Текст: ГодЛитературы.РФ
Фото: обложка книги Алексея Колобродова «Захар»
Выпуск книги "Захар" - лучший подарок, который "Редакция Елены Шубиной" могла сделать одному из своих авторов к его сорокалетию, которое он отмечает 7 июля. Потому что, прямо скажем, подарок уникальный. Мало кто из ныне здравствующих сверстников Захара Прилепина может его получить.Книга саратовского журналиста и литературного критика Алексея Колобродова - это, разумеется, не биография в жанре ЖЗЛ. "Сочинять биографию живого писателя, который должен жить и писать еще, как минимум, столько же, а дальше как Господь управит, - занятие немыслимое", - пишет он в предисловии. Автора больше интересует, как "через Прилепина" проявляется "общая почва и судьба" самого Захара и его читателей. Но при этом все-таки нет-нет да прорывается ответ на вопрос: почему именно Прилепин? Почему этот "омоновец", от которого поначалу презрительно отвернулись столичные критики, к сорока годам - не возраст для прозаика! - вошел в число самых известных и популярных писателей? Один из ответов - Евгений Николаевич Прилепин не так прост и прямолинеен, каким выставляет свое литературное alter ego - Захара Прилепина. Его книги - плод не только вдохновения, реализации определенной политической установки и, скажем, предвидения читательских ожиданий, но и большой архивной, филологической работы. Подтверждение тому - фрагмент, объясняющий, каким сложным путем появился один из ключевых образов "Обители" - роковой красавицы Галины.
Дневники Галины Кучеренко, то ли искусно вмонтированные Прилепиным в движущееся полотно «Обители», как документальные кадры в игровое кино, то ли замечательно реконструированные, то ли вовсе придуманные автором, — обещают сделаться литературной загадкой, будоражащей многие воображения.
Вроде тех, которыми продолжают интриговать Серебряный век и литературные двадцатые. Энергия тогдашних взрослых игр оказалась столь долгоиграющей, что в наши дни находятся желающие их доиграть — на особый неуклюжий манер.
Выловил в социальной сети "Фейсбук". Некая Марина Воронина: «Господа знатоки литературы и просто внимательные читатели! Помогите вспомнить, с какого чужого произведения спёр Захар следующую картинку: “Свекровь была статна, сильна, сурова, выше прадеда на голову и шире в плечах — но боялась и слушалась его беспрекословно. Чтобы ударить жену, прадеду приходилось вставать на лавку. Оттуда он требовал, чтоб она подошла, хватал её за волосы и бил с размаху маленьким жестоким кулаком в ухо”... Не дед ли Щукарь Шолохова “так же” бил свою жену, встав на лавку?..»
Ей там же ответили, что традиция бить жену, встав на лавку, — она не из литературы, а из самой, увы, русской жизни.
А я написал, что шолоховский след ложный — дед Щукарь свою жену бить не мог ни встав на лавку, ни с применением какой-либо иной технологии, поскольку смертельно жены своей, «Щукарёвой бабы», боялся. Скорее, бывало у них наоборот, то есть колотила она его, но Михаил Александрович всегда стыдливо заговаривал подобное развитие событий — «покрыто неизвестным мраком», цитируя Щукарёва дружка, сапожника и пьяницу Локотеева.
Про более подходящих случаю дедушку Василия Каширина и бабушку Акулину Ивановну из «Детства» Горького читательница не вспомнила, но уверенности в том, что «спер Захар» «с чужого произведения», не утратила.
А у меня по поводу «дневников Галины Кучеренко» — собственная версия.
Внимательного читателя романа обязательно зацепит постоянное, хотя пунктирное и незримое, присутствие в романе мертвого на момент 1929 года Сергея Есенина. Сопоставимое с аналогичным присутствием Льва Троцкого — тоже как бы символически умершего для страны, одним из главных строителей которой он являлся: 10 февраля 1929 года Троцкий выслан из СССР на Принцевы острова.
Оба — и Сергей Александрович, и Лев Давидович — для героев «Обители» стали мощными маяками-излучателями, осветившими их прошлое и во многом определившими будущее.
Подобное, с именем былого вождя в качестве магнита, мистическое притяжение внутри определённой социальной группы мы можем встретить у классиков — так, в романе Стивенсона «Остров сокровищ» пиратов объединяет мертвый капитан Флинт — его именуют, как русские революционеры своих лидеров, «стариком»; делами покойника гордятся и клянутся, его продолжают бояться. Само имя Флинта обеспечивает общую тайну и кровавую круговую поруку. Похожая ситуация в «Бесах» Достоевского — там своего Флинта нет, но символическим магнитом выступает общий эмигрантский бэкграунд, с его «интернационалкой», Америкой и нечаевщиной.
…Вовсе не случайно в дневниках Галины Кучеренко мелькает «журналист Устинов». Речь, очевидно, о Георгии Устинове (1882–1932) — авторе «Правды» с 1917 года, других партийных газет, сочинившем в свое время апологетическую брошюру о Троцком. Устинов считался «другом Есенина», хотя писал о нем в таком вот духе: «(…) большевизм не настоящий. Рязанский кулак может спать спокойно. Сын вполне оправдал его доверие; самый яркий, самый одаренный поэт переходной эпохи и самый неисправимый психобандит».
Кроме того, Г. Устинов — непосредственный свидетель последних дней и ночей Сергея Есенина в «Англетере», автор странноватого некролога в «Красной газете». Сторонники версии убийства Есенина — чекистами, Троцким, вообще Советской властью — полагают Устинова важной фигурой в сценарии расправы с поэтом.
…Словом, Георгий Устинов — фигура-мостик между двумя маяками-излучателями.
На Соловках Есенина регулярно вспоминает ленинградский поэт Афанасьев — лагерный друг и в некоторой степени наставник главного героя романа — Артёма Горяинова. Афанасьев — персонаж, по-есенински зависший между лагерными стратами. Ушел от «мужиков», не стал своим для блатных (хотя пользуется у них определенным если не авторитетом, то уважением), иронически оценивает «религиозников» и «каэров» (политических). По-есенински же способен как к ситуативному предательству (подбрасывает Артёму колоду карт, по-соловецки «святцев»), так и к смертельно опасному художественному хулиганству (придумывает лозунг «Соловки — рабочим и крестьянам»); жизнь его обрывает чекистская пуля в карцере на Секирной горе.
Есениным интересуется и Галина Кучеренко в ходе допроса: «Очень многие, попадающие ко мне в кабинет, придают смысл всему, что там происходит. А часто никакого смысла нет. Часто бывает, что у меня плохое самочувствие, или я опять думаю про Ф.». Диалог после сближения Галины с Артёмом:
« — Почему ты спрашивала тогда про Есенина? — вдруг вспомнил он тот день, когда Галя его вызвала и напугала.
— Люблю, — просто ответила Галя. — Ещё Уткина, Мариенгофа, Луговского... Тихонова.
— Правда? — переспросил Артём.
— А почему нет? — сказала она с некоторой, едва ощутимой обидой. — А что ещё можно любить?»
На современный вкус, присутствие в одном ряду имажинистов и бряцающего гумилевскими шпорами Тихонова, конструктивиста (в поздние двадцатые) Луговского и вовсе комсомольского Уткина, выглядит странновато. Но для чекистки Галины все они — правофланговые новой, революционной поэзии.
Однако далеко не правоверный, трудный, запутавшийся, мертвый Есенин — первый.
И, собственно, вот вам моя версия относительно «дневников Галины Кучеренко» — Захар Прилепин сочинил их сам, оттолкнувшись от воспоминаний и дневников Галины Бениславской, — и сама Кучеренко приобрела общие с есенинской подругой черты — не только стилистические, но и биографические.
Галина Артуровна Бениславская (1897 г., имеются разночтения, в некоторых документах она указывала годом рождения 1898-й — распространенная у интересных девушек всех времен история; — 1926 г.; покончила с собой на могиле Есенина спустя год после самоубийства поэта). Гражданская жена (с 1923 г., со времени возвращения Сергея Александровича из заграничного турне, до середины 1925 г.), друг и секретарь Есенина, в последние годы вела его литературное хозяйство.
Оценки ее роли в жизни Есенина подчас противоположны. Негативные преобладали при жизни обоих. Чертополох диковатых гадостей от Николая Клюева в «Бесовской басне о Есенине», похоже, продиктованный во многом клюевской мизогинией, имевшей, в свою очередь, истоки в его гомосексуализме. Сестра Сергея Екатерина высказывалась о Бениславской скорее амбивалентно. Друзья и собутыльники Есенина — А. Сахаров, И. Аксельрод, А. Ганин — запустили, по лагерному выражаясь, «парашу» о «сотруднице ГПУ, приставленной следить за Есениным». Сегодня отдельные есениноведы продолжают повторять эту многократно разоблаченную чепуху.
С другой стороны, люди, куда более близкие Есенину в разные периоды, — сестра Александра, Августа Миклашевская, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман, Вольф Эрлих, Анна Берзинь, Родион Акульшин, Илья Шнейдер, подруги Есенина и Бениславской — Анна Назарова, Янина Козловская, Софья Виноградская — очень тепло и всерьез говорили о характере их отношений, удивлялись душевной силе и красоте, спокойствию и самопожертвованию Бениславской.
Процитирую, однако, позднейшее объективное свидетельство классика, тематически близкого «Обители».
«Бениславская в жизни Есенина сыграла огромную положительную роль. Год, который они прожили вместе, когда она следила за Есениным, вела его, хранила, более насыщен событиями, чем десятилетия прошлого века в жизни Анны Григорьевны Достоевской. А то, что Бениславская написала воспоминания и покончила с собой на могиле Есенина, — это возносит её на новые высшие небеса по сравнению с Анной Григорьевной, простой душеприказчицей. Это роль не только в жизни Есенина, но и в истории литературы. Ни Дункан, ни Миклашевская, ни Толстая не могли бы претендовать на признательность истории». (Варлам Шаламов. Из записных книжек, 1970 г.)
…Кучеренко и Бениславская — ровесницы, героиня «Обители», быть может, моложе на год-два, в тексте «дневников» есть указание, что гимназию она окончила в 1917 г., как и Бениславская (Галина Артуровна, кстати, с золотой медалью).
«Отец мой был студент, — пишет в «дневниках» Кучеренко. — Он разошелся с матерью, когда мне было шесть лет. Я помню только плохие зубы, щетину, плохой пиджак. Я была готова обожать отца. Где он? Наверное, где-нибудь убили. Полтора года жила у тетки в Одессе».
Отец Галины Бениславской, студент А. Карьер, француз (Бениславская — полуфранцуженка-полугрузинка), как свидетельствует текст машинописной биографии Бениславской из архива А. Г. Назаровой, — «очень пил, и когда Г.А. было пять лет, разошёлся с матерью. Девочку на воспитание к себе взяли тётки со стороны отца. (…) Потом уехала с матерью своей на Кавказ, и после, когда мать заболела, её взяла к себе другая тётка, Н. П. Зубова, сестра её матери».
Отмечу, помимо Кавказа, еще одну в чем-то соприродную Одессе окраину империи — Бениславская проводила летние месяцы отрочества в имении мужа тётки Рыкополь — территория современной Латвии. Обе закончили Преображенскую гимназию в Питере и в том же 17-м году определились с партийностью, естественно, примкнув к большевикам. «Я сразу стала “красной”», — сообщает Кучеренко. Обе в 1919-м оказываются на фронтах Гражданской и поступают на службу в ВЧК; Кучеренко — стенографисткой в поезд председателя РВС Троцкого, Бениславская — секретарем Особой межведомственной комиссии, которая занималась расследованием случаев спекуляции и связанных с ней должностных преступлений (по современному выражаясь — коррупции). Кучеренко продолжает службу по чекистскому ведомству, в этом качестве попадает в СЛОН; Бениславская же в 1923 году переходит в газету «Беднота» секретарем редакции. Но, как уже упомянуто, чекистский след в биографии дает основания для зловещих и вздорных фантазий ее недоброжелателям. Даром что была она работником сугубо техническим, а шеф межведомственной комиссии, большевик-силовик Крыленко, не имел прямого отношения к деятельности ведомства Дзержинского.
Поезд наркомвоенмора, еще один сквозной образ и символ прилепинского романа, для Кучеренко — еще и особая революционная семья, символ нового быта и отношений, место, где случилась главная в жизни, растянувшаяся на годы любовь.
Как ни странно, есть этот семейно-троцкистский мотив и в биографии Бениславской — полумифическая история ее романа с Львом Седовым, сыном Троцкого. Версия Александры Есениной о том, что причиной самоубийства Галины Артуровны был не только уход Есенина, но и разрыв отношений с Седовым, другими источниками, впрочем, не подтверждается. Но сплетня — по набору персонажей и коллизий — весьма характерна для того времени. И снова странное сближение Есенина с Троцким — даже у скабрёзных, на обывательский взгляд, сюжетов случается шекспировское измерение.
Одна дама примеряет на себя биографию другой: «Вызывала Шлабуковского, — пишет Кучеренко, — который шёл по делу “Ордена русских фашистов”. Шлабуковский хорошо знал Есенина, знает всю эту среду. Расспрашивала его целый час о Есенине и Мариенгофе. Он никак не мог понять мой интерес, но осторожно рассказывал, потом даже вдохновенно, расслабился. Подумала вдруг: вот сложилась судьба и я попала на поезд Троцкого, потом сюда, а могла бы остаться в Москве, дружила бы с поэтами, стала бы жить с кем-нибудь из них. Больше потеряла бы или больше приобрела?»
Отмечу, что по делу «Ордена русских фашистов» проходил поэт Ганин, приятель Есенина (свидетель на его венчании с Зинаидой Райх), расстрелянный в 1925 году. Впрочем, куда интереснее не сравнение биографий Бениславской и Кучеренко, при всей знаковости совпадений, а дневниковых записей. Это исповеди красивых, сильных, влюбленных женщин, для которых Любовь, Поэзия, Революция, слившиеся в общую прекрасную и яростную атмосферу времени, становятся главным переживанием жизни, ее реактивным топливом.
(Захар, естественно и намеренно, пропустил через записи Кучеренко ноту ахматовской интимности, читатель невольно превращается в вуайера. Бениславская могла надеяться, что ее воспоминания о Есенине дойдут до широкого читателя, но дневники публике предназначались вряд ли. Ахматова, после Есенина и наряду с Блоком, — любимый поэт Галины Артуровны.)
Сюжет одинаков — неразделенная, точнее — неполная, снисходительная с другой, мужской, стороны любовь. Страсть, перерастающая в комплекс любви-ненависти, — к главному мужчине племени и собственной жизни. Есенин — первый поэт России; Эйхманис — вождь и демиург соловецкого государства в государстве. Желание — сначала соответствовать масштабам и интересам, а потом — чисто женское, «отомстить», вокруг которого закручивается любовная интрига «Обители».
Выявление единой стилистической (и, главным образом, интонационной) ткани дневников двух красавиц одной эпохи я оставляю заинтересованному исследователю, лишь отметив, что поименование персонажей одной заглавной буквой — характерная примета записей Бениславской, а попадающиеся у Кучеренко выражения вроде «плевать» — часто встречаются у эмоциональной Галины Артуровны.
Любопытно, что даже такой деталью, как отмеченные многими мемуаристами зеленые глаза Бениславской, Прилепин не захотел пожертвовать — и редкий цвет в процессе писательской игры передан возлюбленному Галины Кучеренко — Артёму Гориянову; «глаза твои зелёные, крапчатые».
Прилепин — умелый стилизатор. Фейк-мемуар Владислава Суркова, публиковавшийся в журнале «Коммерсантъ-Власть», имел фундаментом воспоминания Александра Керенского; «Черная обезьяна» во многом сделана на смешении узнаваемых стилей; не только в полифонической «Обители», но и в прямолинейном, казалось бы, «Саньке» герои мыслят строчками поэтов Серебряного века (Саша Тишин цитирует Гумилёва), и это никак не выламывается из контекста. Ругатели Прилепина тонких вещей традиционно не замечают, предпочитая видеть то, чего у него точно нет: «антисемитизм», «сталинизм», даже «расизм». Странные аберрации зрения у людей, полагающих себя интеллектуальной элитой.
В чем, однако, импульс и смысл его игры, для чего Захар создал Галине Бениславской литературную сестру-близнеца?
Ответ, надо полагать, в индивидуальной творческой алхимии и своеобразной инвентаризации ценностей. У Захара была амбициозная задумка — писать для ЖЗЛ биографию Сергея Есенина, не оппонирующую (хотя там есть чему оппонировать), но как бы параллельную известной книге отца и сына Куняевых. Интересной, спорной и сделанной с большой любовью к Есенину. Надо полагать, оставив (может быть, на время) исполнение, Прилепин не оставил замысла и реализует его контрабандой. Есенин на прилепинских Соловках — не персонаж, но, как и было сказано, символический магнит. А еще — часть пейзажа, поскольку Соловецкая Русь конца двадцатых — это во многом Русь есенинская. Пребывающая во власти стихий, революционная и архаичная, попеременно отвоевываемая то святыми, то демонами, с искусством, зависшим между почвой и авангардом, и с народной верой — между православием и хлыстовством. С героически-роковыми красавицами — любящими и жестокими, оживляющими прошлое, может, еще в большей степени, чем вожди и поэты.
Фрагмент книги предоставлен "Редакцией Елены Шубиной" издательства "АСТ".
