Текст: Андрей Цунский
- Стихи Наума Кормажива.
- Все аудио. Читает А.Цунский
- «…из всех искусств важнейшими для нас являются кино и цирк»
- - искаженная цитата из разбуженного В.И. Ленина.
- Так спокон веку повелось
- Что умным в жизни счастья мало
- А дураку, где взгляд ни брось,
- Судьба повсюду помогала.
- Я разгадал секрет – и вот
- Я говорю: К нам счастье строго
- Не потому, что не везет,
- А потому, что надо много.
Это стихотворение написано в 1937 – или 1938 году. Его автору, утомленному жизнью и истерзанному человеческим скудоумием философу - двенадцать лет. Он учится в 44-й киевской школе, впрочем - через два года его оттуда выгонят.
Кстати, вы сами этого поэта прекрасно знаете. И неоднократно цитировали. Дома, за столом, на корпоративах. И тот, кто его цитировал, как правило, был с каким-нибудь бодрящим напитком в руке. Вы не? Совсем? Нет, ну можно и так. Но тогда его при вас цитировали те, кто иногда все-таки... В общем, именно он придумал, пожалуй, самый популярный в России тост: «За успех нашего безнадежного дела».
Кстати, вы его даже вполне вероятно видели. Если вы любите хорошее кино. И конечно – русскую литературу, а Булгакова - в частности. Этот поэт снимался в фильме «Бег». Нет, конечно, не в роли Хлудова, и не в роли Чарноты. Он снимался в роли циркового шпрехшталмейстера, в Константинополе.
И тут вы можете спросить, зачем поэту кричать с выпученными глазами «Конная группа казаков-джигитов под руководством есаула Голована!» Поэт – не Ленин и не партия большевиков, зачем ему кино и цирк?
Да, следующая реплика у него там длинная: «Взять его, увести! Ваше превосходительство, ай-яй-яй, срам грязнить генеральское звание, отечество взывает о спасении, служить надо, ваше превосходительство! Спокойно господа, садитесь, представление продолжается!»
Думаете, не к лицу поэту такое фиглярство? Иногда можно. Особенно на прощание. Кстати, в титрах его указали, и по недосмотру начальства так он в них и остался.
Теперь на сайтах кино-театр.ру и кинопоиск.ру поэт обозначен как исполнитель эпизодической роли в фильме «Бег» и как артист, озвучивавший документальный фильм «Дети ХХ Съезда», а также сыгравший роль в фильме «Жил человек»… о нем самом.
А на сайте «Кинопоиск.ру» он тоже представлен в качестве актера, но уже почему-то двух других документальных фильмов: «Наум Коржавин. Время дано…» и «Эмка Мандель с Колборн Роуд». Ну… будем считать, что все это было очень большое камео.
А когда-то, по окончании последнего съемочного дня в «Беге», он пришел домой мрачный (состояние для него нередкое). И сказал жене:
Он снялся в кино, чтобы на родине осталось его лицо. Пусть без фамилии, пусть без упоминания. Он чувствовал, что будет дальше.
А дальше наступала очередная эпоха душной и темной русской ночи. Вскоре случился обыск у его друга Владимира Войновича. Затем начали преследовать Виктора Платоновича Некрасова. Вскоре вызвали и его самого. А потом пошли и аресты.
И новая – особая – часть третьей волны русской эмиграции. Та эмиграция, в которую многие и не стремились. Из страны выдворили Солженицына, Владимира Максимова, Виктора Некрасова. Из страны вытолкали Аксенова, Гладилина. Уехал, чтобы остаться в живых, Андрей Синявский. Уехал и поэт Наум Коржавин.
Везло ему или нет? В чем-то – определенно везло.
Он родился в Киеве. И звали его тогда Нехемье Мандель. Жили его родители на углу Владимирской и Жилянской улиц. Его дед был цадиком – духовным лидером иудаистской общины, весьма уважаемым. Дядя – раввином в городке Богуслав. Это могло определить его будущее на долгие годы вперед. Отец был переплетчиком, мама - зубным врачом.
Но родители, у которых был для мальчика выбор между еврейской, украинской и русской школой, не задумываясь отдали его в русскую. И там он увлекся русской поэзией, ходил в литературный кружок при газете «Юный пионер», и в более престижный - при Дворце пионеров. Вскоре он даже получил хороший отзыв от знаменитого Николая Асеева. К мэтру, автору романтических «Синих гусар» Эмка Мандель пришел самостоятельно, в гостиницу «Континенталь» на Институтскую улицу, с пачкой стихов. Асеев не просто прочел и потрепал по плечу. Мол, «способности есть, пишите, молодой человек». Он взял их с собой в Москву и даже читал их своим студентам на лекциях в Литинституте, так что когда Эмка Мандель туда поступил, многие из старших уже знали несколько его стихотворений, и его имя было на слуху. Например, читали это посвящение однокласснице:
- Вот прыгает резвая умница,
- Смеется задорно и громко.
- Но вдруг замолчит, задумается,
- Веселье в комочек скомкав.
- Ты смелая, честная, жгучая,
- Всегда ты горишь, в движении.
- Останься навеки Жучею,
- Не будь никогда Евгенией!
А пока в школе он вскоре так поссорился с завучем, что его исключили. Из-за чего? Выгнали его с формулировкой «за хулиганство». Характер уже тогда у него был – не сахар. А хулиганство он устроил самое злостное. Читал собственные стихи и отказывался признавать правомерность замечаний и попыток поправить их. Нашлась другая школа, и все бы постепенно вошло в колею, но наступило лето 1941 года.
«В тот день мы с моими друзьями собирались поехать за город. Что-то вроде пикника. Я вышел из дому и вдруг... ощутил на улицах какое-то возбуждение. И не мог никак понять, в чем дело… Шел-шел, и дошел до места, где мы собирались (дома у нашей одноклассницы) и сказал: «Ну что, поехали?» А мне говорят: «Да ты что, с ума сошел? Ты что, не знаешь, что там рядом Клинический институт, больница? Не знаешь, что сегодня бомбили Киев, Жуляны бомбили – и привезли раненых?»
Потом мы пошли завтракать с товарищем. Тут начался дождь. Мы добежали до ближайшего магазина, неожиданно товарищ сказал: «Знаешь, если это не подтвердится, я разочаруюсь». Потом этот товарищ погиб на войне».
- Дождь, азарт игры,
- Веры и мечты…
- Сколько с той поры
- Утекло воды? Сколько средь полей
- У различных рек
- Полегло парней,
- Молодых навек? Разве их сочтешь?
- Раны — жизнь души.
- Открывалась ложь
- В свете новой лжи… Хоть как раз тогда
- Честной прозе дня
- Начала беда
- Обучать меня.
А вообще ему и родителям повезло, и даже не сказать даже словами – насколько. Они успели в самом начале войны уехать в Челябинскую область в эвакуацию. На их родных улицах вскоре появились листовки, начинавшиеся так: «Жиды города Киева». Его жизнь запросто могла закончиться в Бабьем Яру, как жизни тысяч киевских евреев. Кстати, о трагедии Бабьего Яра в советское время говорить было и опасно, и как-то не принято. Про Бабий Яр знали в Киеве, а вдалеке – немногие. «Какой-то концлагерь». Это приводило к абсурдным ситуациям. Когда братья Стругацкие опубликовали пьесу «Жиды города Питера», я сам видел людей, которые укоризненно качали головами: «Как им не стыдно! Ведь сами евреи, а такое слово еще и прямо в названии».
Потом его не взяли в армию – у него был порок сердца, хотя он никогда на здоровье не жаловался. Когда Наум окончил школу в городке Сим в Челябинской области, поступил на завод, осенью 1942 года он был взят в инструментальный цех учеником фрезеровщика-инструментальщика. А он мечтал о фронтовой газете. Его призвали, взяли в роту «кандидатов в военное училище». Там он сумел трезво оценить свои физические возможности и понял, что ни марш-бросков, ни рытья окопов не выдержит. После того, как несколько раз он чуть не лишался чувств на погрузочных работах, было невозможно дальше утаивать свою болезнь. В результате он был признан годным к нестроевой службе в тылу, то есть на тюремной пересылке на станции Самоцветы. Потом и вовсе угодил в шахту. А в результате был уволен в ужасном состоянии «ввиду невозможности использовать».
В апреле 1944 года он окажется на орудийном заводе № 88 в Подлипках, под Москвой (на этом заводе впоследствии начнут производить первые советские ракеты под руководством Сергея Королева). Завод дал прописку – но и только. И новенький ученик контролера ОТК стал при возможности ездить в ЛИТО при «Молодой гвардии» и «Комсомольской правде», а на ночь устраивался в заводской котельной.
Внешний вид не оставлял сомнений в его профессии – так мог выглядеть только поэт. Ему выдали тощие валенки, которые быстро снашивались, и он заминал пяткой голенища по кусочку. А впереди болтались средневековые, загибающиеся к коленям носы. Пальто – то есть загадочную шинель с пелериной, хотя и без застежек и клапанов ему подарил Маршак (эту шинель уже износил его внук). На голове его была буденовка со звездой. Мечтал поступить в Литинститут.
«В Литинститут меня сначала — в 1944 году — не приняли. Потому что… Ну понятно почему! Даже директор сказал, что вам надо уголь грузить. Ну испугался он. А я тогда дурак был, всем всё читал, потому что если писать и не читать, то это бред. Стихи — это внутреннее обращение. Я читаю людям вовсе не от храбрости, не от героизма, не потому что думаю, что стихами что-нибудь изменю. Я читал их потому, что они из меня перли».
С первого раза – не получилось. И тогда он пошел искать у кого-нибудь поддержки. Нужен был авторитетный литератор, который смог бы повлиять на приемную комиссию. Тогда ведь взяток не брали, а поэзию ведь ни в метрах, ни в граммах не померяешь. Только слова живых классиков что-то значили…
Путь ему лежал в Переделкино, на дачу Константина Федина, но не к хозяину, а к гостю – на этой даче жил тогда Константин Георгиевич Паустовский. Ему сказали, что придет хороший парень, который пишет хорошие стихи. Как надоедали писателям такие просьбы, как они бесили и мучили! И первое, что услышал от Паустовского Наум, были слова:
- Я не люблю слушать стихи. Ну, ладно, одно стихотворение я еще могу выдержать.
И приготовился слушать о Сталине, природе и подвигах.
А услышал вот что:
- Гуляли, целовались, жили-были...
- А между тем, гнусавя и рыча,
- Шли в ночь закрытые автомобили
- И дворников будили по ночам.
- Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
- И вдруг по нервам прыгала волна...
- Звонок урчал... И дети просыпались,
- И вскрикивали женщины со сна.
Слушал долго. И написал письмо ректору Института Федору Гладкову.
Когда Гладков прочитал письмо и вызвал кого-то из приемной комиссии, кто порекомендовал на второй раз принять Манделя – но…
- Докладывавший рассказал всю мою историю и предложил принять меня на… заочное отделение.
- — А почему на заочное? — спросил Гладков. — Вы ведь говорите, что он талантлив.
- — Да, но с ним трудно, — ответил докладывавший.
- — С талантливыми всегда трудно, — возразил Гладков. — Что ж, нам одних бездарей принимать, чтоб нам легче было?
- И я был принят.
Об институтских годах поэта ходят и легенды, и анекдоты. Например, такой. Начальник военной кафедры Института ругал студентов за отсутствие дисциплины и порядка:
- — Дан звонок на лекции. Захожу в мужское общежитие. Сидит Мандель. Без штанов. Пишет стихи. Захожу в женское общежитие. Та же картина…
Сам поэт будет вспоминать:
«Несчастные для страны первые послевоенные годы — 45-й, 46-й — я прожил счастливо. Это были по-настоящему студенческие годы моей жизни. Конечно, они были трудными, голодными, но счастью это не мешало — на то и студенчество. Год 47-й ничего такого не предвещал. Я закончил второй курс и впервые оказался отличником. Летом дали путевку в ялтинский Дом творчества, и я впервые купался в море. Но однажды ночью мне приснился сон, что меня арестовывают».
Именно в 1945 году удалось восстановить несколько потерянных документов, кое-что опубликовать, Литфонд обещал небольшие деньги. Ну как небольшие… Для студента покупка штанов – как покупка автомобиля. Но нужно было выступать со сцены, с афишами (когда-то люди ходили посмотреть на живых поэтов и послушать стихи с их голоса, был такой варварский бумерский обычай).
Для поэта жесткого, маскулинного у Наума Манделя были совершенно неподходящими и внешность, и фамилия. Полтора метра в буденовке, лупоглазый, евреистый по-провизорски – ну не так воображают героев широкие массы. Вот Маяковский – рост, голосище, красавец… «От великого до смешного шаг – и я делаю этот шаг!» (Забавный это эпизод легко найти в его жизнеописаниях.) А тут выйдет на сцену ведущий и скажет: «Свои стихи прочтет студент литературного института Эмик... извините, Наум Мандель». В фойе пожарный спросит гардеробщика: «А что за хохот? «Волгу-Волгу» показывают?»
И еще загвоздка. Был в России великий поэт Осип Мандельштам. Полная обратная рифма… Для одних – однофамилец врага народа, для других – почти однофамилец великого поэта…
Писатель Елизар Мальцев предлагает помощь, мол, есть прекрасный псевдоним, получится ядреная, «кряжистая, сибирская фамилия» – Коржавин.
Подарок был с радостью принят.
Только потом оказалось, что в Сибири «коржавый» означает мелкорослый, плюгавый. Бенедикт Сарнов будет до старости дразнить однокашника «Наум Плюгавин».
А потом будет арест.
И следователи будут просить подследственного Манделя почитать им их любимое стихотворение.
- Мне каждое слово
- Будет уликою
- Минимум
- На десять лет.
- Иду по Москве,
- Переполненной шпиками,
- Как настоящий поэт.
- Не надо слежек!
- К чему шатания!
- А папки бумаг?
- Дефицитные!
- Жаль!
- Я сам
- Всем своим существованием -
- Компрометирующий материал!
Автору этого стиха было восемнадцать.
Ему опять повезет. Он не попал в Бабий Яр, не попадет в лагерь – где тоже неминуемо погиб бы. Между первым стихотворением, которое вы здесь прочли, и этим – прошло всего шесть лет. Впереди у поэта будет очень долгая и очень непростая жизнь, ссылка, возвращение, огромная популярность, эмиграция – и множество стихов и страниц прозы. И сегодня хороший день, чтобы его почитать.