Текст: ГодЛитературы.РФ
Фрагмент и обложка предоставлены издательством «АСТ»
Татьяна Москвина «Жизнь советской девушки. Биороман». - М.: «АСТ», 2014
Что бы нам ни говорили про весенние празднества античности и про Февральскую революцию, начавшуюся с бабьих бунтов в хлебных очередях, 8 Марта - праздник сугубо советский. Поэтому мы сочли уместным напомнить читатель(ницам) одну из главных книг прошлого года, словно специально для этого случая написанную.
Татьяна Москвина – театровед, в настоящее время – главный редактор культурного питерского журнала. И, вопреки фамилии, - чистейшее порождение ленинградско-петербургской почвы. Только в этом удивительном городе суровость быта, вообще свойственная описываемым 60–80-м годам XX века, сочетается с беспримесной интеллигентностью, богемная легкомысленность поспешных браков-разводов-браков — с трогательной наивностью. Татьяна Москвина с удивительной честностью пишет о своем не слишком счастливом детстве и девичестве, но обращается прямо к современным девушкам – признавая тем самым, что дело, в общем, не в советской власти. А совсем в другом. В чём? Об этом и книга.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ПЕРВЫЙ ПРОВАЛ И НОВАЯ ЖИЗНЬ
После школы (а мне ещё было шестнадцать лет, семнадцать исполнялось лишь 2 ноября) я отправилась поступать в университет, на филологический факультет, отделение русского языка и литературы. Уверенности не было (университет тогда был крутейшим бастионом блата), но не было и альтернативы — ни в чём, кроме русского и литературы, я не отличалась. Мне для чего-то купили летний кремовый костюмчик — брюки в обтяжку и короткую, расшитую цветочками жилетку. В результате поздним вечером домой возвращаться было нельзя, из тёмных кустов выползали маньяки и пытались увлечь меня в свою тьму. Один даже угрожал ножом. Убегала с воплями, сердце билось, как у загнанного зайца... Господи, человек в университет поступает, а на него бросаются какие-то дикие оскаленные морды, как будто он кусок ветчины или ломоть торта.
Да не “как будто”, на самом-то деле. Это так и есть. Вот те певички, которые сладко поют про “бэби тунайт”, и зарубежные, и их русские аналоги — они понимают, что эта идеология (я твоя девочка на ночь) ставит женщину вровень с колбасой, с порцией алкоголя? Представляете себе картину: вдруг запел паштет, запела кабачковая икра, запели шпроты, селёдка, салат оливье, грянул хор помидоров с огурцами: “Съешьте, съешьте меня сегодня вечером, господа! Я ваша вкусная пища! Я мечтаю быть сожранной!” Примерно то же самое и эти песенки про “бэби тунайт”. “Девочкой своей ты меня назови, а потом обними, а потом обмани — маленькие часики смеются тик-так, ни о чём не жалей и люби просто так!” — спела потом лицемерная краля Валерия. Этот текст писал, конечно, Тарантул — никакая женщина не будет призывать мужчину “обмани меня”, “люби просто так”. Это их горячечные грёзы — что кусок женской ветчины достанется бесплатно, “просто так”, да ещё попросит его обмануть! При советской власти Тарантул хотя бы тихарился и не писал откровенных текстов. Всё было — но таилось “в тёмных кустах”...
Да, пришлось тот кремовый костюмчик сослать в шкаф, хотя это была первая вещь, которая мне шла — но шла в опасном смысле. На вступительных экзаменах я написала сочинение на четвёрку, историю сдала на четвёрку, а устный экзамен по русскому и литературе принёс мне твёрдую пятёрку — я вытащила билет с Лермонтовым. Ну, тут меня было не остановить. Оставался один экзамен — французский язык. Всё-таки я же из спецшколы, есть надежда... И тут я попадаю на убеждённую садистку. Высокомерная старуха с глазами варана полчаса гоняет меня туда-сюда, а потом, вздохнув, с репликой “Ох, как я вас не люблю, из спецшкол!” выставляет тройку. Плачь не плачь — общий балл выходит совсем непроходной, даже на вечернее с ним не сунешься...
Я девочка, армия мне не грозит — надо устраиваться на работу. Филонить за родительский счёт мне никто не позволит, мы не баре. На работу в те годы устраивались только по знакомству, и мама села “на телефон”. Есть место в закрытом институте, где служит Ирина Спивакова-Рябоконь (всё та же Драма Военмеха), там есть техническая библиотека, нужен библиотекарь.
Библиотека — родное слово. Техническая, правда, — это, скорее, пугает. И я устраиваюсь на работу, по всем правилам, с трудовой книжкой, в техническую библиотеку НИИ “До...” — оп-па. А имею ли я право разглашать это название? Я давала суровую подписку, что — ничего никогда, это строго закрытый институт, и занимается он выращиванием кри... — ай-ай-ай. Ничего не знаю, чем он занимается. Расположен НИИ... нигде не расположен!!
Допустим, рядом струился Московский проспект. И в обеденный перерыв я ходила гулять на одно заброшенное кладбище. Больше ничего не скажу, только под пытками. Юные пионеры бывшими не бывают. Техническая библиотека НИИ “Д” была невелика — абонемент и хранилище в одном помещении метров сорока, и работал там небольшой и не слишком дружный женский коллектив.
Библиограф Татьяна Л. была, как я сейчас понимаю, женщиной в стиле Ренаты Литвиновой (блондинка, томный голос, платья от портнихи, особенная, “загадочная” манера держаться). Что доказывает глубокую жизненную укоренённость многих типажей Литвиновой в быту — они не только личный мираж Литвиновой, но и плод остроумных наблюдений. Л. научила меня заполнять библиотечные карточки специальным библиотечным шрифтом. Открыла тайну библиотечного шифра (набора цифр и букв, проставляемых на обложке). Разъяснила, что библиотечный штамп должен значиться на первой и семнадцатой странице... Попутно рассказала, что у директорши нашей библиотеки (строгая квадратная женщина) есть малахольная дочка, работающая тоже в нашем НИИ, что у дочки нет никаких шансов выйти замуж и что она каждое утро делает себе архисложную причёску из завитых и уложенных на затылке локонов.
Татьяна Л. бесконечно потешалась над директорской дочкой — разумеется, за глаза. Вскоре я увидела предмет насмешки — действительно, было на что посмотреть. Худая, с выпученными глазами, явно не понимающая себя, дочка несла на голове фантастическое, в полметра высотой, сооружение из своих тёмно-русых или, скорее, бурых волос. Стихийная эстетка, обдумывавшая свои наряды, библиограф Татьяна убеждённо считала, что наша директорша вместе с дочкой — идиоты.
По соседству с нами обитало патентное бюро, где работала сестра Михаила Барышникова — Наташа. Барышников уже сбежал на Запад, оставив родственников на произвол судьбы, об этом говорили шепотком и ходили смотреть на сестру. Та была небольшого роста, по-балетному стройна, белокура, молчалива и немного похожа на брата. Она играла в известной самодеятельной студии В. Малыщицкого, и на лице её словно проступала печать тихого и гордого страдания. А ещё бы. Представляю, сколько их, родственников, таскали после побега. Конечно, так и надо жить, это разумно и естественно — бодро прыгать туда, где будет лучше. Только одни это могут, другие — нет.
(К слову сказать, в патентном бюро, что меня веселило, работали два научных сотрудника — фамилия одного была Дауранов, другого — Недауров. Нарочно не придумаешь!) НИИ наш был “режимный”, приходить-уходить следовало “по карточке”, без опозданий. Стало быть, с девяти до пяти (мне не исполнилось ещё восемнадцати лет, была скидка на час) приходилось торчать на месте.
Наверное, творческие работники, которые выращивали эти самые кри... короче, что-то там выращивали, жили куда более интересной жизнью, но в нашем закуту царила скука. Если бы я попала в обыкновенную библиотеку, я бы попросту читала книги с полок и коротала время — но книги-то у нас были специальные, химия да физика. В обеденный перерыв я гуляла на кладбище Новодевичьего монастыря — сплошная веселуха...
У меня появились на руках небольшие деньги. Получала я семьдесят рублей, двадцать пять отдавала маме на питание, остальные шли на книги и кое-какую одежду. Я купила в магазине желтый свитер такого неприятного и не идущего мне оттенка, что пришлось его передарить бабушке. А уж моей Антонине Михайлов не шло решительно всё — поскольку её личностный колорит так бил по глазам, что всякие мелочи типа одежды просто растворялись в восприятии. Продавщицы ближнего гастронома ныряли под прилавки, когда она, со своим значком “почётный чекист” появлялась в торговом зале.
Я по-прежнему ходила в ТЮЗ, но добавила к этой своей старой уже сердечной склонности Ленинградский театр музыкальной комедии, где Владимир Воробьёв ставил сенсационные мюзиклы, перетряхнув всю труппу. Всё ж таки четыре года отдано ТЮЗу — не пора ли расширить восприятие? Я стала заглядывать и на Литейный, и в Малый драматический, и в театр Ленсовета, постепенно склоняясь к мысли о штурме театроведческого факультета ЛГИТМиКа. Что такое театровед, я не ведала. Что-то связанное с театром, а театр производил самую главную материю моей жизни — мечту, и мне хотелось понять, как он это делает...
На работу, которая мне не нравилась, я ходила восемь месяцев и совершенно измучилась — а каково тем, кто это делает десятилетиями! Сочувствую. Удирайте, друзья, пока не поздно, пока жизнь не утопла в дурацких мелочах и вы не приметили в себе разрастающегося желания обсудить, до какой степени дочка директора — идиотка. Эдак ведь можно “заспать” свою судьбу.
В апреле я уволилась из технической библиотеки НИИ “Д”, объяснив родителям, что мне надо готовиться к поступлению, и сказала себе твёрдо: Таня, а вот теперь поклянись, что этого — треклятой обязаловки от девяти до пяти с зарплатой пятого и двадцатого — в твоей жизни больше не будет никогда.
— Клянусь! — сказала я сама себе голосом юного пионера — и сдержала клятву.
Первое поступление на театроведческий вышло неудачным. Я получила пятёрку за специальность (сочинение и собеседование), пятёрку по литературе и две четвёрки. Этого снова оказалось недостаточно — таким огромным тогда был конкурс, где преимущество отдавалось “поступантам”, имеющим двухлетний рабочий стаж и лучше всего в культурных местах, “по специальности”... Я рисковала стать вечной абитуриенткой — девушкой, которая каждый год бьётся головой об стенку, пытаясь поступить в некое возлюбленное и желанное место. И мучения того стоили — ведь мало того, что учение бесплатно, оно ещё и сопровождается ежемесячной стипендией в тридцать рублей (повышенная — пятьдесят).
Рабочий стаж “по специальности”? Каким-то чудом обнаружилось свободное место в Театральном музее — на должности “боец пожарной охраны”... Своё недолгое пребывание в бойцах пожарной охраны Театрального музея я вспоминаю с некоторым ужасом. Дежурить надо было через день — ночью! Проверив “контрольки” (специальные бумажки с печатью) на дверях и форточках, можно было укрыться в подсобке и хладнокровно пить чай и читать книги. Это если у вас крепкие нервы. А если вы мечтательная психованная девица, то ночь в музее с его шорохами и скрипами вряд ли для вас. Я совершенно извелась музейными ночами. Там постоянно кто-то ходил и вздыхал!
Лики великих на портретах словно оживали. Бюсты откровенно шевелили губами. Шаляпина вообще приходилось прикрывать картонным колпаком — он явно норовил спеть... Я не спала ни минуты и, как Хома Брут, ждала “крика петуха” — в его роли фигурировал замечательный театровед Борис Т., служивший, по превратностям характера, начальником пожарной охраны. Он, вечно бледный и хмурый, приходил утром освобождать меня из плена.
Мне восемнадцать лет, я никто и ничто, и ум мой взбудоражен искусством без всякого выхода — из-под моего пера вырываются разве горячечные девические стишата. Я живу с родителями, общаюсь с друзьями, я никогда не была так безнадёжно и отчаянно одна. Ах, никакой я не “боец”! Я просто девчонка, ничего ещё не знающая о женской жизни, вчерашняя школьница, забывающаяся сладкими снами в театральных залах, плохо одетая, кое-как постриженная, сгрызающая ногти до мяса, проглатывающая по сто страниц в час неизвестно зачем.
Ненамного я прирастила свой рабочий стаж Театральным музеем. Я просто начала паниковать, оставаясь одна среди его экспонатов. (Я и сейчас не в силах туда зайти!) Нужна была другая работа — тоже оставляющая мне свободное время, но не треплющая столько нервов.
Какая-нибудь непыльная работёнка, которую всегда ищут девушки в отсутствии любви и учёбы, — лаборант, курьер, экспедитор, диспетчер. В солидном, ничего не производящем учреждении... Пойти работать “в Сферу” официанткой или судомойкой никому в голову не приходит — до “русской Америки” нам ещё плыть и плыть.
Это всё не главная, не настоящая жизнь, но лишь подготовка к ней, пересадочная станция, зал ожидания. Никакого ощущения чрезвычайной ценности своего молодого времени. Никакого ликования — ах, ещё волосы густые, зубы все целы, надо бы “гулять, пока мы юны...”. Я совершенно не собираюсь “гулять” и даже на танцах была один раз в жизни — в пионерском лагере “Чайка”, где продержалась одну смену (тем летом бабушка болела, дачу не снимали). В конце смены я сбежала в город самоволкой, вдобавок проштрафившись — написала в письме на месте обратного адреса: “концлагерь “Чайка”...
Пожалуй, страсть к искусству и свободолюбие — единственно внятные и определённые черты моего характера, всё остальное — смута и томление. Дурацкая юность! Как печально заметила моя мама, “очень жаль, что главный выбор своей жизни — выбор профессии и выбор спутника жизни — человек должен делать в молодости, когда он ни черта не соображает...”.
