе.

Дома он не знал, чем себя занять. Чаще всего садился за книгу и часами топтался взглядом по одной странице. Глаза брали слова, но перенаправить их дальше, к мозгу, не получалось и раз за разом он читал одну строку. Когда это надоедало, он включал телевизор. Иногда к нему подсаживалась Таша. Но даже когда жена сидела рядом, Вершинину казалось, что на деле она вовсе не здесь – продолжает готовить что-то на кухне, сидит в соседней комнате за вязанием, ушла в магазин… То, что должно было их сблизить, соединить практически воедино – раскидало по разным концам квартиры, увеличившейся до размеров галактики.

Вершинин, работая локтями, наконец, выбрался из проходной. В конце дня этот портал превращался в чистилище. Гудка на заводе не было, но в пять часов как по команде народ рвался из всех дверей, и обе проходных напоминали вход на стадион. Автобус подошел практически сразу. Внутри уже было людно. Большую часть сидячих мест занимали беременные сотрудницы. Пахло потом и убийственным коктейлем разномастной парфюмерии. Форточки были многообещающе раздвинуты, и Тимур про себя торопил водителя захлопнуть двери. Но люди все набивались и набивались, пока не уплотнились настолько, что даже самое короткое движение беспокоило трех-четырех человек. Когда автобус набрал скорость, ничего не изменилось. Дух был слишком плотным, непробиваемым для сквозняков. А может, ехали слишком медленно и раскаленный наружный воздух не мог стать сквозняком. Тимур коровьим взглядом пялился на выпаривающихся людей, и сам медленно намокал липким едким потом.

Автобус, покачиваясь словно от неуверенности, остановился.

- Кинотеатр «Орбита».

Тимур машинально выглянул в окно. Из разъехавшихся дверей в сквер перед кинотеатром излились толпой отцы и будущие мамы, решившие ехать в роддом прямо от станка. В небольшом сквере и без того хватало беременных: как пчелы, они роились на скамейках вокруг фонтана, босыми ступнями разлиновывали новые дорожки на сочных газонах. В их лицах, внешне вполне благополучных и улыбчивых, нет-нет, да и проскакивало знакомое Тимуру беспокойство: на долю секунды взгляд будущей мамы стекленел, но тут же снова вспыхивал, как огонек гирлянды. Он видел это повсюду – в очередях, в заводской столовой, в случайном плывущем мимо лице. Микротрещины внешней идиллии. Тимур опустил взгляд и уставился на свои пальцы, торчащие из сандалий. Он слегка пошевелил ими и улыбнулся тому, что хоть что-то по-прежнему контролирует.

Таша сидела на лавочке перед подъездом.

- Привет! – помахал ей Тимур. Таша попыталась встать. Из-за объемного живота с первого раза у нее не вышло. Тимур подскочил и подал жене руку.

- Курил, - совсем добродушно осведомилась она и не дожидаясь ответа покачала головой.

- Почему ты на улице?

- Мужа дожидаюсь. Хочется немного погулять. Если ты не сильно устал.

Интонация и мимика Таши были незамутненными, детскими, как несколько лет назад, когда они только познакомились. Тимур чертовски устал. Ото всего. Но Таша была прежней и ей хотелось гулять.

- Не устал. Пойдем?

Таша обняла его, но тут же отодвинула, ткнув пальцем в грудь.

- Ты вполне можешь зайти домой и принять душ, потняшка.

Рубашка с футболкой и впрямь были сырыми от пота, а кожу покрывала неприятная липкая пленка.

- Я быстро.

Он взбежал по лестнице. Вдруг, прежняя Таша здесь случайно, ненадолго? Он бросал вещи там, где снимал, спешно ополоснулся и натянул первое, что попалось под руку. В результате пришлось задержаться – натягивалась Ташина футболка куда легче, чем снималась.

Из-за спешки он вернулся заново вспотевшим. Но это был другой пот – свежий, легкий, почти не пахнущий.

- Хочу на озеро.

Таша взяла его за руку. Простая, но успевшая забыться малость.

В небе тут и там были едва заметные пятна, пигментация от растаявших облаков. То же виделось и в Таше. В ее лице проглядывало нечто – неясное, бесформенное, – что мог заметить только он.

- Так что у врача?

- Я ж рассказывала… - глянув на мужа, она осеклась. Тимур приготовился попрощаться с любимой и встретить женщину, с которой жил последние месяцы. Но перемены не произошло. Таша остановилась и обняла мужа. – Мне страшно, Тим. Что-то не так. Мы все знаем, что что-то не так, но никто не говорит об этом вслух. И от этого еще страшнее. Как будто все настолько плохо, что спасает только молчание, но стоит только произнести вслух…

Тимур кивнул. Надо бы сказать, что все будет хорошо, но язык не повернулся. Как будет – он не знал.

- Я с тобой. Что бы ни случилось, я останусь с тобой, рядом.

Таша прижалась к мужу и порывисто мелко задышала. Она плакала.

- Пообещай мне, что если что-то случится, ты будешь любить ребенка, как любила бы я.

Тимур отстранил жену. Такие глупости его не на шутку пугали.

- Даже не смей, понятно? Никогда больше!

- Я так чувствую. Что-то случится, - она смотрела виновато. Тимур злился.

- Значит перестань! – отрезал Тимур.

Он сжал ее руку и твердой походкой двинулся к дому, надеясь, что его бравада что-то поправит, скрепит трещину, разраставшуюся в Таше. Она сделала вид, что у мужа вышло.

6

Седов ссутулился над стопкой медкарт и потер широкий глянцевый лоб. Прошло не больше трех месяцев, как все эти девушки стали наблюдаться у гинеколога, а тут – на тебе. С одной стороны, конечно, чертовски интересно. С другой – не известно, чем эти странности грозят плоду, матерям и, главное, им, врачам. Может, цинично, но никакие аномалии их не спасут. Если что-то пойдет не так – виноватыми сделают акушеров и главврача.

- Так что, Андрей Альбертович? – глава гинекологии не особенно надеялся, что Седов волшебным образом найдет объяснение и решение. Но вдруг?

Седов недоуменно посмотрел на Кузнецова.

- Что «что»? Принимай роды, наблюдай. Или хочешь попросить их потерпеть еще полгода? Что… Иди. И карты не забудь – мне они тут ни к чему.

В приемной пискнула секретарша. Через мгновение дверь в кабинет главврача бесцеремонно распахнули. На пороге стояла дама средних лет. Ее лицо – морда бульдога, съевшего лимон, туловище было совершенно цилиндрическим. На ней был стильный белый халат в идеале должный подчеркнуть несуществующую талию. По обе стороны от нее стояли двое не по возрасту обрюзгших холеных молодых мужчин.

- Андрей Альбертович, я сказала… - донеслось из-за спин троицы, но те уже вошли в кабинет, и закрытая дверь оборвала визгливые объяснения. Седов приподнялся из-за стола и указал посетителям на диванчик и кресла.

- Чем могу?

Женщина протянула главврачу папку, в которой Седов нашел только один лист. Главрач внимательно перечел его несколько раз.

- Маслова – это вы? - ничего не понимаю, - он посмотрел на интервентов поверх круглых стекол своих очков. – Какие еще чрезвычайные полномочия? С какой стати?

- Ваша ситуации теперь под контролем Минздрава. До ее разрешения вы освобождаетесь от должности.

- Ничего не понимаю… Какая ситуация? – Седов откинулся в кресле и вскинул брови.

- Аномалии в течении беременностей ваших рожениц из-за контакта с неизвестным веществом. Вы и большая часть персонала больницы с настоящего момента находитесь в бессрочном отпуске.

- Большая часть?

- Да. Глава гинекологии остается. Он введет нас в курс дела.

Седов подкатил верхнюю губу и прикусил нижнюю, обнажив зубы. Документ подписан министром и спорить здесь бесполезно. Он мельком взглянул на побелевшего Кузнецова, многозначительно покивал и молча вышел из кабинета.

У входа в больницу стояли два автобуса – обычный рейсовый Икарус и глухой, без окон. Неплотной цепью их окружали люди в камуфляже без опознавательных знаков. Первый автобус был битком набит людьми – смена персонала. Несколько человек курили возле передней двери, остальные сидели внутри. Дверь была открыта, но пассажиры не выходили, ждали команды. Второй напоминал передвижную лабораторию. Седову казалось, что все взгляды сейчас прикованы к нему – генералу капитулировавшей армии. Защищаясь от взглядов, он ссутулился.

По больничной аллее шла соседка Седова. Она придерживала живот так, словно боялась забыть, куда и зачем идет, - ее взгляд и мысли тоже были прикованы к происходящему перед входом.

- Спешите рожать? – Седов решил вырвать ее из нагромождения домыслов, пока девушка чего доброго не споткнулась.

- Здравствуйте, Андрей Витальевич! А что у вас тут?..

- Ничего, - непринужденно улыбнулся главврач. – Рожениц много. Пришлось выписать со склада партию акушеров. На случай, если вы все разом удумаете разрешиться.

- А солдаты?

- Оборудование, - махнул рукой Седов. Он резво сбежал по ступеням от входного пьедестала. – Катерина, вам сейчас совершенно о другом бы волноваться. Хорошо себя чувствуете?

- Чувствую, что вот-вот… Решила дойти, пока сама могу. Витя сегодня на сутках…

Седов кивнул.

- Тогда – не задерживаю. Пока наша непринужденная беседа не перешла в схватки, - улыбнулся главврач и махнул девушке на прощание. Катерина хихикнула, взялась за перила и вперевалку стала осваивать лестничный марш. Когда она скрылась за стеклянными дверями, вынужденный отпускник нахмурился. Хоть сколько-нибудь обнадеживающих мыслей на счет визитеров у него не было. С мальчишеской демонстративностью Седов сплюнул в сторону автобусов и зашагал прочь от больницы.

Следующим утром перед входом в больницу столпились отцы. За сутки за порогом учреждения растворилось порядка десяти будущих мам. Внезапное отстранение всего больничного персонала вызывало беспокойство. Некоторые мужчины пытались держать руку на пульсе, чтобы при первой возможности узнать хоть что-то о судьбе своих жен. Но они добились только того, что больницу заперли. Внутрь пропускали только беременных. Чтобы митинг не перерос в осаду, на входе поставили двух караульных, вооруженных автоматами. В толпе курсировал участковый. Его жена тоже была на сносях, поэтому он сам не взялся бы сказать, на чьей стороне окажется в случае ЧП.

Периодически гудящая толпа у входа расступалась, пропуская новых рожениц. И без того напуганные женщины от вида нервозного сборища у входа теряли остатки решительности. У каждой второй от волнения буквально подкашивались ноги. Они восходили на крыльцо, как на эшафот – оглядываясь, порываясь сбежать; и ведь дорога свободна, и никто не подталкивает штыками в спину. Но от этого было только сложней. Видимость свободы, когда выбора нет. Они боялись, некоторые даже плакали, но – шли. Некоторых приводили мужья. Мужчин внутрь не пропускали, и они пополняли ряды демонстрантов.

К вечеру измотанные жарой и неизвестностью мужья стали хором скандировать, требуя своих жен, детей, ну или хоть какой-то информации.

Маслова безучастно наблюдала в окно за малочисленными бунтовщиками. Кто-то, заметив ее, швырнул в окно камень. Кабинет наполнил гул. Маслова не пошевелилась. Булыжник пробил только одно из трех стекол стеклопакета.

- Сколько?

- Четырнадцать. Семь пар.

- Матери?

- Не выжили.

- Черт…

Глядя на людей внизу, она представила, что будет, когда они узнают о смертях. Но тут же поймала себя на мысли, что куда больше ее пугает разговор с начальством. Если они не поймут (она не поймет!), как спасти матерей, и все роженицы погибнут…

- Сколько их зарегистрировано в тот период?

- Семьдесят восемь, - в который раз отрапортовал Кузнецов. «Может, она ждет, что число изменится?»

Маслова кивнула. Такими темпами через день-два родственников уже не остановит пара автоматчиков – сметут и охрану, и их всех. По крайней мере, попытаются. Маслова растерла виски.

К зданию подъехало несколько одинаковых микроавтобусов. На их глянцевых крупах пестрели клейма телеканалов.

- Этих еще не хватало…

Появление телевизионщиков моментально расчленило толпу на отдельных зевак.

Из микроавтобусов суетливо выскакивали люди. На площадке перед входом распялились треноги десятка видеокамер. Вдалеке из-за поворота появился Седов. Спустя несколько минут отстраненный главврач стоял на крыльце больницы и что-то подробно излагал шеренге одноглазых видеокамер. Маслова нащупала в кармане мобильник. От сосредоточенности ее лица и строго сдвинутых бровей Кузнецову захотелось выйти из кабинета – грядущий разговор был явно не для его ушей. Но Маслова давно приравняла врача к настенным часам и не замечала его присутствия.

- Срочно… Здесь журналисты. А если… Мы не сможем. Тут толпа и камеры. Исследовать можно только здесь. Ясно.

Маслова повесила трубку, скользнула пустым взглядом по Кузнецову, и вышла из кабинета.

7

Кузнецов дожидался в холле первого этажа. Он прислонился к стене рядом с окном. Форточка была открыта, и он мог слышать, о чем спрашивали журналисты и что отвечала Маслова.

- Не надо было говорить, что с девочками все в порядке… - неуверенно заметил он, когда Маслова вернулась со стихийной пресс-конференции.

- Так вышел бы сам, - усмехнулась Маслова. Она прекрасно знала, что после отстранения Седова Кузнецов носа из больницы не высовывает. - Анализы готовы?

- Да, но… ничего странного.

Маслова щелкнула зубами.

- У этих детей не может быть нормального анализа ДНК! – процедила женщина. Кузнецов пожал плечами – не может, но есть.

- Ну, так иди работай!

С Седовым работалось легче и проще, не так унизительно. Кузнецов поплелся в послеродовое.

Крохотные тельца в прозрачных боксах, как осьминоги, расходились множеством проводов и трубок; «щупальца» оканчивались емкостями или экранами. К каждому новорожденному был приставлен свой лаборант – статист с планшетом, измеряющий и фиксирующий. Они были бесстрастны, могли смотреть на детей, как на предмет исследования. Он, якобы старший здесь, был слишком нервозен на фоне молодых хладнокровных ученых, смешон. Но отступать некуда – по ту сторону баррикад его распнут. Желание оказаться на передовой научного открытия начисто пропало – его трясло от мысли, что скоро в одной из этих пластиковых коробок окажется и его ребенок, а жена отправится в морг.

- Что у нас? - дежурно спросил он на входе и, не ожидая ответа, пошел между рядами младенцев.

Дети были совершенно разные. Ни у одного из них не было привычного кожного покрова: кожа была либо странного цвета, либо структуры – вроде бархата или, например, древесной коры. Десятки пар глаз неестественно сочных цветов внимательно следили за манипуляциями приставов-лаборантов.

В кино такие комнаты – полные ученых и странных новорожденных – обычно заливал неяркий синий свет. Кузнецов подумал, что это бы помогло – придало помещению нереальности, вроде комнаты в кунсткамере – тогда он тоже смог бы увидеть в детях… не увидеть в них детей. Но освещение было слишком ярким; кроме необычностей оно беспощадно высвечивало и всю их младенческую беспомощность, которая подсознательно вызывала желание защитить. Эти чувства перемежались вспышками страха перед тем, что на самом деле эти младенцы, тем, что Маслова может заставить с ними сделать, если в ближайшие часы не будет результата; но больше всего пугала царящая тишина – дети молчали.

В шахматном построении боксов зияло пустое место. На мониторе, безвольно свесившем провода, горели нули. В груди екнуло – неужели началось?

- Где восемнадцатый? – спросил Кузнецов у всех сразу. Никто не среагировал. – Оглохли? Где восемнадцатый?!

- Не кричите, - не поворачиваясь ответила девушка. – Его увезли на МРТ.

Кузнецов в очередной раз подумал, что неплохо было бы закрутить с ней. Но на деле старался держаться от лаборантки подальше – даже по взгляду было понятно, что она та еще сука.

Зазвонил внутренний телефон. Кузнецов снял трубку.

- Поступили еще три. У двух уже начались схватки, - отчеканил дежурный-вояка из регистратуры и повесил трубку.

Седов вернулся на кухню и вымыл руки. Жена Грознова смотрела на него с нервным огоньком в глазах.

- Нужно везти. Такими темпами она родит через три-четыре часа. Плюс-минус.

- А здесь нельзя?

Седов покачал головой.

- Будь это обычные роды – можно было бы рискнуть. Да и то. Но учитывая обстоятельства…

- Ты же сказал, весь персонал по домам отправили. Мы могли бы… - Тамара Васильевна снова принялась теребить полотенце, словно застирывала въевшееся в ткань пятно.

- Тамар, нет. Лекарства и аппаратура – их нет, - отрезал Седов. – Не дури.

- Но ты ведь сам говорил – бог знает, что у них там творится!

Женщина не поднимала глаз от своих рук. Седов вздохнул, стряхнул воду с каплющих рук и сел рядом.

- Дай-ка, - он забрал у женщины полотенце и просушил ладони.

Понятно, чего она боится. Одна бульдожья рожа Масловой чего стоит. Но, в конце концов, сейчас никто не отнимет у родителей ребенка и не станет препарировать его в подземных казематах.

- Том, ничего они не сделают. Не станет никто анатомический театр устраивать… Век СМИ. Ну, возьмут чуть больше анализов, поисследуют. Но в этом меньше опасности чем в родах на дому. Завтра уже проведаете – уж Грознова-то они побояться не пропустить...

«По крайней мере, я на это надеюсь», - закончил Седов про себя.

Тамара Васильевна по-щенячьи посмотрела на главврача. Но тот оставался непреклонным. Женщина уронила голову в кивке.

- Ну вот и ладно, - Седов встал и выглянул в коридор. – Малявка, собирайся. Рожать поедем.

«Красивая, все-таки», - Седов мельком заглянул в зеркало заднего вида. «Каким надо быть дуралеем, чтобы сбежать от нее? Да еще и от беременной…» Вслед за этой мыслью в голове проскочило банальное «а ведь была совсем крохой, и когда успела стать женщиной». Он запомнил ее в смешном чепчике с «ушками» для хвостиков, полосатом сарафанчике, с вечно стесанными коленями, которые, казалось, уже сами научились выделять зеленку вместо красной с клейкой сукровицей юшки. Сейчас он видел ее иной, непривычной. Для Седова (а может, и Грозновых) вся ее жизнь прошла словно за пляжной ширмой с отверстием для головы, на которой была нарисована эта маленькая девочка в платьишке, с разбитыми коленками. И вот обстоятельства порывом ветра сдули этот кусок фанеры, и за ней оказалась взрослая незнакомая женщина.

- Больно будет, - сморщила нос Ника.

- А то ж! – рассмеялся Седов.

- Блин! Дядь Андрей…

- Хорошо все будет. Если попросишь – укольчик сделают. Не переживай.

Вероника пожевала губу.

- Родителям не говорила… У меня плохое предчувствие. Знаете, как будто внутренний обратный отсчет включился. И после родов… Всем телом чувствую. И внутри как-то пусто и страшно. Как будто душа заранее отделилась, чтобы потом время не тратить…

Седов сбросил скорость.

- Не выдумывай, - он, было, улыбнулся и приготовился успокаивать Веронику. Но Ника была спокойна. Значит, не истерика. Седов стушевался. Ника кивнула.

- Мы почти все это чувствуем. Что умрем…

- Кто – мы?

- Девочки с трехмесячными…

- Ну, так вы же все беременны. Течение у всех плюс-минус одинаковое. Не волнуйся. Просто гормоны.

Вероника покачала головой.

- Мне кажется, вы последний, с кем я говорю, - обреченно, но без грусти сказала она. Седов ударил по тормозам. Сзади дробно просигналили.

- Вера! Прекращай!

Девушка улыбнулась.

- Все хорошо. Поедемте. А то… - Ника любовно погладила живот.

- Да, конечно.

Через минуту Ника болтала о чем-то ненавязчивом, не требующем участия собеседника; Седову только и нужно было, что улыбаться и периодически кивать.

Но думал он только о том, что Вероника может… оказаться права. Даже про себя он не мог произнести «умрет». За долгие годы в медицине он усвоил, что некоторые слова слишком громкие – даже непроизнесенные, они просачиваются сквозь кожу вибрациями, искажениями магнитных полей, запахами, - и материализуются.

В больницу его не пропустили. Седов обнял Нику на прощание и застыл на пороге открытой двери своей больницы, в которую теперь не мог войти.

Нику усадили в кресло-каталку.

- Мелкая! Завтра заглянем! Обязательно навестим тебя!

Ника обернулась и коротко махнула рукой. Седов вздрогнул.

Вероника Грознова скончалась, едва перерезали пуповину второго малыша. Точно из нее вытащили батарейки. Мгновение назад девушка то сбивалась с крика на плачь, то начинала истерично хохотать – от боли и воспоминаний о «Малявке» от дядь Андрея. Теперь она разлаписто свисала с кресла – большая красивая кукла. Еще рубиновые пятна крови и не успевшие погаснуть запахи – пота, крови, нутра, - и кожа и волосы лоснящиеся теплым потом – на лбу и верхней губе он выступал маленькими серебряными каплями. Запахи и отблески еще доживали последние минуты, создавая иллюзию жизни. Но Вероника была мертва.

Кузнецов перевел взгляд на часы. Три часа ночи. К восьми полковник будет здесь. А значит, его, Кузнецова, распнут раньше, чем он предполагал.

8

Кузнецов не ошибся. Уром к центральному входу Лесозерской больницы подъехала черная «Волга». Оттуда, смеясь, выгрузился начальник гарнизона. Грознов был румяный от пары бокалов коньяка и предвкушения смены социального статуса на «дед». Следом за ним из машины вышел Седов.

Журналисты разъехались и на больничной парковке остались только автобусы нового персонала. Папаши-демонстранты покинули вахту на ночь и еще не вернулись. Шумный полковник походил на пьяницу, загулявшегося до утра понедельника и казался неуместным на фоне пустоты и недвижности утренней неги. Он сунулся в машину и выволок объемный хрустящий целлофан с набором посетителя больницы.

Кузнецова разбудил бас громовского голоса. Вибрирующим туманом его эхо расползлось по коридорам и холлам больницы, и теперь навалилось на двери кабинетов и стекла. «И это он еще не кричит», - подумал Кузнецов и побежал в кабинет главврача. На стук дверь моментально распахнулась – Маслова тоже проснулась и уже выходила на встречу шумным посетителям.

- Кто это? – на ходу спросила она Кузнецова.

- Командир гарнизона.

- Что ему надо?

- Вероника вчера поступила… дочь.

Маслова поправила прическу и ковырнула ногтями в уголках глаз.

- Ну, чего встал? Пойдем.

Караульные на входе держались из последних сил.

- А если я пройду, ты меня… - Грознов ткнул одного из бойцов в автомат с той серьезность, с которой взрослые подыгрывают детям в их деревянных войнах. Солдат отпрянул и крепче сжал автомат, сдерживаясь, чтобы не ткнуть стволом в пузо нахального горожанина. Второй вояка старался не обращать на себя внимания и был рад, что насели не на него.

- Отойдите на два шага назад!

Грознов застучал себя по ляжкам.

- …два шага назад! – спародировал полковник караульного. Он смахнул выступившие от смеха слезы и глянул через плечо бойца. – Где вы их взяли, таких смешных?

Караульные обернулись. Увидев Маслову, они чуть успокоились, расправили плечи; в их глазах снова заиграла хамовитая самоуверенность.

- Что здесь происходит?

- Да вот, дочку пришли проведать, - Грознов потряс пакетом с соком и фруктами. – Ника Грознова.

Маслова покачала головой.

- Это невозможно. Ваша дочь пока в реанимации. Если хотите, я ей передам.

Грознов обернулся на товарища.

Седов покачал головой.

- Боюсь, что нам это не подходит. Так что вынужден настаивать.

Маслова развела руками.

- В таком случае – настаивайте. Внимательно слушаю, - огрызнулась она на игривость полковника. Это начисто стерло веселость с лица Грознова, и оно стало обыденно жестким.

- Нет, дорогуша. Это я вас слушаю. У вас минута, чтобы объяснить, что здесь происходит и почему нас не пускают к Нике. И зачем эти клоуны тут? - он кивнул на автоматчиков, снова сникших.

- Ваша дочь в реанимации. И вообще, у нас карантин… - начала Маслова.

- Почему он без комбинезона? – Грознов кивнул на Кузнецова.- Да и вы?

- Потому что! Я не собираюсь перед вами отчитываться! – голос Масловой стал визгливым. «Сдает», - подумал Кузнецов и отступил на полшага назад. Седов едва слышно усмехнулся этому отречению.

- Леша, есть реальная опасность заражения? Или еще чего?

Седов отрицательно покачал головой. Но Грознов не сводил глаз с Масловой.

- Нет, - добавил Седов вслух.

Грознов достал мобильник.

- Басов, подними-ка мне роту охраны. В полном составе, кроме наряда. Да, пусть получают. Патроны тоже. Грузи их и подъезжайте к больнице.

- Что вы себе позволяете? – завизжала Маслова. Она отшагнула назад, за караульных, и пихнула их на Седова и полковника.

- Вышвырнуть их отсюда! Немедленно!

Бойцы не шевельнулись.

- Это правильно. Война – это… ну, вы знаете, - подмигнул им Грознов. – Когда мои подъедут – все должны покинуть здание. В колонну по одному без суеты. Оружие оставляете внутри, в холле приемного. Ясно?

Бойцы кивнули. Грознов удовлетворенно достал сигареты – воткнул одну себе за ухо, и протянул пачку Седову.

- Пойдем-ка курнем. Что-то волнительно мне… А волноваться мне по статусу не положено – дед все-таки.

Маслова осталась стоять в дверях, краснея от злости и беспомощности. Седов улыбнулся было своему грядущему возвращению в больницу, но вспомнился разговор с дочкой полковника, и вся радость улетучилась.

С ревом и грохотом подъехали два бортовых КАМАЗа. Из громадных ульев тентовых кузовов повыскакивали камуфлированные десятки «охраны» – в бронежилетах и касках, с черным глянцем автоматов в руках.

- Становись! – крикнул ротный и побежал докладывать командиру. Грознов и Седов сидели на лавочке, через площадь от входа в больницу. Полковник со скукой наблюдал за нескоординированностью и хаотичностью построения. Разброд был понятен: молодое пополнение первый раз подняли по тревоге, да еще с боевыми патронами – волнуются. Да и учили их сержанты, половина из которых сами только полгода как пришли и ничерта толком не знают.

- Тыщ полковник, рота охраны…

- Вижу. Уймись. У нас тут… карантин ввели, - Грознов ткнул пальцем в здание больницы.

- Слышал, тыщ полковник. У самого…

- Всю эту компанию разоружить и вышвырнуть из больнички.

- За территорию или под замок?

- А давай-ка пока под замок. Чтоб не мутили воду… Телефоны, естественно, забрать.

- Разрешите?

- Выполняй, - кивнул Грознов и откинулся на спинку лавки. Поднявшееся солнце смешалось с коньяком в крови и нагоняло сонливости.

Кузнецов стоял посреди кабинета и переминался с ноги на ногу. Поначалу он с напускной безмятежностью разглядывал развешанные на стенах кабинета дипломы и небольшие любительские акварели. Но скоро нервы стали сдавать. Стоять, как перед приемной комиссией, было неприятно. Седов сидел за отвоеванным столом и внимательно вчитывался в заключения по пациенткам. В противоположном углу кабинета, за спиной Кузнецова, на диване Грознов хлебал коньяк. Затылок перебежчика затек от ощущения, что вот-вот в него полетит пустая бутылка. И Кузнецов прислушивался к каждому глотку, высчитывая, когда тара опустеет.

- Это… не знаю, как объяснить. Все шло нормально. Каждый раз одно и то же: перерезаем пуповину и мать тут же умирает… - не выдержал Кузнецов.

Седов оторвался от бумаг.

- Все, что есть – мне на стол. Абсолютно все.

Кузнецов кивнул.

- Мне жаль, - сказал он Грознову и Седову одновременно, и вышел.

- Жаль ему… - Грознов зажмурился. – Что, *****, я Тамаре скажу?

Своих детей у Седова не было. С Вероникой он нянчился с пеленок, она была ему как родная. Даже ближе. Ему она доверяла все свои пубертатные переживания, с ним обсуждала то, чего не обговоришь с родителями.

- Передушу всех. Своими руками, - Грознов поднялся к выходу.

- Сядь.

Полковник без споров рухнул обратно в диван. Седов снова вспомнил слова Вероники. Да и без повального «предчувствия смерти» понятно – акушеры здесь не при чем. Не с руки им умерщвлять десятки мамаш. Ясно было и другое – смена власти оставшихся рожениц не спасет. И отвечать за все ему, Седову.

Он вышел из-за стола и выглянул в окно. К роддому стали стягиваться отцы, желающие видеть своих жен и детей.

Вечер принес долгожданную совсем уже осеннюю свежесть и тишину; он разлегся вокруг стола, гладил затылок и спину, хватал за руки – тянул подальше от реальности. Седов рад был бы отпустить все мысли и закопаться в ворохе бумаг и заснуть. Да только сама реальность обернулась ожившим фантазмом, давшим бы фору любому сну. Вышибать клин клином Седов никогда не любил, да и не кончено было на сегодня. Он отложил в сторону пачку фотографий с новорожденными. Кузнецов протянул еще одну стопку со снимками.

- А это – они же сутки спустя.

На более поздних фото дети были самыми обычными – розовощекими, голубоглазыми (ну, или не очень).

- Что-то нашли?

- Есть небольшие странности в ДНК. Но это не у всех и... В общем, когда мы повторили исследования – все было в норме.

Седов устало посмотрел на него, потом кивнул конвоиру: «Выведи».

Температура в морге немногим была ниже общебольничной, но все же Седов мерз. Еще с институтских времен в мертвецких апартаментах у него холодела спина и пальцы. Он не боялся трупов. Да и смерти тоже – насколько это вообще возможно. Но эти склады, где мертвецы аккуратно расфасованы по полкам, были слишком практичны даже для него. Здесь всегда были постояльцы. И всегда будут.

Седову вспомнился Хэм с его «чистым хорошо освещенным местом». Н-да. Вряд ли старик имел в виду морг.

Осмотр девушек не дал ничего нового. Всё, как и говорил Кузнецов – никаких причин для смерти просто не было. А значит, стоит исходить из того, что все беременные краткосрочницы потенциально мертвы. И для такой череды смертей здесь будет тесновато.

Гора тел и десятки пернато-шерстяных детей. И оба списка – мертвых и новорожденных – не написаны и до половины. Все это стоило обдумать, но пора было ехать к Грозновым. Седов вдруг отчетливо представил себе пьяного друга, храпящего на всю квартиру, и Тому, ревущую на кухне в одиночестве. Впервые ему захотелось задержаться в этой светлой тишине дольше необходимого.

Седов щелкнул выключателем и запер дверь на ключ.

9

Тимур выстукивал тапком по полу, подыгрывая пальцам, выбивавшим ритм на крышке стола. Таша собирала сумку – чувствовала, что вот-вот.

В хороший исход больше не верилось. Каждый раз, когда он смотрел на жену, хотелось сказать ей что-то, чего не говорил раньше. Вершинин проговаривал слова про себя, но как ни выстраивал мысль – выходило прощание, словно хоронил ее заживо… Поэтому он только и мог, что молча вглядываться в жену; старался увидеть ее всю, охватить, запомнить. Таша тоже молчала. Находиться дома было невозможно. Но оставлять ее – одну, наедине с паникой, миазмы которой травили город – было бы неправильно. Что он мог сделать? Не отпустить в больницу? Глупо. Уехать рожать в другом месте? Но при всех сопутствующих странностях винить врачей было бы странно. Они же не настолько некомпетентны, чтобы невозмутимо лузгать рожениц как семечки. Всему виной эти чертовы дети. И не важно, где рожать – исход один.

Таша зашла в кухню. На плече у нее висела пляжная сумка с вышитым якорьком, овитым декоративным канатиком. Легкое платьице стало не по размеру и теперь едва прикрывало белый треугольник трусиков пониже живота: не пошло, по-домашнему сексуально. В этом белом треугольнике было и очарование Ташиной непосредственности, и новая жизнь, растягивающая привычные границы, и смерть. Слезы осторожно обрамили жену в мутную рамку. «Они больше не увидятся». Ему останется ребенок. Ребенок, который нужен ему меньше, чем нужна Таши. Если бы только сейчас кто-то предложил выбрать между ними... Почему никто не предлагает?!

- Ты чего? Смотришь так… странно.

- Думаю. Просто думаю.

Таша подошла и потрепала муж по волосам. «Боже, как же смешно она ходит!» Не вставая, он сделал вид, что обнял жену: его ладони легли ей на спину, но сам он всем телом старался отпрянуть от ее живота и спрятавшегося там убийцы.

- Все будет хорошо.

Тим покачал головой: «Нет».

- Кастинг на мачеху уже проводишь?

Тимур вскочил и с обидой и злостью посмотрел на улыбающуюся жену.

- Это не смешно.

- Знаю. Прости. Но все будет хорошо. Поверь мне. Завтра увидимся. А через пару дней вернусь домой.

«А если нет? Что мне делать, если не вернешься?!» - внутренне прокричал он. Таша обняла его.

- Собери кроватку для малыша, пожалуйста. Сегодня. «Переживал за тебя и все валилось из рук» - это вот не прокатит.

Они шли пешком. Город весело улыбался заляпанными солнцем улицами. Аллеи дрожали густыми тенями и изредка выдыхали свежие ручейки прохлады. Прохожие со всех сторон тянулись к Вершининым и лапали их сочувственными взглядами, кололи натянутыми улыбками и шепотливыми вздохами. Тимур твердил про себя, что все будет хорошо и крепче сжимал руку жены. Солнце дружески поглаживало спину: «Конечно, хорошо. А как иначе?»

В больницу вернули караул. Из местных. Во избежание. Они тоже не пропускали внутрь никого, кроме рожениц. Это единственное, что запомнил Тимур. Хотелось, чтобы палящее солнце растопило его в лужицу и испарило. Собственная смерть сейчас была притягательной, не так пугала, как смерть Наташи, как жизнь без Наташи. Он не останется один. Появится другая женщина, которая постарается выстирать его теперешнюю жизнь до пустой белизны… Не хотелось другой. Не хотелось боли.

Тимур очнулся перед подъездом. Его тряс озноб. Возвращаться домой не хотелось. Все там опутано невидимой паутиной: тронешь ее даже взглядом, и тут же изо всех углов набросятся кровожадные воспоминания, скрутят и сожрут заживо. Он сел на лавку, откинулся и прикрыл глаза. Дремотное бездвижье и свежий воздух чуть успокоили. Жизнь незаметно и вдруг перестала пугать и превратилась в коробку с леденцами: проблемы можно было вытаскивать поочередно, рассмотреть отдельно от остальных, медленно рассасывая – без торопливого варварского жевания. Тимур почувствовал, как беспечно росла в нем не просто вера в будущее – убежденность в наилучшем из возможных исходов: сладкий несложный обман тела и разума, захваченных летним многообразием. Ведь несколько девчонок остались живы. Почему не Наташа? Она здоровая, спортивная. Только реальность, сосредоточением которой сейчас была жесткая лавка, от которой онемели зад и спина, нашептывала: «А что, если нет?»

Часть четвертая

1

Вершинин наконец не выдержал – перестал играться с пачкой, достал сигарету и закурил. Никишин решил не перебивать молчания, боясь разрушить выстроенную лабиринтом цепь воспоминаний – иначе ждать придется еще дольше.

От необходимости куда-то смотреть. Никишин стал бродить взглядом по кухне. Ничего интересного не попалось. Квартиры молодых скучные, похожие. В них нет ярких деталей, историй – только намеки. Функциональное, чуть неопрятное пространство. Здесь не увидишь часов с кукушкой или засиженного мухами прямоугольника радиоточки в пейсах рыжей жирной паутины. Интересные вещи слишком дороги – их чаще получают в наследство. А все что попроще – вполне однотипно.

Тимур слишком быстро высосал сигарету и от ее уголька, раскурил вторую.

Солнце за окном успокаивалось, будто кто-то подкручивал верньер ночника. Ветер, через форточку поигрывавший с занавесками, устал – стих, посвежел. Сквозь дышащее непостоянство щели между шторами, проглядывало насыщавшееся синевой небо.

Никишин мечтательно уставился на ленивую комету самолета. Прохладный салон и вид земли с огромной высоты показался лучшей альтернативой дымной кухне.

- Чаю? – Тимур раздавил второй окурок, засмердевший напоследок расплавленным фильтром.

Никишин кивнул.

Чайник покряхтывая и приплясывая вбирал тепло синих лепестков конфорки; Тимур поглощал процесс взглядом – то ли пытаясь разглядеть таинство превращения огня в пар и свист, то ли подогревая в себе еще сырую часть своего рассказа. Никишин для него снова пропал.

Репортер поерзал. По телу разбежались игривые электрические разряды. Оказалось, когда долго сидишь – диван мало отличается от табуретки. Никишин отложил в сторону все другие мысли и сосредоточился только на том, чтобы не выдать своего дискомфорта и незаметно размять затекшее сидалище.

- На чем я остановился? – включился Тимур, когда обе чашки запарили свежим терпким ароматом.

- На жене. Как отвели ее в роддом.

- Да. Роддом… Выжили только шесть матерей. Каждая тринадцатая… - Тимур усмехнулся.

- Подождите, - Никишин сбил пелену, снова наползавшую на глаза Тимура, и столкнулся с таким же как у шефа спокойным пронзительным взглядом. – Простите. А что стало со всей этой московской зондеркомандой?

- Ничего. Их выставили, когда родился последний ребенок.

- И что, без последствий?

- В целом – без. Лесозерск же фактически военный объект. Минздрав тут… не котируется. Раздувать им эту историю не хотелось – смерти рожениц начались с приездом московских. Люди с оружием на входе. Повальные беспричинные смерти. Бритва Оккама – врачи что-то делали с роженицами. Их же не просто так держали здесь до последнего.

- А врача?

- Какого врача?

- Гинеколога. Кузнецова.

Тимур захохотал. Никишин слегка растерялся. Успокоившись, Тимур шумно отхлебнул чаю и снова закурил.

2

Намедни Вершинин весь день мотался по магазинам и теперь спальню оккупировали коробки и коробочки, пакеты и упаковки. Тимур расставлял их без особой логики – старался только оставить проход к ключевым точкам комнаты, вроде телевизора, дивана и шкафа. В результате получился аттракцион для восьмилетки – картонный форт с «клеткой для малыша» в центре. Рядом с кроваткой лежала ее последняя часть – поддон для игрушек. Тимур поочередно крутил в руках оставшиеся винты и крепежи, пытаясь понять, как соединить кровать и ящик в одно. Схема сборки напоминала большущую кляксу. Часы неумолимо приближали момент, когда нужно будет ехать за Ташей и малышом. Тимур шумно выдохнул и продолжил истязать свое самолюбие конструктором для взрослых.

Вершинин уже виделся с Наташей после родов – коротко; она выглянула в окно туалета на втором этаже. Таша осунулась. Они не говорили – Тимур чувствовал себя неловко от разговоров на публике. Даже когда кто-то рядом слишком громко обсуждал что-то личное – он сгорал от стыда. Для роддома это было обычным делом – жена орет с четвертого этажа, муж – тот вообще стоит через дорогу от корпуса. Даже мобильники ничего не изменили. Зачем платить деньги за звонок, когда можно бесплатно орать? А может, дурацкая традиция. Вершинин был на улице один, но это было не важно. Он узнал только, как Таша себя чувствует – остальное можно обсудить дома. Все же этой пары фраз хватило, чтобы исчез шар, надрывно пульсировавший в груди, и он смог, наконец, несколько часов спокойно поспать. До того Тимур только раз участвовал в осаде роддома – родила жена друга. Она почти со слезами просила забрать ее. Оно и понятно – когда они собирали ей передачку, Катька попросила привезти ей резиновые сапоги: без них в душевую войти было невозможно.

Наверное, он должен был радоваться, что Таша жива-здорова, думать о ребенке, о крутом повороте в жизни, становлении себя настоящим мужчиной (сын же родился!), но эти мысли быстро ушли на второй план и всю дорогу до больницы мысли были только о резиновых сапогах и омерзительной антисанитарии женских уборных. По телефону Таша сказала, что все в порядке, но, может, просто решила лишний раз не дергать его после нескольких недель под гнетом вопроса: «Выживет или нет?»

Тимур ждал в приемном. Наташа держала сверток с ребенком, как драгоценную подушку. Эдакая «Живая шляпа. Возвращение». Ташу поддерживал под локоть низкорослый кругловатый мужчина. Его короткие серо-седые волосы между глубокими залысинами вздымались хулиганистым хохолком. Таша выглядела непривычно. Легкая бледность превратила ее стройность в худобу; ее походка отяжелела – то ли после родов, то ли из-за бесценной ноши. Все, кто был в больничном холле, уставились на нее, как на героя, вернувшегося с войны. Тимур мельком подумал об умерших роженицах; их прозрачные силуэты тут же выстроились вдоль стен коридора и, невидимые остальным, тоже пялились на его жену. Как ошпаренный он выпрыгнул из кресла навстречу Таше, надеясь, что видение прилипнет к дерматину и останется там до следующего присевшего. Теперь все уставились на него.

Врач передал Вершинину жену и протянул руку.

- Вы, наверное, Тимур? Поздравляю.

Ладонь врача была большой, сильной, но по-женски мягкой.

- Спасибо, - Тимур пожал руку. – С ней все хорошо?

- Да, - улыбнулся врач. – И Наталья, и ребенок в порядке.

- Хорошенький, да? – шепнула Наташа, отогнув край конверта. Седов деликатно ретировался и теперь стоял метрах в пяти от них, самозабвенно глядя в окно.

- Да, ничего, - кивнул Вершинин жене и посмотрел на чрезмерно осмысленное лицо малыша.

- Сама делала, - с напускной серьезностью похвалилась Таша.

Парень вышел красавцем. Говорят, все дети красивы. Но на некоторых новорожденных без транквилизатора смотреть страшно. А его сын – действительно симпатичный. Мальчик, словно прочитав мысли отца, хитро улыбнулся беззубым ртом. Тимур почувствовал, что глаза затягивает слезами.

- Ну, тогда не выбрасывай, - Тимур оторвался наконец от сына и поцеловал жену. – Оставим на память.

- Дурак.

- Этого не отнять. Можно?

- Меняю на пальто.

- А еще мать называется… Ладно, давай.

Тимур неловко перенял младенца. Темно-синие глаза малыша зачаровывали. От бликов света в неровностях радужки создавалось ощущение, что разглядываешь в телескоп густое ночное небо.

- Ну что, поехали? – Таша ткнулась подбородком в плечо мужа. Тимур кивнул и двинулся к выходу.

Наташа помахала врачу на прощание, взяла Тимура под руку и Вершинины пошли к выходу.

- Если что – звоните, - крикнул им вдогонку врач. – Любая мелочь! Любая. Смело звоните.

Тимур вопросительно посмотрел на Ташу.

- Андрей Витальевич. Он принимал роды.

- А о чем он?

Таша пожала плечами.

- Обычная вежливость.

3

Тимур составив на столе башню из кулаков водрузил на нее подбородок и уставился на шайбу торта с причудливыми перьями из шоколада на макушке. В обычных обстоятельствах толпа друзей-родственников замусорила бы квартиру подарками и гамом. Но большинство здешних знакомых сейчас сами были обременены новорожденными. Только у них не было жен, которые укладывали бы детей спать, давая мужьям без особой радости, но спокойно посидеть на кухне бессмысленно разглядывая торт. Да и немногие из них теперь вообще станут с ними общаться. Тимур заранее ощущал отзвуки предстоящего стыда за то, что его жена осталась живой.

Из родни же у Таши остались только двоюродная сестра на далеких окраинах страны, а Тимур своим про беременность жены ничего не сказал.

- Ты грустный?

- Нет. Просто немного... Устал, наверное.

- Я из себя человека тут вытолкала, а ты устал. Стыдно, Вершинин!

- Не стыдно. Я килограмм шесть сбросил…

Таша подсела к мужу и обняла.

- Не стыдно, - согласилась она.

- Налегай на тортик.

В комнате закряхтел ребенок. Таша спешно выбралась из-за стола. Оставшись один, Тимур снова разлегся локтями на столе и едва заметно улыбнулся своему несложному счастью.

Таша заперлась в ванной на вечерний моцион и Вершинин сменил ее у кроватки Данилы. Мальчик спал. Маленький и морщинистый, с рябым красным пятнышком на переносице. Тимур облокотился на перильца кроватки и навис над сыном. От ребенка пахло невинностью; казалось невероятным, чтобы запах был таким говорящим. Даня причмокивал и хмурился, отмахиваясь крошечными ручонками от своих первых снов. Тимур попытался представить, что может сниться такой крохе – сын еще не успел подцепить иррациональных фобий, ведь он ничего толком и не видел. Тимуру подумалось, что кошмары новорожденного страшнее снов взрослого – малыш, выбравшийся из утробы, напуган существованием такого огромного пространства; как если бы он, Тимур, вышел в открытый космос и оказался посреди бесконечного неизведанного пространства без хоть малейшей точки опоры.

Сын заворочался, по-змеиному выставляя край языка и снова пряча его в беззубый рот, как будто пробовал невидимое мороженное. Он двигался всем телом – шевелились даже его крохотные чересчур мохнатые ушки. Беспомощность новорожденного умиляла. Кожа мальчика, не привыкшая к обилию кислорода, шелушилась и слезала. Как зеленый помидор на подоконнике, ребенок теперь должен дозреть до человека. Тимур представил, как через время Даня поползет (Вершинин не видел, как ползают карапузы, но был уверен, что они мало отличаются от едва прозревших котят, осваивающих скользкий ламинат на разъезжающихся хилых лапках), как начнет ходить, и дальше, и дальше, станет увеличиваться и разрастаться внешне и внутренне; до тех пор, пока широко распахнутые на мир глаза не сузятся. И повзрослевший сын уже будет стараться не копнуть глубже и охватить взглядом как можно больше, но будет удерживать за полем зрения неприглядную часть мира и жизни.

Таша подошла сзади и прикосновением оторвала мужа от моделирования грядущего.

- Насмотришься еще. Давай ложиться. Не думаю, что у нас много времени. Скоро он снова проснется.

4

С наступлением осени время жизни заметно изменилось. Дело было не в погоде. Раньше взгляд, какой-то внутренний вектор сознания, был направлен на работу. Дом был возможностью смахнуть с себя начальство, техпроцессы, бесчисленные звонки, неотъемлемые в коллективе интриги и интрижки; сойти на секунду с конвейера, день за днем однообразно и беспощадно высасывавшего тебя до визгливого отупляющего уныния. С появлением ребенка Тимур не мог вспомнить, зачем нужно было столько лишней суеты вокруг работы, и, главное, как его в нее втянули. Заводская ежедневщина никуда не делась, но искусственные бурления и страсти больше не цеплялись за сознание. Как ныряльщик, он думал только о тайнах глубин семейного быта с его кладами, запрятанными в песке и иле, а работа стала судорожным вдохом между погружениями – необходимым, но обременительным.

До беременности, до родов они с Ташей встречались у проходных, брались за руки и подробно переживали словами минувший день. Теперь его сопровождало только собственное альтер-эго. Собеседников на работе тоже не стало – одни опасались его, как родителя странного ребенка, другие, в отличие от Тимура, стали отцами-одиночками, и не могли видеть счастливчика. Поэтому внутренний собеседник ежедневно уплотнялся, отмежевывался от обыденного сознания во что-то внешнее. Стоило Вершинину оторваться от работы хоть на минуту, отпустить мысли, его персональный собеседник удобно располагался на парковой скамейке одного из детских воспоминаний, усаживал рядом Тимура и бомбардировал Вершинина вопросами и догадками, разбирал чуть ли не по слогам все слова Таши за день – звонки и смс. За всем этим пристально наблюдал играющий неподалеку подросший Данила. Вершинин чувствовал, что мальчик вслушивается в их разговоры, словно знал, что говорят о нем. Иногда эфемерные спорщики забывали о ребенке, но мальчик никуда не исчезал – самим своим рождением он застолбил участок на просторах отцовского сознания.

Этот театр подсознания настолько увлекал Тимура, что уже несколько раз по пути домой он умудрился хорошенько вымочить ноги в незамеченных лужах. Его всегда зачаровывала наигранная отрешенность увлеченных людей. До дрожи хотелось хоть раз испытать эту мистическую одержимость некоей идеей. Выглядеть глубокомысленным чудаком, замирающим на полушаге и спорящим с невидимым собеседником. Хотелось взглядов – удивленных, насмешливых, чуть завистливых к чужой увлеченности. Состоялось. И пусть, что захватила его всего лишь собственная жизнь. Он получил взгляды, смешки, удивление. Только прочувствовать наружнего уже не мог – слишком уж требовательным до внимания был внутренний диалог.

Таша позвонила, когда он уже вошел в подъезд. Вынув телефон, он очнулся, ощутил разом холодную воду, неприятно сбегавшую с волос за шиворот, уплотнившиеся и липкие теперь джинсы, хлюпанье в кроссовках; опять Таша станет пугать простудами и с вечера положит зонт в его ботинок – чтобы наверняка не забыл.

- Он пропал! – прокричала в трубку жена незнакомым визгливым голосом. – Я… я не могу его найти!

Тимур взбежал по лестнице и ввалился в квартиру. Он старался перепрыгивать лестничные пролеты целиком. С непривычки к бегу легкие тут же полыхнули, и, добежав до квартиры, Тимур закашлялся.

Он отодвинул Ташу, стоявшую в коридоре, и не разуваясь, широкими шагами пересек квартиру и прошел в детскую. Данила, как ни в чем не бывало, зоосадовским тигром ползал вдоль сетчатой преграды манежа. Увидев отца, мальчик улыбнулся, торопливо что-то залепетал и застучал ладошкой по полу. Сердце Тимура сбивчиво замедлилось. Он оглянулся на Ташу.

- Не понимаю, - заплаканная Таша выглядела еще более напуганной и растерянной.

Тимур стоял на кухне в одних трусах и растирался полотенцем.

- Ты могла не заметить… Так бывает. Как я тогда телефон потерял: смотрел прямо на него и не замечал.

- Телефон? Ты издеваешься? Как я могла бы не заметить ребенка в манеже, по-твоему? Это… бред. – Таша уронила руки на стол и уставилась в свои пустые ладони. – Я только на шкафу не смотрела. Его нигде не было.

Тимур набросил полотенце на плечи и подсел к жене. Они постоянно замечали разные странности.

Даня любил купаться. Стоило Тимуру поднести его к воде, как мальчик уже расплывался в безмятежной улыбке, болтал кукольными ручками-ножками, пытаясь приблизить погружение. В ванной он барахтался усерднее, то ли радуясь переливчатому блеску брызг, то ли пытаясь плыть. Наплескавшись, ребенок затихал, откидывался на надувное ярмо купальной подушки, и распластывался на воде. Было отчетливо видно, как тело сына ощетинивалось сотнями тонких паутинок, длинных прозрачных волосков, напоминавших тонкие корешки кувшинок. Кожа ребенка покрывалась причудливой сеткой едва заметных трещинок и неровностей. Сначала Тимуру казалось, что все это – игра света в рубиновой от марганцовки воде. Но когда он однажды не выдержал и сунул руку, то успел коснуться тих волосков прежде, чем те втянулись обратно в Данилу. Все это происходило на самом деле, и недовольное личико ребенка было неоспоримым тому подтверждением. Таше он ничего не говорил - не хотел пугать. Хотя Таша проводила больше времени с ребенком и наверняка тоже видела нечто подобное.

Тимур хрустко почесал обросшую щетиной щеку.

- Надо позвонить этому твоему доктору.

Таша молча кивнула.

5

На экране телевизора появилась картинка с воротами гарнизона. Через секунду она сжалась до небольшого окошка и съехала в угол, освободив кадр для лица ведущей.

- Жители Лесозерска уверены, что среди их детей есть… Цитирую: «мутанты, которых необходимо изолировать от других ребят». Эти дети начали убивать с первых секунд – большинство матерей загадочно погибли при родах. Выехавшую на место съемочную группу не пропустили на территорию закрытого гарнизовна, но нам удалось пообщаться с главврачом Лесозерской больницы, принимавшим роды и лично наблюдавшим за необычными детьми.

Седов выглядел спокойно и чуть иронично из-за топорщащегося седого чубчика между двух блестящих залысин.

- Действительно, есть небольшие отклонения от нормы: дети развиваются быстрее своих сверстников. Никакой мистики в этом нет. Малыши все здоровы и совершенно нормальны. Причин для паники и разговорах о каких бы то ни было мутациях нет.

- Как вы прокомментируете массовую смертность матерей? - поинтересовался голос за кадром.

- Да что тут комментировать, - вздохнул Седов. - Женщины просто переставали жить. Иногда такое происходит с совершенно здоровыми людьми. Как врач я неоднократно видел подобное и слышал о таких случаях от коллег. Такая массовая смерть матерей – это большая трагедия. Погибли только девушки, вынашивавшие двойню. Это, конечно, страшно. Но нужно учитывать короткие сроки беременности... организм просто не выдержал стресса.

- Откуда же тогда начались разговоры про детей-убийц и мутантов? – корреспондент произнес вопрос чуть насмешливо, отстраняясь от не своих слов.

Седов едва заметно усмехнулся, что само по себе казалось отличным ответом на вопрос. Но ответить все же было нужно.

- Думаю, что примерно представляю, кто источник этих слухов. Это бывший сотрудник нашей больницы. Его жена была одной из матерей. И… В общем, жена осталась жива, но у моего коллеги сдали нервы. – Седов пожал плечами. – Нам всем здесь сейчас непросто. Но дети тут не причем. Раздувать скандал на пустом месте – это не совсем прилично по отношению к тем, кто потерял своих жен.

Седова на экране сменила ведущая. Она перевела взгляд с невидимого монитора в студии на зрителей.

- Мы продолжим следить за ситуацией в Лесозерске. А сейчас – к другим новостям. В Венесуэле…

Седов выключил телевизор и посмотрел на Вершинина. Мол, как? Тимур пожал плечами.

- Боюсь не слезут. И в самом деле «продолжат следить за ситуацией».

Седов покачал головой

- Ну и пускай. Внутрь их Грознов не пропустит. А если и пустит – снимать тут нечего: дети как дети. Вероятнее, что уже завтра они про нас и не вспомнят. Слишком много сейчас более важных новостей: войны, олимпиады, трехногие котята. Кузнецов с его областным апокалипсисом от рук карапузов быстро забудется.

- Может, вы и правы.

Седов покивал.

- Важно сейчас понять как урегулировать то, что Кузнецов устраивает здесь.

Вершинин давно хотел спросить, почему Грознов не запрет этого чудика.

- Каждый вечер его отговариваю, - улыбнулся главврач. – Он-то рвется… Нельзя. Запрем – и весь город решит, что это неспроста; еще сделают из него мученика, не дай бог: как раз тогда истерика и начнется. Все же, он принимал роды и видел детей.

- Да куда уж дальше-то? Нас уже в садик не берут – воспитательницы отказываются следить за «мутантами». На улицах только в лицо не плюют. На площадке вчера тетка ткнула в Даньку пальцем и начала объяснять сыну, что с «этим мальчиком играть нельзя».

Седов нахмурился и растер лоб.

- В том-то и дело, что есть куда хуже. Всегда есть. Сейчас таких мамаш – пара десятков на весь город. Но если начать реагировать на Кузнецова – возникнут вполне резонные вопросы; и их станет гораздо больше. А касательно садика – такая проблема не только у вас. Мы сейчас решаем, как быть. Скорее всего, под наших необычных карапетов придется освободить первый садик, а тамошних перевести во второй.

- Какое-то не решение.

- Лучше, чем ничего.

- А воспитатели?

- Кто захочет – останется. Они же не поголовно с ума посходили. Часть из второго переведем. Или новых наберем. Посмотрим.

- Прямо Америка двадцатых годов.

Седов пожал плечами.

- Уж как есть. В любом случае, так будет спокойнее. Лучше расскажи, как Наталья?

Тимур едва заметно улыбнулся, но потом все его лицо переменилось, вслед за мыслями.

- Да нормально. Все носится, ищет какие-то болячки. Начиталась в интернете, а теперь тычет дите термометром во все отверстия. Даньку это по-моему, даже слегка веселит. Как видит мать, орет: «Дусник!» и заливается.

- Первый ребенок – оно всегда так, - улыбнулся Седов.

- Не знаю. Так растет, что уже устали вещи покупать. Четыре месяца, а он как годовалый. Такими темпами они все в сад и года не отходят.

- Тоже сайтики почитываешь?

Тимур стушевался.

- Нет. Ташка…

- Ясно. А… в остальном? – осторожно осведомился Седов.

- Все то же, - поджал губы Тимур и оглянулся на дверь. Эта часть разговора ему никогда не нравилась. Как будто он предавал сына и жену. – Кожа в воде теперь чуть темнеет. Как кора. Ташка молчит, конечно, но видно, что боится. И друг с другом все это обговорить не получается нормально. Такое ощущение, что она думает, будто я ее заставлю избавиться от ребенка. У остальных так же?

Седов укоризненно посмотрел на Тимура, задумался – говорить или нет.

- В общем – да. Только в отличие от большинства у вас все же есть Наталья…

Вершинин покраснел.

6

В полупустом зале собрались только мужчины. Выжившие матери не хотели сыпать соль на раны отцов двойняшек, да и с детьми кто-то должен был остаться.

За столом на сцене во главе совдеповского президиума сидел Седов. По сторонам от него расположились директор Лесозерской школы, руководитель спортивного центра, несколько педагогов и командир гарнизона.

Вновь прибывшие гулко отряхивали с куполов воду, закрывая и снова резко их открывая. Это создавало успокоительную сутолоку. Проходы заполонили зонты тех, кто пришел пораньше. К затхлой сырости старого кинозала прибавилась свежая дождевая вонь промоченных одежд.

Каждому было немного не по себе. Все прекрасно знали, зачем они здесь собрались: как сказали бы врачи – нужно было признать существование проблемы. Вершинин был уверен, что большинство из них – а скорее все – так же, как он периодически встречались с Седовым: приходили «на доклад» и за советом. От этого было еще больше не по себе. Как будто они – какая-то тайная секта, впервые собравшаяся вместе. Хотя, нервозное молчание скорее делало их сборище похожим на «клуб анонимных…» кого-нибудь. Дискомфорт усиливался ярким освещением. Все старались смотреть перед собой, не задевать взглядом других. Но то и дело глаза папаш встречались, и мужчины краснели и стыдливо отводили взгляды.

Наконец, расселись. Седов водил пальцем по рядам, похлопывая губами – пересчитывал собравшихся.

- Думаю, можем начинать.

Десятки пар ягодиц заерзали на стульях.

- Вы видели охрану на входе. К сожалению, сегрегация в городе усилилась, и каждый из вас, да и мы, - Седов махнул руками на своих застольных соседей, - понимаем, что дальше будет только хуже. Поэтому пора нам пусть и в узком кругу, но признать, что ваши дети действительно отличаются от остальных. И мы не можем пустить все на самотек.

Тимур почувствовал, как сердце екнуло, замерло, и после – неистово заколотилось в протесте. Он ждал, что зал сейчас разразится негодованием, к которому он с удовольствием присоединится. Того же ожидал и Седов. Но ничего не произошло. Разве что давление в зале выросло до десятков атмосфер и теперь теснило каждого из присутствующих внутрь самого себя.

- Хорошо.

Седов достал платок и промокнул лоснившийся лоб.

- Многим из вас я уже рассказывал в общих чертах, кому-то не успел. Сейчас мы с Анатолием Мирославовичем, - Седов кивнул на Грознова, - уже договорились о том, что ваши дети будут ходить в отдельный детский сад. Со следующей недели здание будет освобождено.

Седов представил директрису будущего спецдетсада – крупную блондинку с чрезмерно высокой и масштабной грудью.

Ее косноязычие немного развеселило Тимура: женщина то чеканила лозунги, часто употребляя «всячески»: всячески стараться, всячески оберегать, всячески заботиться, то сбивалась на человеческий язык, заверяя отцов, что их чадам ничто не будет грозить.

- Садик будет охраняться солдатами части. Это, конечно, ситуация сложная, нам незнакомая, но наши педагоги – люди опытные. Нового они не боятся, и всячески даже приветствуют. Для педагога любой опыт бесценен, а такой уникальный – так и вовсе.

Новость об охране всех встревожила. Да и как можно успокоиться, зная, что твоему ребенку нужна вооруженная охрана. А как быть дома? Покупать ружье?

Поднялся гвалт. Кто-то бубнил себе под нос, другие – выговаривали возмущение соседу.

- Это реалии, от которых мы были избавлены только потому, что город закрыт и чужих здесь нет. Но по ту сторону забора все детские учреждения оснащены видеонаблюдением и охраняются. Так что переживать тут не из-за чего, - директриса пыталась перекричать массовое ворчание, но людей было слишком много.

- Тихо! – рявкнул Грознов и саданул обоими кулаками по столу. Зал умолк. – Устроили тут. Случись что – сами же потом сопли на кулак будете наматывать: «Не защитили!», и виноватых выискивать.

Полковник навис над столом и строго уставился в зал. Седов прокашлялся, успокаивая Грознова.

- Да. Спасибо. В общем, это не все. С такими темпами, как растут дети, садик им нужен будет не больше года. Виктор Егорович…

Седов поднял из-за стола невысокого коренастого дядьку – руководителя спортшколы.

- Мы готовы отдать свое помещение под школу. Классов у нас там нет, конечно, но поскольку все дети – ровесники, можем сделать один большой класс на полторы сотни человек. Парты поставим в спортзале.

- А где вы возьмете столько парт? И кто их будет учить?

- Возьмем… С учителями сложнее, но, думаю, тоже справимся как-то. В конце концов, начальная школа – это не азы ядерной физики. Да и в городе найдутся несколько педагогов по основным предметам.

- Спасибо, Виктор. Собственно, такой план. Школа обещала поделиться учебными планами по предметам. И сейчас мы готовы начать переоборудовать спортивный центр в классную комнату. Мы вас здесь собрали не для того, чтобы поставить перед фактом. Дети – ваши, вам и решать. Но мне кажется, что все озвученное сделать необходимо. Слишком уж ситуация непростая. Сейчас нам, точнее, вам, нужно проголосовать. Исходя из результатов, будем думать, что делать дальше. В общем, кто «за» - поднимайте руки.

Грознов, как опекун своих внуков-близнецов, моментально вскинул руку. Следом стали подниматься руки в зале – не так уверенно, но подниматься.

Тимур не знал, отчего медлят остальные, но его руку и сдерживало, и толкало вверх одно и тоже чувство – отсутствие реального выбора. Им предлагали сельскую школу начала двадцатого века: уроки в спортзале, учителя – не учителя. Как будто образование только-только встает на рельсы повсеместности. Но чего ждать от обычной школы? Избитого, затравленного сына, озлобленного на них с матерью за каждодневную пытку? Наверное, остальные думали о том же. Через долгую секунду раздумий зал ощетинился руками. Тимур свою тоже поднял.

Седов кивнул и поднятые руки легли обратно на подлокотники.

- Нам нужно перестать бояться друг друга. Это очень важно. Никто из сидящих здесь вам не враг. Ваши дети, их будущее, общее будущее, зависит от того, насколько мы сможем, не боясь, обсуждать все происходящее с ними друг с другом. Это поможет каждому и лучше понять собственного ребенка, и защитить остальных. Никто из нас не знает, для чего они появились на свет такими, почему именно здесь и чего, в конце концов, нам ждать. Хотите вы или нет, но нынешнее собрание должно уплотниться, стать своего рода закрытым клубом. Мне кажется, такие сборы стоит проводить регулярно.

Осознанно или нет – весь зал закивал.

- Думаю, на сегодня все.

Зал готов был наполниться завершающими скрипами, стуком крышек кресел, покашливаниями и топотом, когда в боковую дверь у сцены ввалилась растрепанная женщина. Позади нее маячили охранники. Они вопросительно смотрели на Грознова. Тот недовольно покачал головой, но дал бойцам отмашку выйти.

- Саша! Саша! – безумным взглядом женщина рыскала по рядам.

Муж вскочил со своего кресла. Немного смущенно, через коридор из спинок кресел и ног, он протиснулся в проход и подошел к жене. Он попытался обнять ее и вывести из зала, но она оттолкнула мужа.

- Костю украли!

Весь зал загалдел. Мужчины разом вскочили, толкаясь в проходах. Они загородили собой сцену, но Тимур успел заметить, как Седов уронил голову на ладони.

7

Кузнецов замер в дверях и уставился на ребенка. Мальчик отвлекся от игры, чуть склонил голову к плечу и с интересом, как показалось Кузнецову – с легкой насмешкой, теперь ответным взглядом изучал побелевшего от злости и страха мужчину. Малыш переложил голову с левого плеча на правое, чуть нахмурился, отодвинул робота, сидящего за рулем клетчатого тапка, и неуклюже, но решительно встал и двинулся на Кузнецова. Когда карапузу оставалось сделать шажок-другой, Кузнецов затрясся и выскочил в прихожую, сильно хлопнув дверью.

- Не выпускать! Не подходить! – крикнул он стоявшему у двери амбалу и бросился на Варю. – Это твой сюрприз?

- Ты… совсем… с ума… сошла? – он схватил помощницу за плечи. Кузнецов раздельно выдавливал каждое слово, в паузах встряхивая растерянную девушку. – Ты … что… наделала? Зачем? Зачем ты… притащила… это!.. сюда!

Варе хотелось расплакаться, но из страха сильнее разозлить Кузнецова она улыбалась натянутой глупой улыбкой.

Наконец, Кузнецов отпустил ее, слегка оттолкнул в сторону и прошел на кухню. Здесь было тесно, но светло. Даже слишком светло для такой каморки.

За окном царило предзимнее тление. Листва, размокшая в дождях, превратилась гниющую пряную кашицу. Кое-где это месиво уже покрывала белесая плесень измороси. Небо остыло до трупного цвета. Птицы все больше молчали, стараясь не нарушать драматизм одного из финальных актов зацикленной круглогодичной постановки.

Кузнецов прижался лбом к ледяному стеклу. За муаровым переплетением ветвей и домами улица проглядывалась недалеко. Но он знал, что где-то там уже собрались и идут за ним, уверенно наступая – асфальт ли, лужи ли, грязь… Страх пульсировал, задавая ритм воображаемому маршу линчевателей. Кузнецов почувствовал свою беспомощность.

- Прости.

- О чем ты думала?

- Ты говорил, что мы должны что-то делать…

- Но не похищать же… Они же найдут нас. Они знают, что только я мог. Знают, что я у тебя.

- Прости.

Кузнецов коротко обернулся. Варя плакала – беззвучно, положив подбородок на грудь, лила слезы. Кузнецов повернулся обратно к окну: «Сама дура. В следующий раз будет умнее».

- Может, отвезти его назад?

Кузнецов покачал головой.

- Ты прав. Они наверняка в первую очередь туда поедут.

Варя вспыхнула деловитой суетливостью. Она вытерла слезы и выжидательно смотрела на затылок Кузнецова.

- Зачем? – спокойно спросил он.

- Думала, может… Ну, не знаю.

- Что? Отлавливать по одному и убивать?

- Нет. Может, ты мог бы обследовать его.

Кузнецов промолчал.

- Я… Мне просто кажется… Они же совершенно обычные. Конечно, ты говорил. Просто этот мальчик…

Варя была не слишком умной, но отзывчивой и податливой. Большую часть времени Кузнецову это нравилось. Сейчас же хотелось накричать на нее и дать звонкую пощечину. Но ото всего этого она снова расплачется. Он сделал несколько глубоких вдохов, успокаиваясь.

- Нет. Они не «совершенно обычные». Они далеко не обычные. Внутри этого мальчика живет нечто очень, очень странное. Никто не знает, что этот ребенок на самом деле. Но я точно знаю, что обычные дети не ходят в четыре месяца. Обычные дети не рождаются с шерстью.

Варя пискнула.

- Дура. Убери его отсюда. Отвези на детскую площадку в другой конец города. Подальше…

- Поняла. Щас я его одену и…

Кузнецов бессильно опустился на табуретку.

- Поздно.

Варя подбежала к окну и отодвинула пелену тюля. К дому торопливо шагали человек двадцать во главе с Седовым. Вот они уже заметили ее в окне и ускорили шаг. Варя отпрянула, задернув занавесь.

Хлопнула дверь подъезда. Тут же где-то совсем рядом раздался звук разбитого стекла словно поток воздуха, созданный четырьмя этажами ниже, ворвался в квартиру и выдавил прозрачную мембрану. Громогласный хлопок рассыпался дробным звоном осколков, разлетавшихся об асфальт.

Кузнецов не сразу сообразил, что стекло разбилось за стеной, в комнате, где сидел ребенок. Они с Варей бросились туда. Дверь была открыта. Здоровяк-привратник уже был там и вовсю рыскал выпученными глазами по пространству, в поисках ребенка. Рама напоминала разинутую ощерившуюся акулью пасть. На полу, у обреза ковра, где недавно сидел ребенок, остались только его вещи: одежда лежала единым костюмом, словно ребенок из нее испарился. Рядом – робот с удивлением рассматривал эту сложно скомпонованную одежу из своего тапкомобиля.

Кузнецов кинулся к окну. Внизу – только россыпь осколков и герань в ореоле разлетевшегося цветочного горшка. На мгновение отлегло – мальчик не выпал из окна. Но в дверь уже молотили визитеры, наполняя квартиру и подъезд жуткими звуками осады средневекового замка.

Седов вошел один, оставив остальных снаружи. Он брезгливо осмотрелся. Все здесь выглядело неопрятно. С порога казалось, это из-за того, что здесь давно не делали ремонт. Но, приглядевшись, Седов заметил клубы пыли в углах на полу, паутину под потолком и запах – насыщенный дух непроветриваемого помещения. Как-то он был в гостях у Кузнецовых. Света была куда лучшей хозяйкой. Как можно было сбежать от нее и ребенка в этот бомжатник?

- Н-да… ну и срач, - хмыкнул Седов.

- А вас никто и не звал, - Кузнецов вернулся на кухню. Седов прошел следом. Кузнецов по-хозяйски сидел в углу за столом. Варя стояла сзади и поглаживала плечи сожителя.

- Где ребенок?

- Не знаю.

- Я не сторонник физического насилия…

- Он был здесь. Десять минут назад. Но теперь его нет. И я не знаю, куда он делся.

Седов выдвинул из-под стола табурет и сел.

- Что произошло?

- Понятия не имею. Мы вышли. Он остался один. А через минуту – разбитое стекло и только вещи на полу.

- Понятно, - подытожил Седов, но остался сидеть.

В лице Кузнецова вдруг появилась уверенность.

- Он сбежал.

Седов что-то прокряхтел и отер лицо, как от невидимой сажи.

- Не может четырехмесячный ребенок разбить окно. Не может ходить. Он не может сбежать, - голос Кузнецова становился все громче. Невнятное бормотание превращалось в речь. – Он что – обезьяна? Или ворона? Нет. Это, как вы говорите, самый обычный ребенок. Сбежавший с четвертого этажа через окно! Самый, черт возьми, обычный карапуз!

- Заткнись, - Седов устало, с брезгливостью посмотрел на бывшего подчиненного. Одного этого взгляда хватило бы, но Седову хотелось избавиться от накопившегося внутри презрения. – Заткнись… Ты украл ребенка. И тебе не сломали шею только потому, что я здесь.

- Это не поможет! Нет… Вы и сами знаете, что я прав. Иначе, чего бы вам запираться и перешептываться подальше ото всех? Сами знаете, что это не дети.

- Заткнись! – рявкнул Седов и встал. Варя испуганно отшагнула в угол, уперевшись бедром в плиту. – Если…

У него зазвонил телефон. Седов замешкался, пытаясь достать неприятно пищавший аппарат.

- Седов. Я понял. Хорошо.

Он вышел из кухни.

- Неужто нашелся? – кинул ему в спину Кузнецов

Амбал стоял в коридоре, охраняя портал распахнутой двери от галдевших на лестничной клетке отцов. Седов протиснулся между ним и трюмо, игнорируя вопросы папаш, и прошел в комнату. Здесь было уже довольно холодно. Сквозь полупустую раму нагло врывался ноябрь.

Он достал из куртки сложенный полиэтиленовый пакет и бережно сложил туда вещи мальчика: одежду, робота и валявшуюся под батареей палку. Туда же уложил курточку и ботинки, оставленные в коридоре.

Кузнецов облокотился на косяк кухонной двери.

- Вы ведь сами все знаете, - начал было он, но Седов вышел и притворил за собой.

Квартира снова казалась неприступной крепостью, штабом праведников.

- Нам нужна клетка. И видеокамера, - пробормотал Седов.

8

Голова репортера раскалывалась от долгого разговора и, казалось, не рассеивающегося сигаретного тумана. Но Никишин нашел в себе силы удивиться.

- Он всерьез собирался…

Тимур равнодушно кивнул.

- Знаете, что все партии – абсолютно все – на выборах участвуют практически с одной и той же программой? Мелкие детали разнятся, но общая линия – она у всех одна.

Никишин знал.

- А я вот был удивлен, - Тимур сделал паузу и улыбнулся какому-то отзвуку воспоминаний. – Я это к тому, что Кузнецов думал ровно о том же самом. Седов понимал, что необычное исчезновение ребенка только подогрело этого придурка, и он обязательно улучит момент и сделает это снова – не так топорно. Мы должны были разобраться во всем раньше.

- Хотел бы я посмотреть, как он уговаривает родителей запереть их ребенка в клетке эксперимента для, - усмехнулся Никишин.

- Да. Было забавно, - Тимур нахмурился и поиграл желваками.

Никишин слегка смутился.

- Вы согласились?

- Да. Пытливый ум – фундамент человечества… - сказал Тимур. – От него и помрем.

- Расскажете?

Тимур криво усмехнулся.

- Чего уж… - он растер лоб. – Помню, Таша злилась. Стыдно вспоминать – я ее чуть ли не силой выволакивал из комнаты. Ругались. Это ведь все не полчаса заняло. А Седов… он тот еще экспериментатор… Хотя, если бы не он, вряд ли бы мы узнали, с чем… с кем…

Тимур беззвучно выругался.

«Сбился», - вздохнул Никишин про себя. Мысли о сыне, жене, может стыд. Такие воспоминания – зловонные кляксы на прошлом. Обычно они всплывают внезапно, когда бреешься или забиваешь гвоздь. Будто подгадывают момент подкрадываются, чтобы ты мог наказать себя, полосонув лицо или саданув молотком по пальцу. А тут приходится самому ворошить память оживляя подробности собственно мерзости. Никишин видел, что без помощи на рельсы старого разговора он не вернется.

- Долго длился… эксперимент?

- Всю ночь.

9

В суматохе последних месяцев Тимур не успел даже подумать над тем, кого он хотел – мальчика или девочку. Вершинин чувствовал, что лишился важного куска жизни. Ему не дали времени, чтобы остановиться, прикрыть глаза и прочувствовать всю эту ситуацию и себя в ней. Кто? Он сам и все вокруг. Все мысли и разговоры сводились к пыльце и тому, что из-за нее будет не так с ребенком. Московские врачи, вооруженные перевороты, роды, смерти, Кузнецов… Не хватало-то всего одной ночи, как после юношеского первого свидания: когда лежишь в постели и тянешь носом ее запах с брошенных на кресло вещей; окно из-за проезжающих автомобилей мигает стробоскопом, загоняет в подобие транса. И в комнате вдруг становится тесно от почти осязаемых сущностей – фантомов несбыточного будущего. Вы вместе идете через годы, рассыпаясь на детей и внуков, встречаете старость. Вы все так же влюблены. Издевка сознания – неприятная, но привычная, с годами - необходимая.

С Даней у него этого не было: думал, только бы Таша была в порядке; не представлял ни как сын родится, ни его первых шагов, ни школы, ни его девушки, института, жены… Может, это первое упущение из многих? Шаг к званию «дерьмовый папа»? И то, что он сейчас так легко согласился посадить сына в клетку – закономерное продолжение той первой изначальной нехватки?

За окном дождь забивал последние гвозди в гроб почившей осени. Сырость просачивалась всюду, отравляя сонной безнадегой даже воздух в квартире. Таша подобрала ноги под себя, до предела вжавшись в кресло – ей хотелось оказаться как можно дальше от мужа, стоящего в другом конце комнаты. Она безотрывно уставилась в стену, протискиваясь взглядом сквозь нее, сквозь кухню и еще одну стену, в детскую, где в клетке сидел ее сын. Вершинин вскользь подумал, что уже не видит ничего экстраординарного в происходящем: в том, что делает Седов, в собственном невмешательстве. Значит, он больше не считает невозможным ни один из исходов сегодняшнего вечера.

Из детской не доносилось ни звука. Седов тоже не показывался. Тимур глянул на часы: сто двадцать минут неведенья. Таша еще ни разу так надолго не разлучалась с сыном. От этой мысли Вершинин поежился и снова почувствовал себя негодяем и никудышным отцом. Можно ворваться в комнату и прекратить все это. Тимур посмотрел на жену. Монументальная неизменность ее позы остановила его. Точка невозврата пройдена. Что бы он сейчас ни сделал, Таша не перестанет считать его предателем.

- Никогда тебе этого не прощу, - коснувшись его мыслей прошептала она. Звуки неловко пробирались через пересохшее от долгого молчания горло. Неестественность голоса мистической печатью закрепила и без того жестокие слова.

- Знаю.

«Но лучше так, чем если этим займется Кузнецов в каком-нибудь укромном подвале», - промолчал Тимур.

Еще через час хлопнула дверь детской. Одним своим видом вошедший Седов разбил все надежды Вершининых: «Нет, еще не конец…»

- Ничего? – то ли спросил, то ли констатировал Тимур.

- Ничего.

Лицо доктора заострилось. Таша этого не видела, снова погрузив взгляд в лабиринт обойного узора; Тимур боялся спросить.

- Мне нужны автомобильные провода, - спокойно и холодно потребовал Седов. – И аккумулятор.

Тимур глупо улыбнулся. Таша вскочила с кресла.

- С ума сошли? Вы же не собираетесь?..

- Других способов я не вижу.

- Убирайтесь! – Таша кошкой прыгнула на врача, но Тимур перегородил ей дорогу, удержал.

- Вам лучше уйти, - он отпустил Ташу и подошел вплотную к Седову. Доктор был на голову ниже Тимура, но угрожающий вид Вершинина не сдвинул его с места.

- Не валяйте дурака. Поворачивать поздно. Дайте провода.

Тимур схватил Седова за шкирку, но тут же получил крепкий тычок в солнечное сплетение и моментально согнулся пополам; дышать стало нечем, в глазах потемнело. Тимур наудачу бросил правый хук, но внешне неповоротливый Седов ловко увернулся и толкнул Тимура в стену. Вершинин ударился затылком и рухнул на пол.

Таша бросилась на врача. Она стала лупить его ладонями, царапать и рвать одежду. Седов с трудом уворачивался от этого мельтешения, но в конце концов перехватил одну ее руку и дал девушке звонкую пощечину.

Таша очухалась от истерического ража и ошалело уставилась на еще недавно доброго друга семьи. Его лицо было жестким, незнакомым. На левой щеке – кровоточащие следы от Ташиных ногтей.

- Помогите… - неуверенно проговорила Таша, пятясь от сошедшего с ума старика. Седов схватил ее за шею и всем весом своего тела вдавил ее в кресло. Только теперь она осознала, что пощады не будет. – Помогите!!!

От ее истошного крика задрожали стеклянные двери серванта. Седов в секунду стал прежним. Он виновато улыбнулся и убрал руки с Ташиной шеи.

- Извините. Так было нужно.

Таша дрожала от страха. Она растирала грудь и шею, вращая вытаращенными от страха глазами. В ушах звенело, в висках гудела кровь. Седов больше не замечал ее – он смотрел только на дверь.

Из детской послышался неясный грохот. Седов схватил Ташу и хорошенько встряхнул.

- Наталья, приходите в себя, - Таша сжалась. На глазах выступили слезы – испугалась, что все повторится. – Наталья! Некогда объяснять! Приходите в себя!

Седов дал ей пощечину.

Из детской донесся полурев-полукрик и через секунду на пороге комнаты стоял молодой медведь. Он скалился на Седова, готовый в любой момент броситься. Мешала только клетка, капканом болтавшаяся на задней лапе, – разорванные прутья крепко впились в кожу своими хоботками. Зверь заметил нокаутированного Тимура – подошел, обнюхал и пару раз ткнулся блестящим подвижным носом в подбородок Вершинина. Когда это не помогло, медведь прикусил его ногу, и потянул за штанину. Но Тимур не пришел в себя. Тогда зверь, рыча и позвякивая клеткой, двинулся на Седова. Бурая блестящая шерсть встала дыбом, и медвежонок увеличился чуть ли не вдвое. Седов отступил.

- Это… - донеслось из-за плеча Седова.

- Да.

Таша одним прыжком очутилась между врачом и медведем. Зверь остановился, перестал скалиться и рычать. Он растерянно смотрел на Ташу, чуть вытягивая морду, принюхиваясь. Таша протянула ладонь. Медвежонок осторожно подшагнул, покрутил головой, обнюхивая воздух вокруг нее. Дотянулся до ладони и лизнул кончики Ташиных пальцев. Таша опустилась на корточки и осторожно погладила животное.

- Все хорошо.

Медведь глянул ей за плечо и снова зарычал.

- Ну-ну. Не рычи.

Таша все увереннее поглаживала медведя – по мордочке, за ухом. Осмелев, придвинулась поближе и запустила пальцы в жесткую холку.

- Давай-ка я тебе лучше помогу.

Она пересела к задней лапе зверя и осторожно освободила ее из клетки. Медведь все это время злобно оглядывал Седова. Доктор тоже не мог оторвать взгляда от зверя. Его аметистовые когти были огромны, не меньше семи сантиметров. Не встань Таша между ними, он бы в минуту распустил Седова на ремни.

- Надо обработать раны, - она оглянулась на Седова.

- Мне кажется, не стоит оставлять нас наедине, - попытался улыбнуться Седов. Таша кивнула.

- Пойдем, - она потрепала медведя за холку и потянула за собой. – Дам тебе мороженного.

И они вышли: Таша, за ней – прихрамывающий медведь. Последний оглянулся в дверях в прощальном оскале.

Оставшись один, Седов рухнул в кресло.

10

Никишину было не по себе. Рассказ перешел за черту нормальности и заставлял его кривить лицо в идиотской улыбке, которую невозможно было задавить никакими силами. Глупее он себя чувствовал разве что пару месяцев назад, когда один знакомый паренек доказывал ему, что холокоста не было: «Все это еврейская выдумка. Ты представляешь, как трудно сжечь даже одного человека? А газовую камеру – ее же нереально построить. Нет ни одного свидетельства, что все это было, понимаешь?»

- Не верите.

- Не думаю, что я – целевая аудитория для подобных рассказов. Дети-оборотни, порча, НЛО, Несси, аура… Извините.

- Не страшно. Так, может, и лучше. Тем, кто верит в снежного человека достаточно сказать: «Я видел!» и все. Они и так уверены, что он есть. Им не нужно доказательств, поэтому они не задаются разумными вопросами.

- Сомневаюсь, что… - Никишин почесал за ухом, и передумал. – Ну, допустим. Хорошо. Но ведь вы всего этого видеть не могли.

- В тот раз – нет. Видел запись. Но с меня бы хватило и слов жены.

- А можно увидеть пленку?

Тимур покачал головой

- Когда мы все выяснили, стало понятно, что хранить такое не стоит. В этой и других подобных записях было больше вреда. Память, хоть и не идеальное хранилище, но куда более надежное.

Никишин пожевал губу. Еще один день, потраченный впустую. А впереди – расшифровка часов разговора, из которого придется выцеживать по капле здравый смысл. Однажды ему пришлось брать интервью у экстрасенса. Это была его гордость. В течение двух часов ему удавалось воздерживаться от насмешек и улыбок. Тяжелее всего было, когда этот властитель домовых и полтергейстов стал рассказывать о каком-то вузе экстрасенсов, который он закончил. И ведь получилось тогда – интервью вышло вполне себе человеческим. Просто нужно задавать побольше вопросов – потом будет легче отсечь все это нагромождение бреда, и оставить привычную обыденную историю. Наковырять хоть что-то лучше, чем объяснять шефу, почему материала не будет.

- А как ребенок снова стал ребенком?

- Очень просто. Успокоился и вернулся… в норму.

- Понятно. Допустим. И как вы жили? Не страшно? Накажешь за разбитую вазу, а он тебе руку откусит.

Тимур рассмеялся.

- Да. Я жене то же самое сказал. «Надерешь жопу, а он руку откусит…» Это пугало. Но даже самые обычные дети пугают. Они не знают социальных тонкостей, законов. Есть то, что им интересно, то, чего хочется, и остальное. Одна знакомая как-то рассказывала, однажды проснулась утром, а ее полугодовалый сын стоит над ней с ножом. Зачем? почему? – бог его знает. Мы с вами живем в лабиринте условностей; в головах детей нет даже хлипенького заборчика. Так что, да – жутковато. С другой стороны, так было легче, чем додумывать. И когда Даня научился говорить, мы уже знали, из чего исходить.

11

На следующий день провели экстренное собрание отцов. На этот раз за столом импровизированного президиума на сцене посторонних не было – только Грознов и Седов. Если раньше приходилось обсуждать и скрывать неназванные странности и саму неизвестность, то теперь их общий секрет обрел очертания. И допускать к подробностям лишних людей казалось неразумным.

Детей решили немедленно переселить в садик на полный пансион. Спорили не многие. Да и те, кто пытался, делали это вяло, побаиваясь, что желающим разрешат отказаться.

Воспитателями стали выжившие матери. Это избавляло от персонала со стороны и было отличной возможностью направить материнскую гиперопеку в правильное русло.

Седов оставил больницу и занял в пансионе сразу две должности – директора и штатного врача. За несколько месяцев он постройнел. Большую часть своего времени он тратил на наблюдения за детьми и расспросы мам-воспитательниц. При нем всегда была толстая амбарная книга для заметок. Ночевал он здесь же, уходя домой только изредка – сменить одежду.

Женщины тоже практически переехали в сад. Матери ночевали со своими группами, которых, как и воспитателей, было шесть.

Детей, укутанных в цветастые и теплые одежды, построили перед входом в сад.

- А теперь мы с вами поделимся на группы, чтобы… - Седов замешкался. – Просто поделимся на группы.

Малыши, как по команде, без малейшей суеты и толкотни разобрались на равные кучки по двадцать пять человек. Двенадцать пар близнецов каждой группы окружали одного одиночку. От этой истории тоже вело холодком, и она стала одной из первых записей в журнале наблюдений Седова.

- Они сбились в стаи. Не враждующие, но отдельные. Казалось бы, ничего странного – мелочь. Но как раз такая четкая организованность в малом… Понимаете, о чем я? – в который раз рассказывал Седов.

Тимур кивнул. Он зарекся говорить с Седовым. Но в последние недели только его общество спасало Вершинина от беспросветного одиночества и вынужденной дружбы с такими же как он, брошенными папашами. Таша не появлялась дома уже около месяца – они встречались только в саду.

Седов заметил, что Тимур его не слушает.

- Как вы?

- Да как… Так вот. Как и остальные, - он пожал плечами.

- Вы могли бы иногда оставаться у нас на ночь. Проводили бы больше времени с сыном, с женой.

- Что здесь, что там – разницы нет. Они меня не замечают. Точнее, я им не нужен.

- Она все еще злится за тот вечер?

- Нет. Но… что-то изменилось.

Седов нахмурился.

- Вы должны понять, что то же самое происходит и у остальных. У меня там два-три десятка отцов, которые каждый вечер пытаются поиграть со своими чадами, а эти сорванцы смотрят на них пустым непонимающим взглядом. Дело не в том, что вы плохие родители. Просто дети эти – они совсем другие. Единственные, на кого они обращают внимание – воспитательницы. Я уверен, что Наталья и остальные и рады были бы остаться дома и нянчить вас. Но здесь приходится выбирать между вами и ребенком. И это не слишком большая плата за возможность воспитывать сына. Поэтому, не будьте эгоистом и не ждите ничего. Сами, сами!

- Легко сказать…

- Послушайте, Тимур. Я вполне себе готов выслушать, утереть ваши сопли. Но это разовая акция. Не люблю подобных бесед со взрослыми дядьками. Мужчина должен уметь прикусить, сжать в кулак и молча делать все, что в его силах.

Тимуру захотелось врезать Седову. За эти нравоучения, за то, что вырубил его тогда исподтишка, за все эти проблемы, которые уже невозможно было не связывать с главврачом. Но он не ударил.

- Так-то, - удовлетворенно кивнул Седов глядя на разжавшиеся кулаки Вершинина. – Вы поймите, это только начало. Что будет дальше – черт его знает. Считаете, я просто так сутками от детей не отхожу? Надо думать, готовиться.

Тимур молчал.

- Поймите, они чуть подрастут и разберутся, как нужно, приспособятся – к родителям, обществу. Все уладится. Ни к чему усложнять. Играйте тем, что раздали.

- Почему вы думаете, что им захочется приспосабливаться?

- Дивергенция такого рода – это как раз и есть способ идеально вписаться в окружающий мир. Во всю его многогранность. Когда они осознают, насколько отличаются, будут изо всех сил стараться вписаться в социум, не выделяться. Закон природы. Но это займет какое-то время. Вы, как родитель, должны дать это время своему сыну.

Тимур кивнул на журнал.

- Узнали что-то новое?

Седов достал сигареты.

- Можно?

- Пожалуйста.

- С учетом масштабов происходящего – практически ничего, - врач закурил плотной затяжкой и выпустил густое облако аппетитного дыма. Тимур завистливо сглотнул. – Сам я мало, что сумел увидеть. Какие-то обрывки и нечеткости, которые приходилось додумывать. Но – спасибо девчатам. Ребята сейчас тренируются. Учатся превращаться. Я пробовал следить, но разглядеть со стороны это невозможно. Чутье у них получше нашего. У Дани с этим, кстати, никаких проблем. Видимо, благодаря нашему опыту. Еще раз извините. И у Кости – того, который сбежал от Кузнецова. Меня мучил вопрос, что он за зверь. Оказалось – куница. В общем, они на прогулках встают в круг и перевоплощаются. Главная задача – сохранить человеческое мышление. Причем, они сами себе ее поставили. Как у таких карапузов могут быть задачи – мне не понятно. Но, по словам воспитателей, ребята довольно четко формулируют, что и зачем. Их они воспринимают как родных матерей и слушаются беспрекословно. Но самое интересное – они могут превращаться не только в животных!

Тимур делал вид, что ему все это малоинтересно, но в груди щемило от того, что чужой человек знает его сына лучше, чем он сам. И кто виноват? Но ведь Седову проще – это не его семья, объект исследования.

- Тимур?

- Да, простите.

- Я могу не рассказывать, - немного обиженно заметил Седов.

- Не только в животных… - Тимур жестом попросил продолжать.

- Да. Эти отростки во время купания – это корни. Дети могут становиться деревьями!

Тимур растер лицо.

- Да вы издеваетесь… - не глядя на Седова, он вышел из кухни. Хлопнула дверь. В ванной зашумела вода.

Почему-то вдруг вся эта история стала казаться совершенным бредом. Тимур посмотрелся в зеркало и нашел в своем отражении все признаки безумия: чрезмерную худобу лица подчеркивала щетина, залегшая в морщинах и впадинах щек, взгляд маслянистый, какой-то нездоровый, рот приоткрыт – только слюна не капает на грудь. А может, он всегда был таким и нужно просто чаще смотреться в зеркало?

Тимур высушил лицо и вернулся на кухню. Седов по-прежнему сидел на своем месте и курил.

- Легче?

- Не сказал бы.

- Странно, что вас еще что-то удивляет.

- Да, действительно, - огрызнулся Тимур.

- С другой стороны, это ведь и правда чертовски удивительно!

- Это все? – Тимур остался стоять в дверях.

- Нет.

- Ну, конечно же нет. Что это я в самом деле? Глаза-лазеры? Телекинез? Телепатия?

- Насчет глаз-лазеров – не скажу, а вот то, что ребята умеют невербально общаться – совершенно точно.

12

- Я тоже не сразу во все это поверил.

Никишин подумал о неофитах от религии – самых чудных из всех верующих. Непостижимым образом в грязных подворотнях или угаре психотропной оргии, в мрачной беспросветности одиночества и убожества жизни их сознания вдруг спотыкаются о бога, и они разбивают носы о просветление. С елейной улыбкой они горят в своих иллюзиях, сводя с ума всех вокруг. И любой разговор начинают такой же вот фразой: «Когда-то я был как ты…»

Часть из них потом приходит в себя. Другие проживают жизнь в окружении самодумных запретов, неустанно смакуя собственную «праведность». Никишину не нравились ни те, ни другие, но было интересно – к кому отнести Тимура.

В окно пахнуло сухим зноем. Распаренная листва, перегретый асфальт, легкие отголоски лесной свежести и озерной прохлады, с намеком на вечернюю свежесть. Никишин автоматически глянул на часы и тут же смутился – вышло невежливо.

Тимур понимающе кивнул.

- Постараюсь покороче. Седов оказался прав. Я стал чаще бывать в саду и все устаканилось. Несколько лет прошли… - Тимур задумчиво улыбнулся. – Но мы их пропустим.

13

Не зависимо от погоды в выходные лес превращался в проходной двор. Это была единственная возможность для отцов побыть со своими чадами. В остальные дни дети наотрез отказывались покидать стены Школы. Каждым субботним утром разрозненная толпа родителей стекалась к воротам Школы, где их уже дожидались умытые и накормленные чада. И вся эта шумная компания под истошный лай дворовых собак первомайской демонстрацией переливалась за бетонный забор Лесозерска, к озеру, на его правую, незастроенную сторону.

Дети умудрялись растащить родителей так, что через десять минут и до самого вечера семьи уже не встречались. Хотя лес и полнился отзвуками чужих прогулок, увидеть чужого ребенка даже при большом желании было невозможно. Видимо, дети и впрямь чувствовали друг дружку на расстоянии. Но это уже никого не удивляло.

Было жарко. Даже узкие, перерезанные ветвями, солнечные лучи неласково горячили кожу. Даня быстро нашел уютную полянку и, став в ее центре, повернулся к родителям в ожидании вердикта.

Молодые боги. Когда эта мысль пришла впервые?

Эти полторы сотни ребят были арийцами: смуглые, ясноглазые, стройные; в правильных лицах проглядывались и ум, и здоровье, и какая-то общая техническая добротность; все как один были грациозными, ловкими в каждом движении – молодые пантеры. Даже в их голосах слышалась непостижимая гармония. Их отцы и матери были самыми обычными, среднестатистическими. Дети вышли наиболее совершенной комбинацией генов своих родителей.

Повзрослевшие дети уже не нуждались в матерях, как раньше. В Школу набрали штат педагогов, и Таша вернулась в заводскую библиотеку и, что важнее, - домой.

Тимуру их новая жизнь нравилась. Отсутствие ребенка избавляло от многих бытовых ссор и позволяло полноценно быть вместе. И как ни было стыдно Вершинину, его любовь к сыну росла за то, что он снял себя с их с Ташей попечения. Как молодожены, они снова брались за руки при любом удобном случае и игриво перемигивались на прогулках с сыном.

- Мне нравится, - улыбнулся Тимур и скинул рюкзак с плеч.

Поляна и впрямь была удачной: уютный пятачок с невысокой густой травой. Зеленые сочные перья, как расчесанные, склонились остриями к земле: то ли горбясь под гнетом нещадного солнца, то ли устав от собственной тяжести. С одного края поляну закрывала живописная стена глухого лиственного бурелома. Другой край окаймлял полукруг темного ельника.

На припорошенной тенями траве на окраине опушки Таша растянула плед. Рядом встали кастрюля с будущим шашлыком и пакет с овощами.

- Данька, с тебя хворост. Наталья Сергеевна, на вас – салаты.

- Никого не забыл? – Таша строго вскинула брови и уперла кулачки в бедра.

- Я буду следить, чтобы вы все делали правильно, - улыбнулся Тимур и чмокнул жену.

- Па, а можно я сначала…

- Нет. Сначала костер.

Таша уже собрала мангал и нарезала овощи, и теперь подобрав под себя ноги, нанизывала мясо на шампуры. Неподалеку Даня расчистил небольшой пятачок от дерна и теперь из паутины хвороста мастерил сердцевину костра.

Тимур с трудом откромсал два полена от свежесваленной березы. Когда он вернулся, Даня в одних трусах стоял посреди поляны, запрокинув голову и подставив лицо солнцу. Рядом на траве – заблаговременно снятые ботинки, поверх них – аккуратно сложенные шорты.

Тимур бросил дрова к зачаткам костра и присел на корточки рядом с Ташей.

- Помочь?

- Ага, - Таша по-мышиному зашевелила носом. – Почеши, а то руки грязные.

Тимур осторожно пошкрябал ногтем под каждой ноздрей.

- Спасибо, - Таша причмокнула, изобразив поцелуй.

- А с этим? – Тимур кивнул на кастрюлю с мясом.

- Справлюсь. Разведи лучше огонь. А то мясо заветрится.

Тимур построил вокруг клубка из хвороста поленный шалаш и осторожно просунул зажженную спичку в самую середину Данькиного «колодца». Сушняк взялся мгновенно, быстро заразив пламенем толстые полешки.

Кудрявый едкий дым немного приглушил солнце.

Тимур смотрел на неподвижного сына. Первое время он не мог оторвать глаз от этой метаморфозы: садился рядом, разглядывал, трогал, пытаясь уловить в одеревенелых конечностях ток крови и пульсации сердца. Но сейчас он видел только сына.

- Поверь, он не обижается, - по-первости успокаивала его Таша. - Здесь нет ничего странного. Я поначалу тоже не могла не таращиться.

А таращиться было на что. Мальчик становился тощим – кожа да кости. Ноги ребенка ниже колена переставали быть собственно ногами, превращаясь в стволы. Гладь кожи в месте перехода темнела и грубела, растрескивалась, как голенище старой березы. Ступни разрастались щупальцами корней и врезались глубоко в землю. Через несколько минут то же происходило и с руками. Пальцы вытягивались лианами, свивались в тросы и всверливались рядом с корневищами ног. Таша рассказывала, что пока дети были маленькими, руки не могли вытянуться до земли, и детвора прорастала на четвереньках, практически полностью покрываясь корой.

- Вот это было жутко. Представляешь, полчаса стоять окруженной користыми бугорками, которые смотрят на тебя живыми человеческими глазами? Ужас!

Тимур принес еще несколько поленьев. Когда они схватились, он откатил их в сторону, куском коры выгреб и переложил готовые угли в мангал; поверх Тимур уложил веер из шампуров.

- Ну, как вы тут без меня? – Даня еще не освободился от коры, но уже вертел головой и попой, разминая затекшие спину и шею.

- Можешь не торопиться, Буратинка. Мясо еще не скоро, - Таша поджала губы и многозначительно кивнула на кострового. – Но – можешь пока огурцов пожевать.

Даня обиженно покачал головой.

- Воды мне пока хватит, - мальчик стряхнул с себя остатки коры, оделся и сделал гимнастику.

Через пару минут он с персональным пеньком подсел к костру и, несмотря на жару, протянул ладони к огню. Сзади к нему подошла Таша и стала растирать мальчику спину.

- Ма…

- Что «ма»? Согреешься быстрее.

- Да и так нормально, - мальчик поймал нравоучительный взгляд отца и сдался. – Спасибо.

Тень переместилась ближе к костру и Таша ушла передвинуть вещи с солнца. Тимур через пелену огня пристально рассматривал сына. Ребенок делал вид, что не замечает отцовского взгляда, но скоро не выдержал.

- Пап, ну ты чего?

- Ты подрос, - пожал плечами Тимур.

- Ага. Чувствую, - довольно улыбнулся мальчик. – Здорово, правда?!

Тимур усмехнулся и кивнул. Сказать, что это вызывало у него восторг, он не мог. Еще одна странность, с которой он освоился. Как растет обычный ребенок – не замечаешь: череда незначительных изменений, словно кто-то очень медленно надувает воздушный шар: он мало отличается от того, каким был пару секунд назад и того, каким станет эти же пару секунд спустя. Просто в какой-то момент резиновая тряпочка вдруг становится огромным ярким мячом.

У Вершинина была возможность видеть взросление сына. Вот он один – практически голый, изготовился прорастать в центре поляны, а спустя час Данька выглядит на несколько недель старше. А может и того больше – точно Тимур не знал. Но бесспорно было одно – в лесу он растет куда быстрее, чем зимой в ванной.

Данила ерзал. Он согрелся, и теперь ему хотелось немного прогуляться. В отличие от отца и матери, он приходил в лес не на пикник, а возвращался, как возвращаются в квартиру из отпускных гостиниц и пляжей. Лешим осматривал свои владения – все ли на месте, кормили ли соседи кота, так же удобен диван, каким помнится, есть ли свет, вода?..

- Иди уже, - сказала Таша. – Только не долго – мясо вот-вот приготовится. Если не сгорит.

По макушкам углей гуляло пламя.

- Извини, - Тимур встрепенулся и завертел шампуры. Мясо чуть подгорело.

Даня поднялся с показательной неспешностью. Чтобы умаслить мать, он снял с тарелки ломтик огурца. Белесые срезы сверкали не растаявшими кристалликами соли. Мальчик слизал соль и запихал огурец в рот.

- Пойду Борьку проведаю, - бросил Даня через плечо, и потопал к бурелому.

- Только сюда его не приводи! – строго крикнул Тимур. – И штаны не порви. Маугли…

Таша придвинулась к мужу и положила голову ему на плечо.

- Классно, - мечтательно сказала она. – Только есть хочется.

14

Никишин кашлянул. Он давно ждал паузы, чтобы сбегать в туалет, но решил задать вопрос по горячим следам.

- Вы же говорили, что во время прогулок дети друг с другом не пересекались… - Никишин устал. Все тело зудело от нежелания сидеть на месте и раздражения. Хотелось цепляться к словам.

Тимур растерянно уставился на репортера. Его мысли ушли далеко, и пришлось сделать усилие, чтобы вернуть их к Борьке. К удивлению Никишина Тимур от души хохотнул.

- Да. Но Борька – это не ребенок. Это кабан.

- Кабан? – после паузы переспросил Никишин. Тимур поджал губы и кивнул.

- Щас. Минуту.

Тимур вышел из кухни. В комнате за стеной захлопали дверцы шкафов, загремели содержимым выдвигаемые и грубо водворяемые на место ящики. Через минуту хозяин вернулся и раскрыл перед Никишиным фотоальбом.

- Это Борька.

На фото улыбающийся мальчик лет десяти стоял на четвереньках, ткнувшись своим курносым носом в блестящий пятачок огромного кабана. Вокруг них толклись полосатые коротыши. Никишин не мог оторвать глаз от двух огромных клыков, не помещавшихся в пасти.

- Да вы просто идиот! – искренне выпалил репортер.

Тимур только шире улыбнулся. Он кивнул Никишину на альбом и стал перелистывать страницы. Мальчик и родители на снимках играли с поросятами на глазах у секача и самки, обнимались с лосями и даже сидели на них верхом, ласкались с рысью, кормили куниц… на банальных белок Никишин даже не обращал внимания.

- Я не понимаю, - признался Никишин.

Тимур закрыл альбом и отодвинул на угол стола, отменив его существование.

- Еще чаю?

Вопрос отвлек Никишина от фотографий и вернул к насущным проблемам.

- А где у вас можно руки помыть?

- По коридору до конца. Левая дверь.

Никишин почувствовал себя посвежевшим, обновленным: даже алкоголь так не путает мысли, как банальное желание опорожниться.

На кухне его ждал свежий чай, но хотелось есть. Тимур пока еще не проголодался – сигареты притупляли голод. Никишин смирился с тем, что придется потерпеть.

- Так каким образом? – Никишин указал на альбом.

- Этого я не знаю. Наверное, животные видели в них тех, кем они были. Царей природы.

Хотелось копнуть поглубже, но Никишину как назло не приходило в голову ни одного вопроса.

- Хорошо. А почему вы вспомнили именно этот день? Судя по фото – не из-за кабана.

- Нет.

15

Даня вернулся через час. Родители все так же сидели у костра: Тимур зубами стягивал с шампура мясо, Таша покручивала в руках хрусткий пластиковый стаканчик с вином и разглядывала игривое пламя.

- О! Я вовремя! – мальчик подскочил к огню и, оскользнувшись, едва не въехал прямо в кострище.

- Даня! – мать пожурила его взглядом. Ребенок робко улыбнулся и снял с мангала шпажку с шашлыком.

- Даня! Руки… от тебя зверьем за километр прет. Таша поднялась за бутылкой с водой.

- Оставь, - Тимур дернул ее за штанину. – Каждый должен съесть свою порцию грязи. Разомнет иммунитет.

- Если он чего подхватит, не тебе с ним по врачам таскаться, - огрызнулась Таша.

Тимур дурашливо улыбнулся – Даня не болел ни дня.

- Нечего! Сама знаю… Вот и не надо судьбу испытывать.

Сам мальчик внимательно следил за родителями, не решаясь начать есть.

Тимур кивнул сыну, мол, сам видишь, спорить бесполезно – шуруй мыть руки. Даня нехотя вернул шампур на место и покорно поплелся за Ташей.

Глядя на них, Вершинин гордился собой. Жена и сын были его медалью за труды. Как будто он не часть этого сообщества и их общего счастья, а его, счастья, создатель и творец. Отчасти, так оно и было. Но не в большей степени, чем они были его собственными, нынешнего Тимура, конструкторами. Вершинину захотелось подскочить к ним и обнять обоих разом, но Тимур не двинулся – только стянул с шампура еще один кусок мяса.

Таша с Даней только подсели к костру, когда где-то вдалеке раздался отчаянный крик. Кричал мужчина. Даня замер как был – в неестественной позе незавершенного движения, - на секунду прикрыл глаза. Лицо его моментально посерело, осунулось.

- Собирайтесь и уходите. Быстро. Подождите на выходе из леса, - он поднялся и посмотрел только на отца. Родители не двинулись. – Быстрее!

Тимур тоже встал.

- Не смей так разговаривать. Со своими друзьями будешь в командира играть.

Даня стиснул зубы и поигрывал желваками, силясь унять что-то внутри.

- Простите. Но вам правда нужно уходить. Пожалуйста.

Вершинин повернулся к жене.

- Собирайся.

- Не хочешь узнать, что происходит?

- Наташа…

Мальчик уже стягивал с себя одежду, аккуратно складывая ее поверх сандалий.

- Спасибо, - голый Даня переминался с ноги на ногу: не из стеснения – нагота не казалась противоестественной, – он торопился и ждал, когда родители двинутся на выход.

- Аккуратнее, - Тимур постарался сказать это небрежно, но голос дрогнул.

Даня кивнул и за один прыжок скрылся в буреломе. Тимур отчетливо слышал, как робкий хруст веток под мальчишескими ногами перерос в канонаду ломящегося через заросли зверя. За секунду весь лес наполнила какофония звериных криков: рычание, вой, рев и клекот.

- Пойдем, - Тимур подобрал вещи. Он старался не смотреть на жену – ни к чему ей знать, что он тоже волнуется.

На обратном пути они встречали других родителей, таких же растерянных, бредущих в сторону города. Они сбивались в группки, наперебой делились своим незнанием и надумывали версии и причины случившегося. Тимур подумал, что отцы-одиночки ничем не отличаются от мамаш-наседок, разве только руки волосатые и резче пахнут потом.

Даня был уже не ребенком – мужчиной. Это было приятной неожиданностью. Ничего достойного похвалы в его хамстве, конечно, не было: родители вообще редко поощряют первые проявления настоящей самостоятельности. Но Тимур если и не ждал этого момента, то был к нему готов.

С год назад Даня нашел в книжной полке шахматную доску. Он зачарованно изучал чемоданчик, потряхивая и смеясь оттого, что такая солидная вещь – всего лишь детская погремушка. Маленькими ручками он наглаживал непоколебимые лакированные поля и бархатистую внутренность доски. Это сочетание захватило его, еще не остывшего от материнской утробы. Он пока еще помнил нутром тепло и безопасность, жизнь без твердых предметов, резкого света и четких границ. И теперь, в мире стен, ступенек и углов, он наткнулся на нечто схожее с ним – с его протомирком и теперешним; и фигуры, вырываемые из мягкости и полумрака, казались ему понятными и близкими. Ему тут же захотелось научиться играть.

Учился он быстро. Еще в субботу Тимур объяснял ему, как ходят фигуры, а уже в воскресенье они разыгрывали первое сражение.

- Зачем ты так сходил?

Мальчик пожал плечами. Тимур покровительственно улыбнулся и ударился в объяснения. Ни к чему просто ходить на пустые клетки, когда можно взять фигуру соперника – тем более, коня.

- А если я не хочу есть коня?

- Ты оставляешь под ударом ладью и офицера. И этим конем я могу кого-то из них съесть.

- Но ты ведь можешь не есть? Я же тебя не съел, - удивился мальчик. Тимур снова сдержанно улыбнулся.

- Нет. В этом суть игры. Не ешь ты – съедают тебя.

- Не хочу есть. Хочу просто играть, - отрезал мальчик.

- А кто же тогда выиграет?

- Никто. Когда играешь главное, чтобы было весело. А когда кто-то должен обязательно выиграть, второму уже не будет так уж весело.

- Это военная игра. Ее придумали, чтобы отрабатывать тактику, не жертвуя реальными людьми. Для тренировки.

Тимур стушевался под строгим взглядом сына.

- Да.

Данила наморщил лоб и отодвинул от себя доску.

- Не хочу уметь убивать коня, чтоб не убили слона.

- Дань, это же просто игра, - растерялся Тимур.

- Ты сам сказал, что это тренировка перед войной. А я не хочу, чтобы была война. Если я не буду учиться, и никто не будет учиться – не будет и войны.

Тимуру хотелось объяснить, что войны будут не зависимо от того, станет сын играть в шахматы или нет, но его расположила категоричность и логика ребенка. Из уважения к сыну он промолчал. Ему было приятно, что у мальчика появилось свое мнение, характер. Тимур молча стряхнул фигурки с доски, небрежно покидал их в зелень бархатной братской могилы и убрал шахматы на антресоль.

На берегу озера у подножия лесного небоскреба собрались, кажется, все, кто еще недавно беззаботно жег костры и играл в индейцев и бадминтон с детьми. Кроме самих детей. На открытом пространстве было неуютно и все разговоры заглохли. У всех в руках были свертки детской одежды, на пальцах висели кроссовки и сандалии.

Над столпотворением повисло уже третье или четвертое облако сигаретного дыма, когда дети, наконец, вышли из леса.

Они появились неслышно, молча, множеством ручьев просочились через гребенку стволов – обнаженные, растрепанные, лоснящиеся сырой грязью и потом молодые дикари. Впереди шли разрозненной шеренгой девочки. Мальчишки выстроились в каре, замкнув в нем пленников: над детским многоголовьем отчетливо возвышались четверо мужчин, опутанных крупной сетью. Увидев среди них Кузнецова, родители смутно поняли, что произошло. Они загалдели. Многим давно уже хотелось намылить шеи всей кузнецовской шайке-лейке. Но их остановили. Вперед толпы выступила Лиза Скворцова – единственная девочка среди старшин. Огненно-рыжая шевелюра и фарфовое тело делали ее похожей на живой факел. Она властно подняла вверх открытую ладонь: «Стоп!»

- С них хватит.

Дети расступились. Мальчики стянули с пленников сеть. Конвоируемых оказалось шестеро: Кузнецов со здоровяком, Варя, и еще трое мужиков-работяг, знакомых Тимуру по заводу.

Когда с пленников стянули сеть, от которой рябило в глазах, стало понятно, о чем говорила Лиза – пленникам порядочно досталось. Одежда всех шестерых была изорвана в лохмотья, и перепачкана кровью, как если бы они ею потели; кожа иссечена мелкими сочащимися порезами. Каждый вздох просвистывал стоном; перепуганные, они держались друг за друга, и только это позволяло им не упасть. По горе-охотникам было видно, что они еще долго не смогут спокойно спать.

- Идите, - скомандовала Лиза. – И запомните, что мы оставили вас в живых и не бросили подыхать в лесу.

Ее голос остался таким же, по-детски звонким, но от интонации бросало в дрожь.

Все – и родители, и дети – молча провожали взглядом израненную шестерку, шедшую так же, как стояли – в обнимку, поддерживая друг дружку. Когда их клубок скрылся за поворотом, ребята, как ни в чем не бывало, разбежались по родителям. Их щеки горели от стыда перед взрослыми, заставшими их во время драки. Ведь все знают, что драться – плохо.

Только теперь стало заметно, что дети и сами были в царапинах и ссадинах. Одного из ребят – старшего пятой группы – поддерживали двое.

- Что с Никитой? – спросил Тимур, протягивая вещи сыну.

- В капкан попал. Ничего страшного, - Даня попытался успокоить мать. – Крови только много, но кость и сухожилия целы. Завтра будет как новенький.

Сын отодвинул протянутую одежу.

- Грязный весь, - он кивнул на озеро. – Можно?

Получив согласие, он рванул к воде. Так же поступили и остальные дети. Берег засверкал мельтешащими пятками и голыми задами.

В город возвращались с сумерками. По ту сторону ворот их привычно дожидалась сборная стая дворовых псов. Едва семейное шествие ступило в Лесозерск, раздалось рычание, вой и разрозненный лай. Дворняги щерились, дыбили шерсть, но пятились. Тимура это пугало. Таша вообще не терпела собак.

- Не страшно? - Тимур потрепал сына по еще влажной шевелюре.

- Нет, - Даня крутанул головой, скидывая руку отца.

- Обещал же Грознов пострелять, - огрызнулась Таша.

- Мы отговорили. Ни к чему. Они не нападут – слишком боятся.

- Вас? –

- Ага. Как пахнем: и человеком, и животным, и растением. Не понимают, кто перед ними, и боятся.

После происшествия дети все как один отказались ночевать дома и остались в Школе.

По дороге домой Тимур с каким-то особенным остервенением срывал со столбов плакаты кузнецовской агитбригады. Он немного расстроился, что ему не удалось лично приложить каждому из этой шайки. Включая Варю.

- Они больше не дети, - сказала Таша перед самым подъездом, словно хотела оставить эту страшную мысль на улице, где ее, зыбкую глупость, развеет ветер.

Тимур угрюмо кивнул.

- Но все еще наши дети.

16

Вершинин пожевал губу и с сомнением посмотрел на репортера.

- Что-то не так? – спросил Никишин.

Тимур растер лицо, словно со сна.

- Я бы выпил. Если ты не против.

Никишин пожал плечами: «Почему бы и нет?» Тимур извлек из напольного шкафчика за спиной Никишина бутылку коньяка и две стопки.

- Ты же выпьешь? – спросил Тимур. Судя по интонации, в ответе он мало сомневался.

Пить не хотелось, но Никишин не смог найти причину, чтобы отказаться. Пятьдесят грамм кипятком обожгли слизистые, стремительно пробираясь к пустому желудку. Коньяк оказался бессовестно теплым. Он слышал, что таким его и положено пить – не водка же. Но к алкогольной интеллигенции он себя не относил, потому без стеснения поморщился и отхлебнул приятно остывшего чаю. В предвкушении накатывавшего хорошо знакомого удовольствия он покрутил головой, прохрустев шеей. Тимур перебил спиртовое послевкусие куревом.

- А после? Были какие-то последствия?

- Скорее нет. Кузнецовская компания, конечно, активизировалась. Стали устраивать шествия по городу. Как кришнаиты, только без бубнов. Но большинство местных были не то, чтобы на нашей стороне… - Тимур жадно затянулся. – Им надоела эта канитель. За пару лет история поросла быльем и «угроза детей» стала казаться надуманной. Теперь детей жалели: «Из-за такой вот дикости дети не могут жить дома! Сидят из-за вас за забором под охраной! Стыдно!» Оно, в общем, и понятно. Ребятни у нас здесь не так много. Из-за комбината… Большинство тех, что есть – импортные, переехали уже после рождения. В общем, дети стали просто детьми. А пикетчики эти сначала раздражали, а потом на них просто перестали обращать внимание.

17

Через пару недель массовые семейные прогулки возобновились. Еще через месяц дети снова стали по выходным оставаться ночевать дома. Но что-то в них переменилось. Исчезла ребячливость, непосредственность и умилительная робость смеяться в полную силу при взрослых. Дети стали задумчивыми, втянутыми в перманентный внутренний диалог – гораздо более важный, чем окружающее. Все чаще им требовалось уединение в своих комнатах. Спасительное объяснение предложил Седов: «Переходный возраст». На его стороне были развившаяся мускулатура парней и оформившиеся бюсты у девочек. Сами родители знали наверняка что дело не только в гормонах – есть что-то еще.

К концу осени все стало еще хуже. Как только первые заморозки накрыли лужи ажурными хрупкими крышицами, дети совершенно охладели к родителям.

Таша накрывала на стол. Тимур с вниманием голодной собаки следил за ее движениями, периодически потягивая носом и шумно выдыхая.

Даня постарался незаметно выскользнуть из квартиры, но даже его ловкости не хватило – кухонная дверь смотрела прямо в прихожую.

- Я ухожу.

- Это я как раз вижу. Не поделишься?

- Меня ребята ждут.

- А кому я ужин готовила?

- Я не буду. Мне нужно идти.

- Оставь его. Надо – значит надо, - встрял Тимур. Ворчащий желудок сейчас волновал его куда больше планов сына.

- Спасибо, – Даня выскочил из квартиры.

- Стой! – крикнул Таша. – Когда вернешься?

- Завтра. Я останусь в Школе.

- Дружочек, а ну-ка вернись.

Даня нехотя подчинился и прикрыл входную дверь.

- Мы здесь что, для мебели?

- Нет.

- Тогда что это вот сейчас?

- Мам, сегодня все остаются. Было бы здорово, если бы вы меня отпустили.

Таша глянула на мужа. Тимур только пожал плечами.

- Будь добр впредь советоваться, а не ставить перед фактом. Иди.

- Хорошо. Спасибо, ма.

- К завтраку чтоб был.

- Ага. Пока. Пока, пап.

- И позвони перед сном.

Хлопнула дверь. Таша молча убрала Данину тарелку, выложила его порцию обратно в сковороду и бессильно рухнула на табурет.

- Родная, ты чего, - Тимур обошел стол и приобнял жену.

- Тим, я так устала. Я совсем иначе представляла себе воспитание ребенка. Такое ощущение, что мы дрессировщики в цирке. И клетка. Как будто мы не растим его, а только запрещаем, останавливаем, ворчим.

- Так в этом же и суть. Научить его обходиться без нас.

- Тогда мы слишком хорошо справляемся.

Таша свесила голову и заплакала.

Утром Даня не вернулся и не брал трубку. Тимур нехотя оделся – на улице моросило, порывистый ветер бесцеремонно сдирал с ветвей последние одежи. Больше дождя Вершинина раздражала уверенность, что с сыном все в порядке. Этот поход – способ упредить споры и дерготню с Ташей.

Подъездную дверь и столбы снова украшали дебильные плакаты. Только вчера по дороге он все оборвал – кем надо быть, чтобы даже в такую погоду не полениться выползти чуть свет и клеить все это? Ледяной капли обжигали – даже руки из карманов вытаскивать не хотелось. Тимур оставил листовки висеть.

В дверях школы его встретил Седов.

- Что происходит?

- Несколько детей заболели, - доктор был растерян, словно сам не мог поверить в то, что говорил.

- Но… это невозможно!

- Как видите, возможно. Пришлось даже поместить в карантин.

- И что с ними? И где остальные?

Седов жестом позвал Тимура за собой.

В холлах стояли и сидели родители. Классы были полны детей, но тихи: дети сидели молча.

- У них язвы по ногам и рукам – в тех местах, которые при прорастании покрыты корой.

Под карантин Седов выбрал отдаленную спальню в почти не используемом крыле Школы. В коридоре – на лавках вдоль стен и просто на полу – сидели дети из группы Лизы Скворцовой.

- Все из шестой?

Седов кивнул.

Они прошли в игровой зал. Здесь собрались родители и «половинки» заболевших близнецов. Скворцова-мать беззвучно плакала на груди одного из отцов. Видимо, ее муж сегодня на сутках. Мужчина выглядел растерянным. По другую руку от него сидела дочь, которую он механически гладил по спине; сын лежал за стеклянными дверями. Но, судя по лицу, сейчас он думал только о том, как успокоить Скворцову и прекратить эту неловкую близость.

Тимур кивком поздоровался со всеми сразу и встал рядом с Седовым у двустворчатой стеклянной двери спальни. За прозрачной межой – ряды кроватей с больными. На лбах у детей белели полоски влажных полотенец – лица горели от жара. Простыни накрывали только их туловища; ноги и руки были перевязаны.

- Кузнецов? – скрипнул зубами Тимур.

- Не знаю. Возможно. Это не важно. Сейчас надо выяснить, что это. А уже потом… Я взял анализы. Пока ничего.

Тимур вспомнил, для чего пришел.

- Зачем вы меня сюда привели? И зачем держать здоровых детей рядом с зараженными?

- Я попытался отправить их по домам, но ребята уверены, что им ничего не угрожает. Собственно, они поставили меня перед фактом, что останутся. Что касается вас – мне нужна помощь. Поговорите с Даней. Они что-то знают, но молчат.

Даня сидел в своей классной комнате за учительским столом. Мальчик смотрел на класс. За партами попарно сидели двойняшки. Беспричинная кататоническая неподвижность такого количества подростков порядком била по нервам. Тимур вошел, но никто даже взглядом не признал его присутствия.

- Даня, - почему-то шепотом позвал он.

Сын повернулся, кивнул и встал навстречу отцу.

- Давай выйдем, - он указал на дверь.

- Почему не позвонил?

- Прости. Не до того было.

Вершинину захотелось хорошенько всыпать сыну.

- Знаешь, что случилось с ребятами?

Даня с сомнением глянул на отца, прикидывая, стоит ли говорить.

- Да. Думаю, мы знаем, в чем дело.

- Кузнецовская свора?

Даня покачал головой.

- Подожди, - мальчик зашел в класс и вернулся уже в куртке и шапке. - Я покажу.

Они вышли из Школы. Вдалеке над городом дымили трубы комбината, манили обманчивым теплом деревенской дровяной печи.

- В лес?

Мальчик кивнул. Дождь перестал, но ветер, казалось, только усилился. Холодный и влажный, он с усердием продувал одежду, стараясь проникнуть еще глубже, сквозь кожу. Под ногами хлюпало и чавкало. Тимур упрекнул себя за то, что напялил парадные ботинки – в лесу в таких считай, что босой. Но про «зайти домой» Вершинин не заикнулся – что-то подсказывало, что на этих словах Даня развернется и уйдет обратно, к своим.

Они вошли в лес. Сладковатая сырость тления, смешанная с пряным ароматом хвои и свежестью каждого порыва ветра, – ото всего этого буквально кружилась голова. Только деревья как-то потускнели. Не то, чтобы в начале зимы лес обычно звенел обилием красок, но теперешние виды были слишком уж унылы.

Даня остановился посреди ельника. От круглогодичной зелени реликтовых елей и сосен здесь мало что осталось. Деревья словно проржавели.

- Лес умирает, - сказал мальчик, похлопав толстенный ствол, как плечо старого друга.

- Причем тут болезнь ребят?

- Мы предпочитаем прорастать на полянах. Там больше солнца. Но сейчас чаще пасмурно и можно переселиться в ельники или к соснам. Широкие кроны, сыро, почва… не важно. Лес заразили. Видимо, еще в начале лета. Короед.

- Жуки?

Мальчик кивнул.

- Они слишком размножились. Без солнца питание занимает больше времени… Они заразились.

Тимур был растерян. Даня смотрел куда-то в сторону, рассматривал мираж материализовавшейся мысли.

- И что теперь?

- К весне лес погибнет.

- Я про ребят. И всех вас…

Мальчик оторвался от видения и посмотрел на отца.

- Все будет хорошо. К утру они поправятся. Мы не болеем.

- Ты сказал, заразили.

Ребенок пожал плечами.

- Говорят, какие-то мужчины. В лесу немного желающих рассматривать людей вблизи.

Тимур вспомнил, как сын наставлял их с год назад. «Для животных вы похожи на бешеных зверей – идете без остановки, шумите, - и звери уходят глубже в лес».

- Ладно, пойдем. Ноги все мокрые.

- Извини. Как-то не подумал, - Даня глянул на обувь отца. – Блин… Мама тебя убьет.

- А ты?

- Мне нужно вернуться.

- Где твой телефон?

Мальчик постучал по карманам.

- На столе оставил, - он смущенно поморщился. Тимур протянул ему свой.

- Пароль – четыре пятерки. Звони и сам все матери объясняй.

18

Родители, чьи окна выходили на озеро, теперь видели своих чад каждый день. Рано утром дети уходили в лес. Как паломники, решившие своими глазами увидеть схождение благодатного огня, они целые дни проводили среди затухающих деревьев.

Тимур, да и другие родители, первое время пытались пойти вместе с детьми – те совершенно перестали бывать дома. Нагоняли, караулили у КПП, врезались в толпу, протискиваясь к своим, хватали за руки, отчитывали, уговаривали, ставили ультиматумы, пытались тащить домой силой. Но удержать даже одного из них не выходило даже у самых крепких. А на слова ребята обращали столько же внимания, сколько уделяют шуму ветра: как зачарованные неслышной другим мелодией, они шагали в лес, пристально вглядываясь в глухие чащобы.

Тимур однажды попробовал проследить за ними: уже лег снег, и это казалось несложной задачей даже для самого плохенького следопыта – полторы сотни детей до земли вытаптывали тонкую снежную простыню. Но через полкилометра вглубь от кромки леса все следы разом пропали. Вперед и в стороны тянулись волны нетронутого наста, больше обычного запачканного паршой отживших еловых игл.

Лес изменился. Теперь это было еще и слышно. Тишина здесь больше не была мохнатой и мягкой. Иссушенные пустые стволы звенели даже в неподвижности. От порывов ветра лес наполнялся почти металлическим скрежетом и лязгом; с ветвей непрестанно сыпало конфетти отмерших игл. Огромное мертвое пространство. Добрая половина деревьев – совсем юных, пораженных старческим недугом, - напоминала поседевших пятнадцатилеток, детей, страдающих артрозом или склерозом. Все они погибли, но еще не поняли этого и стояли по инерции.

Детские страхи окрестили до недавнего дружелюбный лес плохим, гиблым местом. Тимуру стало не по себе, и он заторопился уйти из давящей тесноты. Всю дорогу он озирался, вздрагивал от множества скрипов, канонадой расползавшихся по всей широте необозримого трупа. Ему казалось, что какое-то мистическое сердце этого пространства чувствует его страх, и, обозленное, всеми силами старается напугать Вершинина еще сильнее.

Под просторным с голубыми прожилками сводом дышалось легче. Вершинин наконец смог подумать о том, что видел: о гектарах погибшего леса и людях, беспощадно сгубивших деревья. Его охватило чувство стыда.

Тимур проснулся раньше обычного. Сначала он решил, что дело в приближении весны. Март в этом году рано сдал позиции – он еще не иссяк календарно, но на деле – за окном гремела капель.

Сплошное светло-серое полотнище облаков прохудилось и через лазурные прорехи прорывались столбы солнечного света. Они уже несколько дней прожекторами шарили по земле, выслеживая неподготовившихся к перемене сезонов. Под их неусыпным взором и без того хилые сугробы сжимались в самое себя, разбегались кашицей снежных луж и ручьями, зарывались под землю. Все это придавало воздуху особый привкус, поднимавший с постели ласковей аромата свежезаваренного чая.

Уже через секунду Вершинин понял, что его разбудило на самом деле. Где-то вдали рычала и выла разномастная техника. Тимур вспомнил, что сегодня выходной и, накрыв голову подушкой, перевернулся было на другой бок, но пронзительная мысль ударом тока выбросила его из-под одела.

Чтобы не потревожить Ташу, Тимур побежал к окну на кухне. На берегу озера столпилась желто-оранжевая армада грузовиков и экскаваторов. Между ними муравьями суетились люди в пестрых жилетах и касках. Машины чадили маслянистым дымом. Видимо, кто-то вынес приговор их лесу. Тимур зачем-то распахнул окно и тут же пожалел об этом. Приглушенные стеклом шумы стали резче. К ним примешался запах солярки и бензина – ложка дегтя в прозрачности прохладного утра. Все это тут же хлынуло в квартиру.

Сзади его обняла Таша. От неожиданности Тимур подскочил.

- Это нехорошо, - оценила она происходящее. – Умывайся. Быстрый чай – и пойдем. Скоро туда дети придут.

На берегу уже собрались несколько сот человек. То и дело в толпе мелькал участковый с несколькими постовыми. Грузовики и многочисленные люди превратили поле в непроходимую коричневую трясину. Полукольцом горожане окружили технику, злыми фарорадиаторными мордами смотревшую в лес.

- Это природоохранная зона! Реликтовый лес! Что вы себе позволяете?! Отгоняйте технику! Уберите рабочих!

Рабочие, как водится, оправдывались поднаемностью, отмахивались начальством. Начальства на месте не было. Отдельные голоса тонули в общем гаме и реве бензопил, орудовавших в частоколе погибших деревьев – приходилось много жестикулировать. Раз в несколько минут тарахтение пил затихало и людей обдавало волной хруста очередного сваленного дерева и запахом свежей стружки. На эти мгновения люди затихали и напряженно всматривались в даль, сквозь деревья, силясь различить последние секунды очередного павшего бойца призрачной армии.

- А где дети? – Тимур свободной рукой взял под локоть Седова, суетившегося тут же.

- О! И вы здесь, - кивнул доктор Тимуру и Наташе. – Дети остались в Школе. Это самый популярный вопрос здесь. Точнее, второй по популярности.

Они отошли в глубь поля, подальше от эпицентра противостояния. Здесь было потише и не приходилось кричать.

- Дети остались в Школе, - глядя на толпу, повторил Седов. – Наверняка, все разрешения есть.

- Это природоохранная зона. Кто им даст такое разрешение! – возмутилась Наташа, но услышав себя, смутилась и поникла. Седов сочувственно поджал губы и грустно улыбнулся проблеску наивности.

- Дети что-то говорили?

- Если вам ничего не говорят – с чего им со мной-то откровенничать? Молчат как партизаны.

Седов кивнул в сторону города. По разбитой дороге ехал УАЗик. Как двухмесячный щенок, он дурашливо подпрыгивал на кочках и словно спотыкался в рытвинах и ямах. Толпа, буфером стоявшая между машиной командира и рабочими, расступилась. У УАЗика опустилось стекло, и к открытому окошку тут же подскочил бригадир. Грознов что-то ему сказал, и перепуганный работяга схватился за мобильник и стал кому-то названивать. Человек десять отделились от толпы и двинулись в город – с приездом командира остальные были здесь уже не нужны; большинство из любопытства осталось. Седов попрощался с Вершиниными и направился к командирскому УАЗику.

Через четверть часа на поле въехал оранжевый внедорожник, знакомый всем в городе. Оттуда выскочил маленький энергичный мужчина. Смуглый и многоподвижный – он напоминал цыганенка. Под пристальными взглядами толпы он перекинулся парой слов с бригадиром и забрался в машину Грознова. Седов остался стоять у открытого окна пассажирского сиденья, чтобы при необходимости вмешаться в разговор.

- Ну, сука… - выругался Тимур. – Теперь все ясно.

Алтынникова в городе не любили. Он умудрился оприходовать в Лесозерске все, что могло принести хоть какую-то прибыль. Но больше остальных его не выносил командир. На окраине города со времен Второй мировой осталось бомбоубежище. Оно долго было заброшено. Грознов выбивал в Министерстве деньги – хотел организовать там небольшой музей. Но Алтын оказался проворнее и открыл там кабак. Собственно, коттеджный поселок на бывшем колхозном поле на левом берегу озера выстроил тоже он. Сейчас Тимур удивлялся сам себе – как он сразу не подумал об этом барыге?

- Думаешь, он?

- А ты думаешь, кто? Загубил лес короедом. Дал денег кому надо. Выкупил тендр на порубку. Вырубит и отстроит еще один поселок.

- Строить здесь ему никто не даст. Заставят лес высадить, - холодно выговорила Наташа и сильно сжала ладонь мужа

- Посмотрим, - пожал плечами Тимур.

Рандеву в УАЗике закончилось. Алтын пересел в свой БМВ и, обдав толпу обильным выхлопом и брызгами грязи, рванул восвояси. Люди обступили громовский УАЗ. Тимур потянул Ташу туда же – хотелось быть в курсе. Но их перехватил Седов.

- У них официальное разрешение. Санитарная вырубка участка. Чтоб остальной лес не заразить.

- Стройплощадку расчищает, - хмыкнул Тимур и сунул руки в карманы.

- Говорит – ни в коем случае. Обещает чуть ли не своими руками лес пересадить. Мол, древесину за бесценок отдавали, если сами порубят.

- Врет.

- Врет, - кивнул Седов. - Скорее всего врет. Но… у него документы.

- Может, в прокуратуру?

- Может. Но они скорее нас разгонят, чем этих – по бумагам все законно. А предположений там строить не станут. Будет факт – будет следствие.

На обратной дороге Тимур представлял, как залезет в ванную и с полчаса будет отогревать озябшие конечности в горячей воде. Но дома их ждал сын. Даня сидел в гостиной за телевизором. Досада и злость, копившиеся в Таше с утра, сменили полярность. Она быстро переоделась и стала хлопотать с обедом. Тимур подсел к сыну. Показывали какое-то семейно-скандальное ток-шоу. Звук был выключен, но даже от видеоряда глаза резало, как от паров аммиака.

- Может, тогда уж в шахматишки? – поморщился Тимур.

Даня улыбнулся и выключил телевизор.

- Ну, вот и славно. Пойдем перекусим.

19

Кухня растворялась в пробиравшихся через окно сумерках. Хозяин прошел к двери и щелкнул выключателем. Пространство залило сонной желтизной – все же менее дремотной, чем предвечерняя тень.

В истории с вырубкой леса был привычный, почти приятный привкус дерьмовой реальности. К тому же они, наконец, вынырнули из запыленного прошлого в сегодняшний день. До этого единственным маяком для сознания был красный немигающий огонек Rec на диктофоне.

Никишин не любил лес. Невидимые полчища насекомых, только и ждущих, чтобы влезть тебе за шиворот, впиться. Пауки. Комары. Клещи. И лазерные струны паутины, от которых уворачиваешься, как вор в музее. Гулять там по доброй воле он бы не стал.

- Судя по тому, что там творится, - Никишин кивнул на окно, - ваш делец все же умудрился что-то провернуть.

Тимур кивнул.

20

За зиму спилили все зараженные деревья. Огромное пространство стало походить на безобразную освежеванную тушу. Редкие зеленые клочки – оазисы из осин, берез и дубов – на огромной плеши выглядели последним зубом в черной дыре старческого рта. На просторных полянах высились штабели очищенных от веток стволов. Повсюду темнели пятна многочисленных кострищ. Их несколько недель не подкармливали, но те продолжали куриться – видимо, распалили торфяники. Жидкий дым полз по земле, смягчая подробности надругательства над лесом и его теперешнюю постыдную наготу.

К середине апреля лесовозы растащили бревна, оставив за собой еще более унылую пустоту. Больше ничего не происходило, и горожане успокоились, уверились в том, что Алтын не соврал, и лес на самом деле восстановят. Лесозерцы с трепетом ждали, когда неестественную неприглядную плешь скроют пушистые кроны молодых саженцев.

Разбились эти мечтания теплым солнечным днем посреди рабочей недели. В пять вечера, когда основная масса работников комбината сплошным потоком хлынула через проходные по домам, людей окатило отзвуками рокота множества моторов – машин и бензопил. Толпа быстро принимает простые решения. Бормоча ругательства, поток людей уплотнился в колонну и двинулся к «лесному» КПП.

- Вот тебе и «природоохранная зона», - сказал Тимур то ли Наташе, то ли просто вздохнул вслух.

Они еще успели зацепить взглядом несколько стоящих пузатых дубов – дородные стволы требовали от лесорубов утроенного усердия. Но скоро поддались и они – когда люди подошли к озеру, все было кончено.

Еще гудели пилы, стандартизировавшие бревна, рычали и дымили курсировавшие по лесоповалу грузовики, но спасать было нечего. На километры раскинулось кладбище самой природы: среди седых чубов жухлой травы костями белели узловатые корни, оголенные колесами от коры; вместо крестов и надгробий – мишени-макушки приземистых пней.

На далеком окоеме пустоши невозмутимо чернела гряда леса. Тимур подумал, что если не остановить Алтына сейчас, коттеджи и дачи стригущим лишаем обреют наголо и ту далекую густую шевелюру.

На окраине бесчинства стоял оранжевый джип. Хозяин не спешил пачкать обувь в жирной грязи – наблюдал за работой через открытое окно.

Люди остановились, не зная, что делать. Броситься спасать? Но что?.. Ничего уже не было.

Тимур позвонил Седову.

- Все законно. Не знаю как, но они выкупили эту землю. За отсутствием деревьев быстренько переменили статус участка и выкупили.

- Сука…

- Тимур, приходите сегодня к нам. Дети просили собрать вас. Всех родителей.

- Что?!

- Да. Сижу вот щас на телефоне. Обзваниваю.

Тимур несколько секунд переваривал эту новость. Теперь еще дети их собирают… «Мало пороли», - выскочило откуда-то из собственных детских воспоминаний.

- Вы у них теперь вместо секретаря?

Седов хмыкнул.

- Скорее, думают, что так более действенно, чем, если бы они сами. А так выходит, что инициатор вроде как я.

- В Школу?

- Нет. Они хотят собрать всех, так что – в Дом офицеров. В Школе все не уместимся.

- А Таша?

Наташа смотрела на мужа и вслушивалась в голос из динамика. Услышав свое имя, она сильнее сжала руку Тимура и закусила губу.

- Наталья тоже. Они хотят собрать всех. Даже с комбинатом сейчас договариваюсь, чтобы подменили тех, кто дежурит. Да, чуть не забыл – приходите к семи.

Тимур попрощался и повесил трубку. Он посмотрел на часы – времени оставалось всего ничего.

- Пойдем домой. Перекусим.

- Что случилось?

Тимур пожал плечами.

- Общий сбор.

21

Детей в зале не было. С далекого первого собрания родители успели перезнакомились, некоторые даже сдружились и больше не напоминали разношерстную публику киносеанса. Тимур не любил общества, поэтому видел в этом скорее минус; разговоры с полузнакомцами были в тягость. К тому же сейчас его занимала причина, по которой их всех собрали.

За мельтешением голов и спин Тимур заметил ежик Седова и рядом – блестящую лысину Грознова. Обычно они возглавляли собрание эдаким советским президиумом – за бархатными столами на сцене, – но сейчас усаживались вместе с остальными «зрителями». Столы пустовали.

Свет в зале погас. Повисла тишина. Пустая освещенная сцена добавляла тревоги в беспредметное ожидание. Слышно было, что за подмостками кто-то суетится. В зале заскрипели стулья, зашелестели сквозняки шепотков.

- Ну и что нам, поаплодировать, чтобы начать? Мы, между прочим, с работы все, - рявкнул Грознов.

- Не нужно, - сказал Даня. На сцену вышли шестеро старшин и стали рассаживаться за столами.

Дети замешкались, переглядками решая, кто начнет.

- Извините, что задержались, - заговорил Миша Березкин. Этот мальчик казался Тимуру самым удивительным из них всех. В одной из своих ипостасей Березкин оборачивался лосем. Он был огромен – выше Тимура, но даже эта соразмерность не объясняла, каким образом он каждый раз наращивает рога. - Мы просили вас прийти, чтобы попрощаться. Мы уходим.

Половина зала вскочила со своих мест в безмолвном негодовании.

- Сядьте. Пожалуйста. Мы не сбежим прямо сейчас. Мы здесь, чтобы поговорить и объяснить вам свое решение, - попытался утихомирить собрание Костя Ветров, тот самый, которого несколько лет назад похитил Кузнецов.

- Решение? Какое решение! Вы – дети. Решения здесь принимаем мы.

Егор Алешин – круглолицый хулиганистого вида мальчуган – презрительно хохотнул. Данила осадил его строгим взглядом.

- Да, решение. По-вашему, мы еще слишком маленькие для этого – нам всего пять человеческих лет, - Даня замялся. – Нам жаль, но ваше мнение не решающее.

- Почему? – выкрикнул Тимур. Даня тепло улыбнулся отцу.

- Потому что мы не люди. И не надо сейчас спорить с тем, что вы и сами прекрасно знаете…

Но его все же прервали

- И кто же вы тогда?

- Триморфы, - ответила Лиза Скворцова. – Люди, животные, растения. По крайней мере, так нас квалифицировал Андрей Витальевич. Нас такое наименование вполне устраивает.

Девочка смущенно посмотрела на Седова.

- Извините. Мы ознакомились с вашими записями.

- Да. Мы лучше, чем любая составная часть нашей… сущности, - резко перебил извинения Антон Волков. - В данном случае – совершеннее вас. Мы не эгоистичны. И мы сильнее. Вам кажется это смешным? – Антон вскинул брови и уставился на кого-то из отцов, кого – Тимур не разглядел в полумраке. – Человечество имеет смысл только с точки зрения человечества. Любая из версий вашего появления учитывает несомненную уникальность homosapience. Вы же не думаете, что появились как корм для динозавров, а случайная мутация сделала вас чуть более разумными? Или, что это, - мальчик не сдержал улыбки, - межгалактический следственный эксперимент, суд, где более развитые цивилизации перед уничтожением вида дали вам шанс доказать, что вы не распоследнее дерьмо? Ваша диктаторская трусость, когда собственное сумасбродство возводится в норму…

Антон приложился к стакану с водой. Эстафету перехватил Егор Кузнецов.

- Вы не умеете сосуществовать. Ни с другими видами, ни с собственным. Это вас и уничтожит когда-нибудь. Вам скажут: «Остался последний амурский тигр. Все. Один». Тут же найдется несколько тысяч миллионеров, готовых отдать кучу денег за его шкуру и миллионы идиотов, готовых его пристрелить…

- Гм… - Даня Вершинин обменялся с соседом долгими взглядами. – Прошу прощения. Мы другие, другой вид. Такое положение вещей опасно. Вы действительно плохо сожительствуете. Глупость, трусость и жадность – из-за нее вы уничтожаете все. Мы другие, а значит – потенциально опасны. Никому из вас ведь и в голову не придет, что более развитое существо может не угрожать вам?!

- Да кому вы нужны! Вы же дети! – закричала мама Лизы Скворцовой.

- Вы, мама, - она указала на Егора. – Его отец сбежал, едва увидел сына. И вся эта опала… Вы якобы знаете цену жизни себе подобных, но очень избирательно. Чаще вас заботят только те, кто рядом. Для остальных сгодится и фраза: «Все там будем». Только законы и моральные правила и нормы – только они заставили вас запомнить: убивать людей плохо.

- И что тут извращенного?

Девочка по-лисьи оскалилась, но, поняв что вопрос – вовсе не шутка, немного растерялась и помедлила с ответом.

- Животным в стае не нужно объяснять, что убивать друг друга неправильно. Это внутреннее знание. У людей оно внешнее. Вам пришлось научиться говорить и писать, чтобы оно появилось хотя бы как внешнее. Но даже очерченные границы вас не сдерживают. Вы скачете через них, как будто играете в классики. Дурацкая прихоть – и вы уже уничтожаете все вокруг – и себя, и других, - и в поисках оправдания переписываете свои же законы.

Скворцова-мать неестественно рухнула в кресло, как будто из нее вынули скелет.

Дети говорили по очереди, но Тимур не мог избавиться от мысли, что это один монолог, который они поделили на всех. Как будто таким образом родителей хотели убедить, чтоб это решение действительно приняли они сами и совместно.

- Сейчас вы говорите: «Кому вы нужны?» Ваше сознание задается этими вопросами только потому, что мы ваши дети. Да и то, большинство из вас, а то и все, нет-нет, да думают «А что, если?..» Узнай о нас другие, выстроится очередь из желающих усадить нас в клетку и хорошенько поисследовать.

Тимур почувствовал, как загорелись его уши. Таша ласково погладила его по руке.

- Страх. Паника. Охота на ведьм.

- Так вы хотите уйти, потому что мы вам неприятны? – спросил Тимур. Наташа впилась в его руку ногтями. Его злило не то, что сын вот-вот уйдет – то, что он обижает мать.

На вопрос Вершинина ответил сын.

- Нет. Не совсем. Мы уходим, потому что пора. У нас есть свое назначение. Мы уходим из-за леса – не хотим, чтобы его уничтожили. Он значит для нас не меньше, чем вы.

- Не меньше? Ваши матери живы! А у остальных здесь не осталось никого, кроме близнецов! И теперь я должен отпустить своих детей, потому что вы там что-то решили?

- Нам действительно жаль. Но решение принято, - виновато улыбнулась Лиза.

- За этим вы появились?

Все дети разом повернулись к Седову. Они улыбались.

- Приятно, Андрей Витальевич, что вы все же решились спросить. Могли бы сделать это раньше, а не исписывать десятки листов гипотезами. Да. Мы думаем, для этого. Помочь природе защититься. Не из злобы. У каждого зверя должен быть естественный враг. Для человечества им станем мы. Это не открытие сезона охоты. Мы не собираемся никого убивать. Как вы любите говорить – это только мера предосторожности, сдерживания.

- Где остальные? – не выдержал кто-то. – Где мои дети?

- Они ждут вас дома. Мы понимаем, что наше взросление далось вам непросто и вышло слишком уж скоротечным. Мы останемся с вами еще на неделю, чтобы можно было нормально попрощаться.

- А если мы вас не отпустим? – выкрикнула снова Скворцова. Этот вопрос она сорвала со многих языков. Девочка смутилась и покраснела.

- Ольга Николаевна, ну что вы, в самом деле, - удивленно пожал плечами Егор и все шестеро встали из-за стола, дав понять, что встреча окончена.

Родители с трудом поднимались со своих кресел. Под гнетом новостей одни вдруг начинали торопиться домой, продолжить разговор со своими чадами, а не с их представителями, другие вяло шаркали непослушными ногами, пытаясь упорядочить разброд в мыслях – пугающих и сложных.

Даня спрыгнул со сцены и подошел к родителям.

- Подойдем?

Таша погладила мальчика по руке и заплакала. Тимур холодно смотрел на сына. Таша никогда не оправится от этого вечера. Что с ней будет, если сын и правда уйдет? – думать об этом не хотелось. Вершинин не ненавидел сына, но сейчас ему хотелось, чтобы тот исчез, убрался подальше – куда они там собираются, а не мучил Ташу недельным ожиданием.

- Иди вперед, - сказал Тимур сыну и погладил Ташу. – Не плачь.

22

- Это было восемь дней назад, - закончил Тимур и отбарабанил пальцами по крышке стола.

Никишин растер глаза – они слезились, будто все это время он смотрел телевизор.

- То есть, дети ушли?

- Все до одного. На эту неделю он стал самым обычным подростком. В последний вечер мне показалось, что Данила передумал, решил остаться. Мы не говорили об этом, но… В этой уверенности мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам. А утром его уже не было.

Никишин представил себе полторы сотни детей – это семь классов, два-три подъезда пятиэтажки.

- Вы организовали поиски?

- Ни к чему, - Тимур подошел к окну и раздернул шторы. На правом берегу озера, на пустыре, разгорелись костры. – Тем вечером там, где стоит палаточный городок, не было ни одного дерева. Теперь их там около полусотни.

Деревья стояли зеленым островком в самом центре обширной вырубки. Они были высажены идеально ровными рядами – без намека на природный хаос; судя по высоте стволов, случилось это не вчера.

- И вы всерьез считаете, что…

- Я уверен, - не поворачиваясь ответил Тимур.

23

Утром полторы сотни детских постелей были пусты и аккуратно заправлены. Они уже давно остыли. Комнаты еще хранили неповторимые знакомые родителям запахи, от которых мозг буквально закипал воспоминаниями. Но эту смесь уже разбавила свежесть утреннего сквозняка.

Нужно было бежать, искать, возвращать. Но куда бежать и где искать – никто не знал. Точнее, знали, но понимали, что никто никого не найдет. А если и удастся, то как их вернуть?

Тимур закрыл окно: нужно было сохранить хоть и эфемерную, но часть их сына. Как доказательство того, что эти годы были не выдумкой, не зловещей фата-морганой.

За окном как на фотоснимке на бугристой плеши когда-то леса в неестественных позах замерли грузовики. Рабочие, видимо решив, что торопиться уже некуда, оставили их в действенной незавершенности – выбирающимися из оврага или схватившими бревно и уже занесшими манипулятор над кузовом. Казалось, вот-вот кто-то щелкнет пультом и стопкадр оживет.

Тимур не сразу сообразил, что не так с этим пейзажем. Утренняя неповоротливость сознания мешала уловить нечто очень важное. Наконец, он понял. Деревья.

Тимур позвонил Седову. Тот обзвонил Комитет отцов, но большой необходимости в этом не было – все уже знали. Вырубка была видна из многих окон города.

К озеру вышли пять-шесть сотен горожан. Одних привлекло внезапное появление деревьев, которое сочли чудом природы. Те, кто знал о пропаже детей, связывали оба происшествия. Хотя, как именно одно вытекало из другого, люди толком не понимали.

К полудню появились рабочие. Островок леса их тоже немало удивил. Они собрались было приняться за работу, но лесозерцы оцепили перелесок кольцом, не подпуская ни лесорубов, ни технику.

Еще недавно лес был общей курортной зоной, где можно было отдышаться после едких запахов цехов химкомбината, по-настоящему вдохнуть. Как говорила одна тетка в техбюро: «Там дохнул – и словно таблетку выпил».

Отстоять непонятно откуда взявшиеся деревья для Лесозерска было делом принципа.

24

- Сложность была в том, что люди не могли понять, почему мы стоим там, с ними, защищаем какие-то деревья, когда пропали наши дети.

- И как вы это объяснили?

- Никак. Кузнецов. Выступил с проповедью – иначе и не назовешь. Это было смешно и страшно. Что-то про замысел божий и осознание… Из исчадий ада дети превратились в посланников. Все в таком духе. Не то, чтобы ему кто-то поверил, но вопросы снялись. Может, решили не лезть не в свое дело. Черт его знает.

- И как отреагировали?

Тимур усмехнулся.

- А ты бы как отреагировал?

Никишин пожал плечами. Теперь он действительно не знал. Час назад наверняка сказал бы – «рассмеялся». Проблема была в том, что каким-то странным образом он вдруг поверил в детей-триморфов. Виноват был вечер, какая-то туманная усталость, окутавшая все тело. Оборона логики ослабла и позволила истории мелкими крючками все больше цепляться за сознание, пока оно, наконец, не перестало отторгать ее. Это было похоже на разговор с бывшей, приперевшейся мириться на ночь глядя. В многочасовом мареве разговора вдруг начинаешь думать, что возможно все – они действительно справятся, не будут козлить и выворачивать друг друга наизнанку склоками и претензиями; он бросит пить, она – быть стервой. И он точно знал, что будет дальше. Мозг скрипя и покряхтывая вернется в реальность. Нужно только дать время. Но сейчас – он верил.

- Одни смеялись. Другие крутили пальцем у виска. Но, по большому счету, какая разница, чем каждый считал эти деревья? Важно было, что мы вместе с остальными встали на их защиту.

- А военные?

- Это уже не территория гарнизона. Грознов не рискнул. Решил, что и ментов хватит.

25

На пустырь вырулил оранжевый джип. Машина не успела остановиться, а Алтын уже распахнул дверь и выскочил в топкую грязь.

- Почему не работаете? – кинулся он на бригадира. Людей, оцепивших лесок, он деланно не замечал.

- Так ведь вот, - бригадир указал на очевидное препятствие.

- Никаких вот! Земля – частная собственность. Они здесь незаконно.

- И что? Нам теперь передавить их что ли?

- К вечеру деревья должны быть убраны! Процесс меня не интересует! И вызовите полицию, если не можете справиться!

Но полиция уже была здесь. Поверили они в сверхъестественную сущность детей участкового или просто встали на сторону коллеги – поддержки работникам топора и бензопилы было ждать неоткуда.

26

- К вечеру большинство разошлись по домам. Война войной, а обед по распорядку. Остались только родители. Ну и Кузнецов со своими архаровцами.

- Мне кажется, довольно забавно, как он переменился, - искренне рассмеялся Никишин

- Может быть. Но за это время мы все привыкли не обращать на него внимания. Так что он вроде и был там, а вроде и нет.

- А что рабочие?

- У бригадира постоянно звонил телефон. Алтын пытался заставить его взяться за работу. Но не давить же людей? К тому же, несколько человек принесли ружья.

Тимур изменился в лице. Никишин поморщился от смутной догадки.

27

Тимур огляделся. Увечная мертвенность, тяжелая, тоскливая. Горячая земля тлела под поверхностью, словно здесь толстая гранитная крышка истончилась, и вот-вот пылающее чрево планеты прорвется наружу. Стоит оступиться, сковырнуть кочку и провалишься в библейский ад. Но вряд ли это будет страшнее того, что окружало Вершининых теперь: их сын – он то ли есть, то ли нет.

Многие родители уходили в лесок, бродили между деревьев, гладили их бархатные торсы, уверенные, что те слышат их слезы, чувствуют прикосновения. Матери повязывали на ветки разноцветные ленты.

Тимур попытался сделать что-то подобное, но не смог. Несмотря на все былое, у него не получалось освоить мысль, что одно из этих деревьев – его сын. А без этого не мог почувствовать.

Тимур забил последний колышек палаточного тента и вернулся к костру. Таша тряслась от дрожи. Она сидела слишком близко к огню, пытаясь вытопить внутренний холод. Пожалуй, теперь Вершинин ненавидел сына за то, что он с ними сделал.

Стемнело. Поднялся ветер. Пламя десятков костров, окруживших по периметру перелесок, затанцевали, как изорванные цветастые цыганские юбки.

К Вершининым подсел Седов.

- А ведь не так плохо они о вас думают, как рассказывали, - доктор довольно потирал ляжки. – Они и не собирались защищать лес когтями и клыками.

Седов заметил, что Вершинины не разделяют его веселости, извинился и замолчал. Про себя Тимур согласился с доктором – план был действительно неплох. Охотники и любители завалить деревце-другое на дрова – они теперь сто раз подумают, прежде чем взяться за топор или ружье. И другим не дадут.

- Пойдем поспим. Хоть пару часов. Тебе надо отдохнуть.

Таша хотела что-то сказать, но сил на разговоры не осталось. Она покорно забралась в кислотно-желтую полусферу палатки. Тимур отправился следом. Седов остался сидеть у костра.

Рабочие тоже устали за день. Они потушили фары и устроились на ночлег в кабинах.

Вершинины проснулись от шума голосов за тонкой препоной тряпичных стен. Костер устал от буйной пляски, затих и тлел, отбрасывая слабые дрожащие отсветы. Но света было много. Сквозь тент в душное сонное пространство врывались прожектора горящих фар. Пока Тимур боролся с сонным отупением, Таша уже выбралась наружу и голосила, пытаясь выяснить, что происходит.

Метрах в десяти от их палатки, у соседнего костра, стоял Алтын. За ним – бригадир и несколько рабочих растирали сонные лица. Между ними и деревьями стояли человек десять. У троих были ружья. В руках Алтынникова тарахтела бензопила.

- С дороги, - Алтын нажал на крючок акселератора, закрутив зубчатую цепь, и угрожающе выбросил пилу перед собой. Люди чуть отступили.

- Убери пилу, придурок! Пока башку тебе не отстрелили! – закричала Таша. Алтын улыбнулся: он прекрасно понимал, что стрелять в него никто не собирается. Тимур подумал, что этому мерзкому оскалу не хватает золотой фиксы.

Бизнесмен размахивал пилой, как косой, расчищая себе проход. Люди продолжали отступать.

- Не смей… - когда в спину ткнулись ветки перелеска, три двустволки разом уставились на Алтына своими бездонными черными глазами.

Алтын только усмехнулся. Пила взвыла и вгрызлась в бугристую голень незащищенной березы.

28

- Все случилось слишком быстро.

Что именно – догадаться было не сложно, но Никишин не прерывал Тимура.

29

Из дерева брызнул сок. Даже в неверном смешанном свете – фар, костров, луны – было понятно, что его слишком много и он вовсе не прозрачный.

Наташа вырвала у кого-то ружье и выстрелила. Картечь задела бедро Алтына и взрыла землю позади него фонтанчиком пыли. Он взвыл от боли и развернулся к стрелявшей. Его лицо, руки и бензопила были в крови.

- Ах, ты сука!

Таша в ужасе смотрела на забрызганное кровью лицо Алтына. Это была кровь кого-то из детей; из раненного ствола натекла уже целая лужа. Таша выстрелила снова – точно в центр грудины.

Алтын рухнул. Земля неторопливо пила сочащуюся отовсюду кровь.

Люди в оцепенении пялились на тело, не зная, что нужно говорить или делать в таком случае. Таша бросила ружье рядом с телом и пошла в сторону города.

30

Любой вопрос сейчас был бы одинаково резким.

- Она сбежала?

Тимур покачал головой.

31

Огни костров остались жидким заревом в темноте за спиной. Белесый свет прожекторов пирсов поселка на дальнем берегу до них не доставал. По крайне мере, так казалось – слишком уж ярко горела луна. Наташа изящно и легко рассекала ночь. Ее фигура равномерно покачивалась метрах в десяти от Тимура. Вершинину дорога давалась сложнее. Он не смотрел под ноги – только на светлую маечку Таши впереди – и то и дело спотыкался о камни, оскальзывался в ямы и выбоины.

Тимур нагнал жену у КПП и зашагал рядом. Говорить что-то было бессмысленно. Слова – чертовски подлые твари. Когда случается что-то по-настоящему серьезное, все они теряют смысл, превращаются в брехню деревенского пса, кашель, бормотание спящего ребенка. Тимур знал, что Таша простит ему молчание – она не любила пошлость пустословия.

Он попробовал взять ее за руку, но безвольная ладонь жены выпала из его пальцев, стоило только чуть их разжать. Тимур схватился за жену взглядом. В свете луны кожа Таши сияла мертвенной белизной. Очертания стали нечеткими, стерлись. Тимуру показалось, что Таша тает, растворяется в этой ночи. То, что держало ее в границах тела, исчезло, разрушив связи между молекулами и атомами, и она вот-вот иссякнет. И что тогда станет с ним? Тимур крутанул головой, отгоняя пугающие образы.

На улицах расстелились уютные оранжевые паласы фонарного света. В тон им беспорядочно горели окна шахматных фасадов панельных домов. Впереди маячил поворот к их дому, но Таша прошла мимо. Он порадовался, что жена не заперла их в квартире – там пришлось бы говорить. Потолки и стены не терпят молчания, всей своей тяжестью выдавливают слова. Небо куда демократичнее. Таша убила человека. «Не расстраивайся», «Все хорошо» и «Не страшно»? Нет, лучше уж молча бродить по городу. Но ее походка и взгляд… Таша не брела – целенаправленно шла куда-то. Куда? Тимур не представлял.

- Наташ, ты чего? Погоди… - Тимур остановился перед отделением полиции. Но Таша, не слыша, прошла внутрь.

Дежурный, немного растерянный и всклокоченный со сна, стоял в коридоре. Он часто моргал, настраивая глаза под резкий свет.

«Где?» - кивком спросил Тимур. Сержант махнул на небольшой коридорчик, заканчивавшийся закутком с камерами.

- Лейтенант Борисов звонил… Это не обязательно. Можете идти домой, - он сдержал зевок.

- Вряд ли.

Тимур тяжело вздохнул и прошел за женой.

В камере пахло холодом, хлоркой и свежей краской. Даже при выключенном свете стены блестели свежим глянцем. Местами под ним читались контуры замазанных надписей и царапин.

Таша свернулась на скамейке нар лицом к стене. Волосы капюшоном закрывали ее лицо. Тимур замер на пороге, не решаясь войти без спросу. Но заговорить теперь – еще больший моветон. Он сел на пол в обозначенном Ташей изголовье. Бетон обжег спину холодом. Тимур пожалел, что не захватил из палатки кофту. Но здесь, в углу, было уютно. Пахло Ташей – теплой, знакомой.

Таша не шевелилась. Ища оправдания своему присутствию, Тимур слегка погладил ее по плечу. Девушка заплакала. Внутри что-то прорвалось, исчезли нагромождения условий и условностей, и Вершинин больше не смог молчать. Он успокаивал, извинялся, обещал, снова пытался утешить. Вина перед ней за то, что был плохим отцом, а значит и никудышным мужем, что струсил и не пристрелил Алтынникова сам, что сломал их романом Ташино спокойное одиночество, умолял пойти домой. Голос стал плаксивым, по лицу катились слезы. Он гладил ее и все говорил, говорил. Таша молчала – плакала, затихая, и снова начинала рыдать. Наконец, она задремала. Тимур положил подбородок на жесткие нары и прислонился виском к горячей спине жены. Он устал. Спокойное ровное дыхание и размеренное биение ее сердца немного успокоили нервы, и он прикорнул.

Таша ворочалась, бормотала что-то, иногда просыпалась и начинала плакать. Нары превратились в колыбель новорожденного. Тимур заботливо гладил ее, успокаивал, едва удерживаясь, чтобы не заснуть. Когда затихала жена, он отключался до следующего раза. Но с каждым разом сил на это оставалось все меньше. Его знобило. Их окружили десятки Алтынов с бензопилами. Красноглазые и кровожадные. Они с Ташей отстреливались, пока были патроны, но Алтынниковы подступали все ближе. И когда зубастые цепи уже резали им щеки, оказалось, что никакие это не Алтыны – это дети, их дети. Они открывали рты, пытались что-то сказать, но Тимур не мог расслышать ни звука. Он тянул к ним руки, но никак не мог ухватить никого из них. От бессилья Тимур заплакал. Дети уходили. Таша тоже куда-то пропала. Он стал вертеть голой, ища ее, и стукнулся носом. Таша лежала рядом и снова плакала во сне.

Непрекращающиеся побудки едва только удавалось заснуть походили на самую изощренную пытку, выматывали, злили, сводили с ума. Ведь можно же было спать дома, в теплой удобной кровати. Ребенок, убийство – что изменится от того, что они здесь, а не там?

Они заснули только к утру, когда Таша измучилась в конец и обмякла на жесткой лавке.

Часть пятая

1

Видно было, что Тимур не знает, как подытожить свой рассказ.

- Понимаешь? – он с надеждой посмотрел на Никишина. Репортер понимал. Женщина защищала своего ребенка, но доказать это невозможно.

- Ее не хотели закрывать. Позже пришли несколько человек – те, кто стоял рядом и видел кровоточащее дерево. Хотели потребовать отпустить Наташу – но ее никто не держал, понимаешь? Камера открыта. Но она не выходит. Ни с кем не разговаривает.

Казалось, Тимур вот-вот заплачет. Но Вершинин сглотнул подступившие слезы и потянулся за сигаретами.

Никишин попробовал уложить в голове всю историю целиком. Чем он мог помочь этим людям? Зачем он здесь? Репортаж? Кто примет всю эту историю за чистую монету? Доказательств нет. Только слова. Остается полагаться только на индивидуальную чувствительность читателей к сверхъестественному. Но среди их аудитории найдется не так много мистиков. Да и те – скорее перестанут воспринимать газету всерьез, чем поверят.

- Я бы хотел поговорить с вашей женой.

Тимур хмыкнул.

- Я бы тоже хотел… Валяйте. Но она не сказала ни слова с тех пор. Да и ничего нового она вам не расскажет.

Тимур закурил и больше уже не замечал Никишина. Это была точка. Обычно здесь репортер прощался и, одеваясь, рассказывал, когда и где выйдет материал, обрисовывал перспективы, давал прогноз на резонанс. На этот раз это было ни к чему – Никишин был уверен, что не сможет помочь. Стыд за свою бесполезность не давал ему уйти. Тимур не выглядел так, словно надеялся на что-то. Но не просто же так он вытащил его, Никишина, в эту даль? Значит, на что-то он все же рассчитывает. И значит стоит честно сказать, что шансов нет…

- Тебе пора, - встрепенулся Тимур. – Мне больше нечего рассказать. А тебе, наверняка, нужно сделать пару снимков, сходить на озеро и успеть на поезд.

Это избавило Никишина от застрявшего в горле признания. Он выключил диктофон и на ходу сунул его в карман. В прихожей он недолго постоял, ожидая, что хозяин проводит его, но Вершинин положил подбородок на плечо и уставился в окно, отменив чье-либо еще присутствие в квартире.

- Всего доброго, - попрощался Никишин и вышел.

- Помогите нам, - протиснулось в закрывающуюся дверь.

- Постараюсь, - прошептал Никишин оставшись один на один с хрупкой тишиной пустого подъезда.

Отделение полиции он нашел быстро. Но здесь произошла заминка. Когда журналист объяснил кто он и зачем здесь, его чуть ли не за шкирку вытолкали на улицу. Он попросил дежурного позвонить Вершинину. Звонок все уладил, и Никишина проводили к камере Наташи. Все было так, как описал Тимур – женщина лежала, свернувшись на нарах, лицом к стене.

- Наталья Николаевна, к вам тут пришли, - робко назвал ее сержант. Но женщина даже не шелохнулась.

Репортер стыдливо достал фотоаппарат и сделал пару снимков. Щелчки камеры тоже не привлекли внимания женщины, и Никишин ушел ни с чем.

Вечер был приятный. Советская несовременность Лесозерска будоражила романтические воспоминания; в таком месте Никишин рос. Почти нет машин, нет всевозможных вывесок, превращающих город в круглосуточный стробоскоп, кафе и баров на любой вкус. Это место законсервировали лет двадцать назад, да так плотно, что, казалось, даже ветер из-за забора сюда проникает с трудом. Даже фонари здесь – не бетонные мачты, а аккуратненькие парковые фонарики с гранеными головами, стилизованными под позапрошлый век. В таком месте ночью должны гулять парочки. Может даже идти на танцы, не в клуб, а на дискотеку, на танцплощадку с иллюминацией гирлянд на деревьях вокруг. Но город был тих. Оранжевые тоннели улиц стыли в безлюдье.

Никишин вернулся к дому Вершинина, обогнул его и, протиснувшись через тамбур КПП со скрипучей вертушкой и сонным бойцом за мутным стеклом, встал на проселочную дорогу.

Перелесок возвышался над пустой округой причудливым замком – мрачным, дышащим в ветре – с желтыми от бликов костров стенами и словно жестяной в свете луны крышей. В отличие от города, здесь царило оживление. У костров роились разговоры. Где-то за деревьями и темнотой играли на гитаре. Приятно пахло дымом, готовящимся походным ужином, сигаретами и чаем. Романтика походной юности.

Репортер подошел ближе и достал фотоаппарат. Тут же к нему навстречу поднялись трое – двое крепких молодых во главе с низкорослым седым мужичком. Никишин узнал Седова.

- Добрый вечер. Я хотел бы… Я здесь по просьбе Тимура Вершинина. Я журналист.

Седов тут же позвонил Тимуру.

- Все в порядке, - он жестом пригласил Никишина пройти. Двое его спутников тут же развернулись и пошли обратно к своим очагам. – Я могу вам чем-то помочь?

Никишин деликатно отказался.

- Хотя… Вы меня помните? Я приезжал несколько лет назад. В роддом, когда… - Никишин замялся.

- Как же! И правда! Вы еще расстроились, что я обманул вас с эксклюзивом, - рассмеялся Седов и снова пожал руку Никишина. – Да. Вообще, у меня хорошая память на лица. Видимо, темнота.

- Скажите, вы верите во все это?- Никишин подошел вплотную к Седову и заглянул ему в лицо. Тот удивленно вскинул брови.

- А как вам это поможет?

Никишин попрощался и остался один. Может, стоило согласиться на помощь и компанию? Стоять одному посреди поля было неуютно, да и бессмысленно. Но нырнуть в гущу недоверчивых обозленных людей тоже удовольствие ниже среднего.

В отдалении от перелеска, окольцованного кострами, в поле, он заметил белый шатер солдатской «зимы». Там тоже мигал скромный очаг. Было видно, что вокруг него сидят люди. Но света не хватало, чтобы разобрать хоть что-то. «Кузнецовцы», - подумал Тимур. Вся эта история показалась ему отличной основой для новой религии. Если судить по тому, что рассказывал Тимур, Кузнецов достаточно не в себе, чтобы затеять что-то в этом духе. Представив это, он поморщился, и зашагал к дневалящим вокруг леса родителям.

За каждым его шагом безотрывно следили десятки взглядов. Сначала Никишин пытался отыскать «то самое место» с окровавленным запилом. Но потом понял, что это ни к чему. Никакие доказательства не будут достаточными. Большинство поверит в подобное, разве только увидев своими глазами. Хотя, есть еще мистики – верят во все, что ни попадя. Но… психи. Что с них взять. И тут же Никишин понял до смешного простое: все эти люди вокруг - сумасшедшие. Не буквально, но в глазах даже собственных соседей. Ведь если не увидишь своими глазами чего-то невероятного, то не поверишь в это до конца. Даже если рассказчик – твой самый близкий друг. Даже если были сотни свидетелей. Назовут массовым психозом, и баста. Никишин подумал, что не хотел бы быть на их месте. Он скорее верил в эту историю, чем нет: квантовую физику он тоже не в состоянии осознать, но она существует, и вполне себе работает. Насколько позволяло сознание – он верил. Но хотел бы он своими глазами увидеть, как ребенок врастает в землю или становится медведем? Нет. Теперь нет. Вряд ли он сможет нормально жить, зная, что есть нечто подобное – невероятное, рядом с чем он превращается в еще большее ничто; нечто, о чем он не сможет ни с кем поговорить, не прослыв при этом чокнутым и не окружив себя толпой нестабильных умов. Это не для него. Нет. Знать наверняка – хуже, чем верить.

Он глянул на часы. Пора было двигаться к автобусу. Он кое-как сделал несколько фото – все равно не пригодятся, и зашагал обратно к городу.

- Подождите! – его нагнал Седов. – Вы уходите?

- Да, мне пора. Через час обратный поезд.

- Вы не уедете. Автобусы у нас до девяти.

Никишин нервно хохотнул. Перспектива остаться здесь на ночь его не радовала. Да и где? Напроситься к кому-нибудь под бочок в палатку и всю ночь слушать историю по второму кругу? Был еще Тимур, но вряд ли ему сейчас нужна компания.

- А такси у вас есть?

Седов улыбнулся.

- Своего рода. Сейчас за вами приедут, - он снова взялся за телефон.

- Спасибо, - Никишин с как можно большей признательностью затряс руку Седова.

- Не за что. Как Тимур?

Никишин пожал плечами. Ему было не с чем сравнивать.

- Вроде держится. Но…

- Да, - глубоко кивнул Седов. – Можно понять. Можно понять…

Вдалеке заплясали прожекторы фар. Через минуту машина остановилась рядом с ними в ожидании пассажира.

- Как думаете, Наталья… это происшествие… Ей вообще возможно помочь? – напоследок спросил Никишин.

Седов сдвинул брови.

- Молодой человек, я врач. Журналист вы. Вы и скажите.

Тимур попрощался и сел в машину.

- Но, как вы уже знаете, все здесь, - Седов кивнул на перелесок, - верят, что возможно практически все.

Ехали молча. Боец привыкший возить начальство, деликатно не влезал в задумчивость Никишина. Репортер всю дорогу прокручивал раз за разом эпизоды рассказа Тимура, все чаще оформлявшиеся в картинки, обраставшие деталями. Авторы антиутопий и постапокалипсисов сжигают весь мир, оставляя небольшое сообщество. Для простоты. Казалось бы, неправдоподобно. Но вот Лесозерск – отрезанный ломоть в целехоньком мире интернета и сотовой связи. Эта обособленность выглядела более фантастической, чем даже история с триморфами.

На станции он поблагодарил бойца и сунул ему пятисотку. В армии всегда хочется есть и курить.

Ответственность. Заснуть толком не выходило. Он то обмусоливал все, что услышал сегодня, «выстраивая» материал, то на время забывался. Во сне он был частью лесозерского происшествия: родителем и ребенком, деревом, всем телом ощущая, каково это – прорасти на метры в холодную землю, деревом, которое рубили и пускали на дрова, не слыша немого крика боли… Вагон был пустой и все эти фантомы с небрежностью покидали пределы воображения, заполняя собой свободное пространство, даже когда Никишин открывал глаза.

А вдруг эта история – не единственная?

Никишин достал смартфон. Экран запестрел фотографиями детей в красных рамочках и подписью «Пропал ребенок». Тысячи, десятки, сотни тысяч фото. Каждый год. Сотни тысяч! Что если хоть часть из них…

Слишком живо представились костры из детей, срубы из бревен-тел; освежёванные и разделанные к ужину туши. Никишин растер лицо и уставился в окно. Пейзаж за окном отматывал время назад, удаляя его от Лесозерска. Небо теряло насыщенность красок. Взгляд проникал всю глубже в пейзаж. Повсюду были деревья – необъятные леса, где даже без сверхспособностей с легкостью затеряются все, кто живет в этой стране. Эта мысль была очень тяжелой. Никишин уронил голову на руки и заснул за столиком.

Когда он вышел из поезда, с рассказа Тимура спали остатки мистического флера. Осталось только нагромождение витиеватых и сложных выдумок, и убийство. Сюр. Попытка рассказать ее – откровенная глупость. И Старик не пропустит. Это даже не вопрос формата их газеты – вся история слишком фантастическая.

Никишин поежился от кольнувшей совести – Наташа Вершинина лежит сейчас на нарах во вполне реальной тюрьме. Вряд ли пришлось бы сочинять такую сложную историю только для того, чтобы оправдать убийство – легче было придумать что-то более простое, удобоваримое. Да и с чего библиотекарша стала бы убивать кого-то? И все эти люди, и Седов, костры. Ответственность. Никишин подумал, что статью написать стоит. Не пропустят – значит не пропустят.

Солнце разгоняло застоявшуюся ночную кровь. Ветер через свитер прохладно гладил кожу. Сердце неохотно расстукивалось, встраиваясь в рабочий ритм. Никишин шагал прямиком в редакцию.

2

Материал вышел на следующий день. Старик сократил статью до заметки в криминальной хронике.

«В Лесозерске был убит местный предприниматель. По словам жителей Н. В. Алтынников занимался махинациями с земельными участками. Он производил вырубку леса на участке, относящемся к особо охраняемой природной территории. Для защиты незаконно, по мнению жителей, вырубаемых деревьев, была выставлена круглосуточная вахта. Н.В. Алтынников, недовольный тем, что работа остановилась, бросился с бензопилой на группу горожан. Испугавшись, что предприниматель всерьез готов их покалечить, Н. Н. Вершинина дважды выстрелила в него из ружья. От полученных ран пострадавший скончался на месте. Действия жительницы полицейские квалифицируют как самооборону».