Текст: Виктор Куллэ (поэт, переводчик, руководитель поэтического семинара в Литинституте им. Горького)
Фото: brodsky.online/Кадр из фильма «Поэт о поэтах». Режиссер Бенгт Янгфельдт. Швеция, 1992 год
Подростковые французские стихи Пушкина, по отзыву франкоязычных русистов, прекрасно понимающих роль и значение Пушкина, ничем не выделяются из обычной салонной продукции того времени. Владимир Набоков также не оставил никакого следа в англоамериканской литературе XX века - чего никак не скажешь о его английской прозе.
И это при том, что в обоих случаях речь идет о людях (не говоря уж о том, что гениях!), росших в иностранных языках с раннего детства. Что же говорить о Иосифе Бродском, чье послевоенное ленинградское детство было бесконечно далеко от гувернёров и бонн. Но Бродский был не только гением, но и строптивым и амбициозным самоучкой, привыкшим подбирать знания, по его выражению, «осмотически», т.е. из окружающей среды. И, будучи влюбленным в английскую культуру, он освоил язык Джона Донна и Уистена Х. Одена в достаточной степени, чтобы стать влиятельнейшим «публичным интеллектуалом». И, разумеется, попробовать себя в английском стихосложении. Что поставило сложную задачу перед его почитателями: что, собственно, с ними делать? Поэт и переводчик Виктор Куллэ, первый в России защитивший филологическую диссертацию по творчеству Бродского, ответил:
Вопрос, задаваемый друзьями и коллегами, достаточно предсказуем: «Как ты на это решился?» Началось всё год спустя после ухода из жизни Бродского — я приехал в Нью-Йорк, чтобы предпринять первый подступ к описанию его архива. Обнаружил там замечательные стихи для детей, написанные по-английски. Вероятно, Иосиф, остро предчувствовавший смерть, хотел оставить маленькой дочке, Нюше, долгоиграющий подарок. Часть из этих стихов оказалась автопереводами его же стихотворений для детей, написанных в Питере в 60-е годы, часть русских аналогов не имела. Их я и перетолмачил для планировавшейся билингвы «детских» стихов.
Шли годы, идея издания двуязычной книжки для детей оттягивалась. Встречавшиеся в Сети попытки переложений английского Бродского были весьма неточны, изобиловали отсебятиной. И уж точно не соответствовали тому гигантскому стихотворному инструментарию, с которым для нас — вполне справедливо — ассоциируется имя Иосифа Бродского. Вывод был прост — перевести английского Бродского на русский попросту невозможно. Идеальным представлялся вариант грамотно выполненных подстрочных переводов, предпринятый для собрания сочинений покойным Сашей Сумеркиным. Тем не менее, какой-то неосознанный вызов, содержащийся в идее перевода на русский всего корпуса Бродского — так, как будто он никогда не написал ни строчки по-русски и являлся попросту очередным попавшимся под руку англоязычным поэтом — оставался. Вероятно, здесь не обошлось без знаменитых слов поэта о «величии замысла» — дразнила и отпугивала именно дерзость подобной задачи.
Весной 2009-го — выпав на два месяца из жизни — я одним ожесточеньем воли предпринял, наконец, подобную попытку: перетолмачил две с лишним тысячи строк — полный корпус, включая стихотворения на случай, не включённые в “Collected Poems” 2000 года. Следует оговориться, что отношение к английским стихам Бродского на Западе неоднозначно — притом, что его англоязычная эссеистика пользуется заслуженным признанием. Но ведь эти стихи являются частью и нашего культурного наследия. Входят же в собрание Пушкина стихотворения, написанные по-французски. Отличие переводов из Бродского от переводов любого другого англоязычного автора заключается, конечно же, в том, что для нас его русская поэзия — целый гигантский языковой пласт, по сей день продолжающий оказывать влияние на всё, происходящее в русском языке. На протяжении долгих лет занимаясь Бродским как филолог, я — надеюсь — недурно усвоил его интонацию и характерные приёмы. Как известно, лучший способ выразить свою благодарность любимому поэту — попытаться перевести его.
Я не считаю себя великим знатоком английского, однако в случае переводов из Joseph Brodsky действовал в точности так же, как действовал при переводах У.Х. Одена, Дерека Уолкотта, Шеймуса Хини и других «сложных» англоязычных поэтов — лез в словари за любым, даже абсолютно прямым и понятным словом. Следовало учитывать, что в случае Бродского за первым поверхностным смыслом всегда может скрываться некая языковая игра. В конечном счёте, именно так — учитывая все значения словарного гнезда — он и сам с жадностью неофита осваивал английскую поэзию в своём заточении в Норенской.
Его англоязычное творчество можно оценивать по-разному. И как причуду гения, и как его провал, и как тотальный языковой эксперимент — поиск общего знаменателя для двух радикально несхожих традиций. Бесспорно одно — английский стал для Бродского идеальным зеркалом, благодаря которому сформировалась его собственная поэтика. Уже поэтому его англоязычные стихи заслуживают нашего признания и благодарности.
Частично переводы были опубликованы в «Новом мире», «Иностранной литературе», «Рубеже», «Новой газете». Надеюсь, рано или поздно выйдет двуязычное издание. Получив в Фонде по управлению наследственным имуществом Иосифа Бродского (The Estate of Joseph Brodsky) карт-бланш на публикацию переводов, я давно мог бы издать книгу. Проблема в том, что — уверен — это обязательно должна быть билингва, причём комментированная (в тексте нередко наличествует непереводимая языковая игра, это оговаривается в комментариях). А для этого права на английские оригиналы надо выкупать у почтенного издательства Farrar, Straus and Giroux. Увы, пока наших книгоиздателей это отпугивает.
Сегодня, в честь 80-летнего юбилея Иосифа Александровича, предлагаю «Году Литературы» два перевода из Joseph Brodsky: «Сказочку» (что-то всё тревожнее становится в окружающем нас мире. Может, предупреждение, написанное поэтом ровно четверть века назад, хоть немного поспособствует предотвратить катастрофу?) и шуточное послание на день рождения выдающемуся нидерландскому филологу, переводчику, другу Кейсу Верхейлу, датированное февралём 1972-го (т.е. ещё до эмиграции). Послание сопровождается дотошными комментариями самого Кейса — в них, мне кажется, чрезвычайно точно запечатлён слепок личности 32-летнего Бродского, которому до неожиданной, ещё никоим образом не предполагаемой эмиграции оставалось всего несколько месяцев.
Данная публикация была бы невозможна без благосклонного отношения Марии Бродской и Энн Шеллберг, возглавляющей Фонд по управлению наследственным имуществом Иосифа Бродского (The Estate of Joseph Brodsky).
A TaleI. In walks the Emperor, dressed as Mars; his medals clink and sway. The General Staff sports so many stars, it looks like the Milky Way. The Emperor says, “I guess you guess what you are here for”. The generals rise and bark, “Oh yes, Sire! To start a war”. “Right”, says the Emperor. “Our enemy is powerful, mean, and brash. But we’ll administer him such an enema his toilet won’t need a flush”. “Move your artillery! Move your warships! Where is my gorgeous horse? Forward! May God, whom our nation worships, join our brave air force!” “Yes!” cry the warriors. “Our job is carnage, ruin, destruction, void. We promise, Sire: we’ll find a Carthage and we’ll leave it destroyed”. “Great!” cries the Emperor. “What one conquers is up to the scholars’ quills. And let the Treasury boys go bonkers to pay the bills”. The generals thunder: “Well said, Sire. Our coin is of tolling bells. May the sun that won’t set over your empire rise for nobody else!” And off roars the turbine, off clangs the metal, off they march, hand on hilt, as many a rose curls its tender petal ready to wait and wilt. II. It’s no Armageddon, it’s not some smarmy earthquake or H-bomb test. No, it’s just the Imperial Army trying to do its best. The sky is falling, the earth is gaping, the ocean simply boils. “Life”, says the Emperor, “is just aping popular abstract oils”. “War”, he continues, “is like a museum”. And the Top Brass agree: “Sire, we’ll paint like that ad nauseam, since Art equals History!” “History never says it’s sorry, nor does it say, What if. To enter History, a territory first has to come to grief”. “History never says it’s sorry”, join the enlisted men. “Who needs memento when we’ve got mori? History must know when”. “Ah, tell them to turn the good old horizon vertical, save its sail”, adds the Emperor, with his eyes on the most minute detail. “Yes”, cry the generals. “Yes, for heaven’s sake. That’s what’s been amiss. Let’s push the button and see what happens. This must be a masterpiece”. And lo, the world turns topsy-turvy, in other words, goes bust. “Gosh”, says the Emperor. “That was nervy, but, in the context, just”. III. Now there’s nothing around to argue over: no pros or cons. “Hey, enemy!” the Emperor shouts. “Are you there?” — There’s no response. Now it’s pure space, devoid of mountains, plains, and their bric-a-brac. “Let’s”, says the Emperor, “sing our anthem’s lyrics and raise the flag”. Up flies the pennant, attended only by two or three evening bats. “A victory often makes one lonely”, the Emperor says, then adds: “Let’s have a monument, since my stallion, white as a hyacinth, is old and looks, as it were, quite alien; and write on the granite plinth: «‘Tight was the enemy’s precious anus. We, though, stood strong and firm.’ The critics might say that we went bananas. But we’ve got it all on film. “Lest her sweet mutants still cry, the mother may sing them the ancient lay. The future as such has no purpose, other than pushing down Replay”. At sunset, everything looks quite pretty. Down goes the temperature. The world lies motionless, like a treaty without a signature. The stars start to twinkle, remote and jolly. The eye travels rather far. One feels a little bit melancholy. But there is one’s cigar.
1995 | СказочкаI. Вошёл Император: под Марса прикид, позвякивают телеса. Генштаб изобилием звёзд слепит, как MilkyWay в небесах. «Вы знаете, — Император спросил, — зачем я собрал вас? Ну?» Вояки вскочили и рявкнули: «Сир, чтобы начать войну!» «Наш враг, — изрёк Император, — силён, коварен наверняка. Но после клизмы прописанной он навряд ли слезет с толчка. Готовьте снаряды! Линкоры, вперёд! Где мой бесподобный рысак? Надеюсь, Господь наш воздушный флот возглавит на небесах!» «Наш палец, — ответ был, — всегда на курке. Даёшь разбой и поджог! Клянёмся, Сир, мы найдём Карфаген; сотрём его в порошок!» «Отлично, чтоб дать поживу перу, История требует жертв. И пусть в Казначействе возьмут за труд перекроить бюджет». «Сир! Да расслышат в звоне монет звон погребальный враги. Ведь Солнце, даря Империи свет, не смеет светить другим!» А где-то — вдали от марша колонн, приветствующих Вождя — так много роз распускало бутон, чтоб вянуть и ожидать. II. Это не Армагеддон, не разгул стихий, не атомный взрыв — войска Империи бьют по врагу, осуществляя прорыв. Кипят океаны, небес больше нет, сходит земля с оси. «Жизнь, — изрёк Император, — сюжет абстрактной живописи». «Лучший музей, — он продолжил, — война». Поддакнули за спиной: «Сир, расстараемся, чтоб уравнять Историю с пачкотнёй!» «История не произносит “прости” никому, никогда. Чтоб стать Историей, местности нужно перестрадать. «История не произносит “прости”, — аукнулся хор рядовых. — К чему нам memento — нам бы постичь mori, пока в живых». «Ещё, — он добавил, — давно хочу, чтоб дыбом встал горизонт». (Владыке, среди высочайших чувств, не чужд был мелкий ремонт.) «Ура! — генералы вскричали. — Прогресс раскрыл нам последний обман! Нажмём на кнопку во имя небес — шедевр гарантирован». И мир вверх тормашками пал перед ним. Сгинул, насквозь пронзён. «Невежливо, — наш герой обронил, — но в этом есть свой резон». III. Теперь не с кем спорить. Конец вражде. Своих и чужих больше нет. «Эй, враг! — Император окликнул. — Ты где?» Но не пришёл ответ. Теперь лишь пространство — по окоём без равнин, без высот. «Ну что ж, — сказал Император, — споём наш гимн и стяг вознесём». Флажок заплескался — лишь парой ворон замеченный средь могил. «Победа — есть путь к одиночеству, — он буркнул. И вдруг заблажил: «Пора ставить памятник! Мой жеребец, что бел, как моя голова, стал слишком стар и слегка не в себе. На цоколе выбить слова: “Зад у врага был намертво сжат, но мы — сильны и тверды”. Пусть критики сколь угодно брюзжат — хроникой всё подтвердим. Зря над ублюдками слёзы ведром льёт материнский хор. Единственный смысл грядущего — в том, чтобы нажать на повтор». Закат навевает прелестный вздор, но холод стал подползать. А мир покоится — как договор, что некому подписать. Звёзды мерцают — и праздный глаз стремится к ним во всю прыть. Грустно. А это значит: как раз пришла пора закурить. |
| To Mr. Kees Verheul Upon His Birthday There once was an Dutchman named Kees Who had too remarkable face To learn only Time And Victims of Rhyme; So now he is learning pure Space. He met John F. Kennedy and, Old violin having in hand, He crossed, like those Jews, North-Atlantic’s views And stepped down at his Needer Land. Because, being child, he did like Dark Stalin’s mustaches, the “Kike Likes Money” too fast According his lust, Got him into Russia — for hike. He saw all the churches in [a]row, He suffered on ulcer and snow; But suffering very He saved life with cherry Which Embassy him did endow. Now he is in Rome, he observes Apolloes, Diana(e)s, Minerves… No God, nor Goddess Can help him, unless,[1] To mend damaged system of nerves. February 1972 | На день рождения Кейса Верхейла[2] Голландец по имени Кейс со Временем накоротке[3] и с Рифмами тоже был, судя по роже. Теперь он в Пространстве. О’key. Он с Кеннеди знался[4], он вал Атлантики пересекал, на скрипку надеясь,[5] как те Иудеи. К Необходимландам[6] пристал. Он в детстве от Кобы торчал, влюбившись в усы палача.[7] И вот «Kike Likes Money»[8] немного помятым беднягу в Россию примчал. Облазил все церкви, иззяб, от колик в желудке ослаб;[9] но если плохело, спасительный херес в Посольстве — его эскулап.[10] Он в Риме теперь[11] — он узрит Минерв, Аполлонов, Киприд… Ни бог, ни богиня телами благими мозгов ему не исцелит. |
Примечания
[1] «unless (?), вероятно, подразумевается nevertheless. Умение Иосифа писать и говорить по-английски находилось в то время в начальной стадии» (комм. Кейса Верхейла).
[2] Репринт стихотворения с комментариями адресата опубликован в кн.: Кейс Верхейл, Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. СПб.: Изд. журнала «Звезда», 2002. С.260–263).
[3] «За год до этого я защитил диссертацию “Тема времени в поэзии Анны Ахматовой”» (комм. Кейса Верхейла).
[4] О краткой встрече Верхейла с Джоном Ф. Кеннеди во время стажировки в США и об интересе Бродского к этой истории см.: Кейс Верхейл, Танец вокруг мира. С.28–29.
[5] «В начале 60-х годов я однажды проплыл на пассажирском корабле компании “Холланд Америка Лайн” от Нью-Йорка до Роттердама без билета, в качестве платы за проезд играя на скрипке, вместе с моим другом-скрипачом, в судовом оркестре. О штатных музыкантах этого ансамбля я рассказывал Иосифу истории, его позабавившие» (комм. Кейса Верхейла).
[6] Попытка перевести игру слов. В оригинале «Needer Land» — земля нуждающихся, алчущих, вожделеющих.
[7] О «магической притягательности» для него в детском возрасте «человека с усами» Верхейл рассказывает в своей книге (Танец вокруг мира. С. 27).
[8] «В застольных беседах тех лет было принято использовать всевозможные псевдорасшифровки для аббревиатур названий западных авиакомпаний. Так, SAS расшифровывалось как Sex And Satisfaction (“Секс и удовлетворение”), а KLM, название голландской авиакомпании, как Kikes Like Money (“Евреи любят деньги”). Иосиф с жадностью собирал подобные формулировки и сам придумывал новые» (комм. Кейса Верхейла).
[9] «В первые годы нашего знакомства у меня время от времени, иногда в его присутствии, бывали острые приступы боли в желудке. Как и в дальнейшем в моменты моих недомоганий, физических или душевных, он тогда затихал и становился несчастным и озабоченным, часто сверх меры» (комм. Кейса Верхейла).
[10] «Имеется в виду хорошего качества херес, любимый аперитив, который в Советском Союзе в то время не продавался (кроме как в специальных магазинах для западных дипломатов и им подобных) и которым меня угощали, когда я бывал в нашем посольстве или в гостях у голландских друзей, работавших в Москве» (комм. Кейса Верхейла).