Текст: Андрей Цунский
Если говорить о политических взглядах Бруно Ясенского, то общего у меня с ним нет решительно ничего.
Но если говорить о его мировоззрении художника – тут нашлось бы много и общих тем, и предметов для спора, и общих вкусов – футуризм, театр Бертольда Брехта, Париж двадцатых… Вот только вылезает из памяти фотография совершенно другого человека. И не идет из головы одна книга, хотя Бруно Ясенский был ее автором лишь отчасти. На одну тридцать шестую, если быть точным. Хотя о ней потом.
Не псевдоним
Бруно Ясенский писал и на польском, и на русском стихи, причем не без некоторого пижонства:
- У крокетной площадки — яркой стайкой паненки,
- Об искусстве толкуют, что у всех на устах.
- Им еще не известно: коль явился Ясенский,
- То скончались бесславно и Тетмайер, и Стафф.
Тетмайер и Стафф выдающиеся польские поэты!
Родным его языком был польский, а отец был крещенным евреем, мать – полькой, шляхтянкой и католичкой. Появился на свет он в Климонтуве – маленьком городишке или деревне неподалёку от Сандомира, среди известных личностей уроженцев этого селения сначала называют пана Якуба Зысмана – его отца. Тот был врачом, прославившимся общественной деятельностью: именно он добился, чтобы в Климонтуве появились школа, библиотека, отделение банка. Он бесплатно лечил бедных. Но мир городишки в захолустье редко бывает благодарным. Антисемитизм – явление в Польше по тем временам обычное. Зысманы решили дать детям другую фамилию. И вскоре в городской управе была составлена бумага:
«Виктор Зисман постановлением Казенной палаты на заседании, состоявшемся 25 сентября 1908 года (номер дела 27157 от 26 сентября 1908 года) признан усыновленным Иваном Людвиковичем Ясенским и его женой Анелей Адамовной. Ему дана фамилия Ясенский».
В жизни его ничего не изменилось – ведь никакого Ивана Людвиковича и Анели Адамовны никогда и на свете не было. И вы теперь знаете, что Ясенский – не псевдоним. Бруно – другое дело.
12 рублей in quarto
Кто-то метко сказал, что эта книга должна была перевоспитать своих героев, но сперва перевоспитала авторов. Их коллектив назвали «первым литературным колхозом СССР». Вместе они создали «цельный роман со сквозным действием», полинявший авангард, закос под Дос Пассоса с фотографиями Родченко и картами Александра Дейнеки – ин кварто 12 советских ориентировочных рублей, ин октаво – восемь…
Как писал один из «бригадиров» литколхоза Иоахим Клейн, «каждый автор получил на руки план всей книги с точным определением своей задачи, куда именно, на каком материале, в какой сюжетной связи должны быть напечатаны его куски». И досталась нашему сегодняшнему знакомому глава с характерным названием: «Добить классового врага».
«Штубак»
В школу его послали учиться в Варшаву, в гимназию Николая Рея, где он вскоре начал издавать журнальчик «Штубак» – от немецкого Kinderstube, воспитание, «штубаками» называли воспитанников гимназии. И главным редактором, и художником, и бильд-редактором и единственным автором был сам Виктор Ясенский. Впрочем – не совсем. Приглашенными авторами были Иоганн Вольфганг Гете, Фридрих Шиллер и Иван Андреевич Крылов. В переводах главного редактора на польском языке были опубликованы «Лесной Царь» Гете, «Перчатка» Шиллера и множество басен.
Начинается Первая мировая война, и заканчивать гимназию Виктор едет в Москву. На выпускном, 4 мая 1918 года он читает собственные стихи. Затем отправляется в Краков, на философский факультет Ягеллонского Университета. Приехав домой в Климонтув на каникулы, он… организует театр, и ставит спектакль по пьесе Габриэлы Запольской «Их четверо», но у него на сцене появляется новый персонаж – Призрак Голода. Во втором акте его монолог начинается, как и «Манифест коммунистической партии» Маркса: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».
Мягким вагоном, через «Асторию»
А как здорово все начиналось! Сначала московские литераторы отправились от дома писателей на автобусах прямо на Октябрьский вокзал (так тогда назывался Ленинградский), а паровоз уж под парами, в составе только мягкие вагоны. «Всю ночь пассажиры не спят, бродят друг к другу и целуются, и клянутся в бескорыстном служении искусству… И всю ночь по купе разносят пиво и бутерброды сотрудники госбезопасности в чине не меньшем, чем нынешний подполковник. И только под утро сочинительский поезд наконец угомонится, вздремнет», – вспоминает Евгений Габрилович, участник этой поездки. «С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался полный коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк», – запишет еще один экскурсант Александр Авдеенко. И это 1933 год! Вам ничего не говорит «1933» – поинтересуйтесь, как питались в этом году в СССР. Отнюдь не «самым вкусным в мире пломбиром». Выясните сами, что было в этом году.
…а в Ленинграде гости поселились в гостинице «Астория» – тоже совсем неплохо! 120 писателей, художников, актеров, режиссеров, киношников – и какие! Алексей Толстой, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Борис Пильняк, Леонид Леонов, Валентин Катаев, Мариэтта Шагинян, Вера Инбер, Илья Ильф, Евгений Петров… Часто пишут, что там ехал и Шкловский, Виктор Борисович. Не ездил. Он был на конечной станции за год до этой компании. Была у него причина. Там его спросили, как он себя ощущает. Он ответил: «Как живая чернобурка в пушном магазине». Он не был трусом. Но не был и самоубийцей.
Сапог на лацкане
Юный Виктор Ясенский бредит футуристами, Маяковским, пытается выкинуть из польской литературы Мицкевичей и Словацких – но не с борта парохода, а вывезти на тачке на помойку. Пишет стихи:
- Ktoś się. Rozpłakał. Ktoś. Bez czapki.
- Liście. Kapią. Jak gęsie. Łapki.
- W parku. Żółknie. Gliniany. Heroes.
- Chłopak. Z redakcji. Pali. Papieros.
- Ktoś. Ktoś. Upadł. Nagły. Krwotok.
- Ludzie. Ludzie. Skłębienie. Potok.
- Co?... Co?... Leży... Krew...
- Łapią... Kapią. Liście. Z drzew.
- — Puśćcie! Puśćcie! Puśćcie! Ja nieechcę!
- Kurz. Kłębem. W zębach. Łechce.
- Кто-то. Плачет. Кто-то. Без шапки.
- Листья. Точно. Гусиные. Лапки.
- Глиняный. Герос. Плачет. В парке.
- Парень. Газетчик. Курит. Цигарку.
- Кто-то. Рухнул. Кровотеченье.
- Водоворот. Людское. Теченье.
- Что?.. Что?.. Лежит... Кровь...
- Подняли... Капают. Листья. С дерев.
- — Не хочу! Отпустите! Бросьте! —
- Пыль. Столбом. Забивает. Ноздри.
(Перевод Владимира Корнилова)
Да, под этими стихами уже новая подпись: «Бруно Ясенский». Не Виктор. И в честь кого Бруно? Ну, если вы не догадались, то чем вам поможешь. Сборник называется But w butonierce – по-русски «Сапог в петлице». «Бут в бутоньерце» – вы можете почувствовать игру слов. А что – не без претензии, но ведь лихо!
«Тайна трех букв»
Веселые литераторы и прочие садятся на пароход, который везет их от пристани к пристани. Их встречают – сытые, бритые, улыбающиеся и в робах с иголочки освоители северных широт. Они играют на духовых инструментах, подают с поклоном дорогим гостям торт-сахар, и весело поют:
- В скалах диабазовых вырубим проход.
- Эй, страна, заказывай с грузом пароход!
Их называют здесь «каналоармейцами».
Литератор Святополк-Мирский… простите, теперь просто Мирский восхищенно восклицает:
— Здесь на каждом шагу упрятаны тайны. Под каждой плотиной. Под каждым шлюзом. В судьбе и работе каждого каналоармейца. Если бы судьбе было угодно омолодить меня и определить на ваше завидное место, место молодого писателя, знаете, что бы я сделал? Написал бы повесть „Тайна трех букв“!
«Каналоармейцы» весело смеются, имея в виду вовсе не «ББК» – «Беломорско-Балтийский Канал». Дмитрий Петрович не-святополк и не-князь Мирский на их месте не окажется.
Писатели интересуются и другими тайнами. Валентин Катаев удивился – ведь должны же каналоармейцы иногда болеть, а некоторые могут даже… ммм… умирать? И поинтересовался, почему не видно ни одного кладбища? «Потому что здесь им не место», – так ответил начальник Беломорско-Балтийского исправительного лагеря Семен Фирин – по совместительству редактор будущей книги. Про кладбище, где его самого забросают землей всего через четыре года – скажут так же.
Париж как-то попристойнее
Закончив Университет и женившись, Бруно чувствует, что ему тесно в Варшаве, не говоря о Львове или Кракове. Нет, он еще пытался открыть кабаре на пару с поэтом и куплетистом Марьяном Хемаром (самого Марьяна мало кто помнит, его трудно разглядеть рядом с настоящим прожектором славы его кузена – Станислава Лема). Но… В общем, пан Ясенский устремляется z tej zapadlej dziury («из этой убогой дыры») в Париж. В конце концов, Шопен там прославился, Костровицкий (Гийом Аполлинер) – прославился, Мария Склодовская – тоже, и Норвид… в общем, Париж – подойдет.
Недоразумение
Александр Авдеенко восхищается потрясающими типажами:
- «Тут произошел разговор с одним из инженеров, сопровождавших нас от Медвежьей Горы. С глубоким знанием дела, с азартом рассказывал он нам, как строились плотины, дамбы, шлюзы. Инженер высок, мускулист. Холодный ветер, нежаркое солнце, дождь и ледяная крупа грубо, до шершавой красноты обработали его лицо.
- — Я работаю на Беломорстрое с самых первых дней, — говорит он. — Великие трудности были преодолены и каналоармейцами, и чекистами. Чекистам было труднее. Вы только подумайте, в ходе строительства нужно было перевоспитать разнокалиберных преступников. Перековать разнузданных, оголтелых, ожесточенных разгильдяев в армию тружеников! Задача для титанов. …
- — А что побудило вас приехать сюда, на север? Давно вы работаете с чекистами? Инженер молчал. Потом сказал: — Произошло недоразумение, товарищи. Я не вольнонаемный».
Подарок от дипломата
Дела у Ясенского в Париже хороши только для строчки в энциклопедии. Жена и диплом – это прекрасно. Но денег нет.
Вокруг него Париж. Но не для него «Шекспир и компания», не с ним пьют Хемингуэй и Скотт Фитцджеральд, не его и не для него рисуют и пишут Модильяни, Дали и Пикассо, фотографирует Мэн Рэй, не для него раздевается Кика с Монпарнаса. Даже Илье Эренбургу ему не за что дать по физиономии. Его никто не видит и не слышит, кроме нескольких сотен польских эмигрантов. Почему? Как сказал бы его будущий знакомый Исаак Бабель, «вы узнаете об этом если пойдёте туда, куда я вас поведу».
Ясенский пишет «Поэму о Якубе Шеле» – в народном духе, с шутками-прибаутками, о польском крестьянском восстании! Французам, хемингуеям, фитцджеральдам и даже Кике с Монпарнаса плевать на эти шутки и прибаутки. «Галицийская жакерия» – примерно о том же – ну и результат примерно такой же. Он вступает во Французскую компартию – и Французская компартия становится на одного человека больше. Он затевает очередной театр с буйством экспериментов (актеры в зале, зрители – на сцене и т.д.). Париж не удивлен. Тут видели и не такое.
Можно было впадать в отчаяние, и Бруно уже начал – но тут ему делает королевский подарок… советник французского посла в Москве Поль Моран. Это не просто подарок – это лениво сброшенный напротив пустых ворот мяч. Ясенский лупит по нему с пушечной силой – и это гол.
Кто же такой это Поль Моран – да так, существо, и весьма недалекое. Антисемит, при гитлеровской оккупации станет коллаборационистом, после войны сбежит за границу. Когда все же вернется и приятели протащат его во Французскую академию, де Голль его оттуда выкинет лично, имея на то президентское право.
Итак, Моран побывал в Москве в одной квартире в Гендриковом переулке... Кто догадался? Ну? Точно! Конечно же это квартира…
Комсомолец Безыменский шутит
Кто-то из литераторов всматривается в лицо одного из каналоармейцев и вспоминает нечто совсем неподходящее.
- "Бунгало из гранита мы построим в долине,
- И постель у нас будет из волнующих трав...
Ну, какое тут строят бунгало, понятно…
- Как мы души расправим прямотой прямолиний!..
- Мы отправимся в Чили... зов фантазии прав..."
- Я молчу. Мне поэмно... Я в черемухотрансе,
- И кафе завертелось карусельчатей сна...
– Сережа? Это ты?!
Да, это Сережа Алымов. Ему всего сорок один, но выглядит он… А записной шутник и комсомольский вожак Александр Безыменский отпускает шутку:
- – Сережу прислали таскать тачку по долинам и по взгорьям!
Эту песню – ее текст – написал Алымов. Смеются все – кроме него.
Александр Авдеенко был там:
«Пользуясь веселым и явно дружелюбным настроением Фирина, Безыменский сказал: «Семен Григорьевич, не могу удержаться, чтобы не порадеть за собрата, попросить скостить ему срок. «Уже скостили. Скоро Алымов вернется в Москву». Сказал и удалился, сославшись на дела. «Сережа, так за что же ты все-таки попал сюда?» — без дураков, серьезно спросил Безыменский. Каналоармеец Алымов махнул рукой, заплакал и полез на верхние нары».
Je brule
Итак, Моран побывал в некоей квартире и потом написал свой опус. В этом опусе хозяйка квартиры вызывает у каждого гостя-мужчины страстные порывы (назовем это так). Зовут ее Василиса Абрамовна. «О том, что она еврейка, свидетельствовали не столько ее черты, сколько телосложение. Она принадлежала к столь распространенному типу, что каждому мужчине казалось, будто он уже обладал ею». Это Моран пытался быть остроумным и галантным.
Номинального мужа Василисы Абрамовны ожидаемо зовут Бен Мойшевич, но как раз он на обладание женой и не претендует, потому что в квартире для этого есть помешанный на страхе перед микробами главный коммунистический поэт Мордехай Гольдвассер. Ну, в общем понятно. И да, Гольтдвассер – это… Маяковский. Нет, конечно, если любопытно, найдите и почитайте. Увы – не ожидайте слишком многого.
Называется это Je brule Moscou – но не торопитесь переводить!
Тут свою роль играет парижский сленг. Почти как в русском языке, глагол этот, brule – может означать и поджигать, жечь, а может и «отжигать», только в значении «быстро пробежать», «прошвырнуться». В общем, «А я иду, шатаюсь по Москве».
Многие считают, что Бруно Ясенский свободно говорил и писал по-французски, и, прочитав сие творение, немедленно откликнулся огненной революционной книгой «Я жгу Париж».
Все так. Вот только читал он это поделие (Доктор Дью – простите, ваш неологизм тут прямо в строку!), понимая, увы, только через слово. Хотя – понимать там нечего. Он возмутился, пришел в ярость. Этот дипломат его так оскорбил Маяковского, Москву, Советы, коммунизм! Да так битломаны Леннона не любили, как все это любил Ясенский! Он схватил перо, бумагу и
… и сжег Париж!
Ода бухгалтеру
- «До сих пор считалось, что бухгалтер не может быть героем. … Никогда о нем не писали: «...энергично и порывисто он раскрыл контокоррентную книгу и недрогнувшей рукой вывел сальдо...» На Беломорстрое с этой плохой традицией, заодно с многими другими плохими традициями, покончили.
- Уже через несколько дней после окончания постройки канала вышла в свет отлично напечатанная и хорошо переплетенная книжка. Это был подробный финансовый отчет о стоимости строительства с мельчайшими подразделениями. … На этом великом строительстве даже обычно неторопливая и консервативная, как английский парламент, бухгалтерия — и та была захвачена творческим порывом и действительно проявила героизм».
Да, авторы этого отрывка о бухгалтерии писали раньше не так возвышенно.
- «Остап сбегал в писчебумажную лавчонку, купил там на последний гривенник квитанционную книжку и около часу сидел на каменной тумбе, перенумеровывая квитанции и расписываясь на каждой из них.
- — Прежде всего система, — бормотал он, — каждая общественная копейка должна быть учтена».
Ох, вы не ошибаетесь. Ильф и Петров. А ведь еще так недавно, в первом издании «Золотого теленка»: «У меня с советской властью возникли за последний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не хочу. Мне скучно строить социализм. Что я каменщик, каменщик в фартуке белом?»
Не знаете, что за каменщик и почему два раза? Цитата. Из Брюсова, Валерия Яковлевича.
- — Каменщик, каменщик, в фартуке белом,
- Что ты там строишь? кому?
- — Эй не мешай нам, мы заняты делом
- Строим мы, строим тюрьму.
Они уже даже догадываются, для кого…
Когда Париж горит под ногами
У Ясенского в новом романе население Парижа косит чума, сбежавшая из пробирки, украденной в Институте Пастера. В Сен-Жермен восстановилась монархия с Бурбонами на троне, свои государства в аррондисманах провозглашают китайцы, американцы, русские эмигранты, евреи (ну куда же без них), в Бельвиле возникают Советы. В конце концов у Ясенского Париж сгорел, все умерли, короче – автор отжег и не по-детски. Вот это стоит почитать!
Почитали и французские власти, и, недолго думая, выставили Ясенского из страны. За него подписали петицию выдающиеся люди Франции – не помогло. Из Бельгии – вышвырнули, пешком пробрался обратно в Париж через Люксембург – поймали, отвезли в Берлин, но оттуда еле ноги унес, ну и… Вспомнилось, хотя и не совсем по случаю, но общий принцип сохраняется: «Если меня расстреляли в Баку, я, значит, уж и в Москву не могу приехать? Хорошенькое дело. Меня по ошибке расстреляли, совершенно невинно».
Не зря вспомнилось. Все так и будет. Невинно. Но – не по ошибке.
Общество мертвых соавторов
Сборник собирал воедино Виктор Борисович Шкловский. Он не мог отказаться. В одном из беломорских бараков сидел его брат, Владимир Борисович. За эту книгу Виктору Брисовичу Шкловскому до сих пор устраивают выволочки гордые и несгибаемые студенты-эрудиты. Брата спасти не удастся – его все равно расстреляют.
Дмитрия Петровича Святополк-Мирского приговорят к восьми годам по 58 п.1 а (измена Родине). Составленную им «Антологию новой английской поэзии» припишут наскоро Михаилу Наумовичу Гутнеру – чтобы хоть вышла. По этой книге будет изучать английскую поэзию Иосиф Бродский. А сам Мирский не выживет, он умрет в поселке «Инвалидный» близ Магадана. Такая вот тайна трех букв...
Александра Авдеенко покритикует лично Сталин – и тут же выступят Николай Асеев, Николай Погодин, Александр Фадеев и прочие коллеги. Совсем не в поддержку. Его выгонят отовсюду, отнимут журналистские «корочки». Он будет ждать ареста, смерти, тюрьмы, лагеря, в ужасе думать о судьбе родных. И будет верить в коммунизм. «Так же свято он верил Сталину, пока не узнал всей правды о его деяниях. – напишет его сын. – Однажды, после острого сердечного приступа, он снова стал мне говорить о Сталине. Я ему ответил: «Папа, отпусти его, подумай о себе». Он ответил: «Да, ты прав. Но я не могу его отпустить»…
Своей ли смертью умер Горький? Кто-то знает. Мы – нет.
А что же внес в эту книгу Бруно Ясенский?
Обычно в таких случаях следует взять цитату, а то и две, показать этот товар лицом – но показывать нечего. Славословие уже упомянутому начальнику Фирину, фимиам Ягоде, почтение Нафталию Френкелю (кто не знает – создателю экономического обоснования ГУЛАГа, а до того – казначею одесского бандита Мишки Япончика).
Ясенский был не лучше и не хуже других.
В 1931 году он опубликовал пьесу «Бал манекенов». Ездил по средней Азии. В 1932-м начал публикацию романа «Человек меняет кожу», в 1933-м – напечатали продолжение. В романе жесткий «истерн» – хорошие дехкане, басмачи, английский шпион, который хочет взорвать водоносную артерию, хороший американец становится коммунистом…
А потом он старается писать о Германии («Нос», почти как у Гоголя, только об антисемитизме), о Польше («Главный виновник»). О советской реальности он и рад бы не писать. Приходится. Больше получаются скандальные публикации, «разоблачения» – где Дунаевский украл музыку из «Веселых ребят», кому давал интервью Исаак Бабель в Париже, памфлеты, фельетоны, реплики – и как-то уж очень похожие на доносы. Да и не то чтобы похожие. «Ты видишь – суетливость не к добру».
«Приговорён ВКВС СССР 17.09.1938 по обв. в участии в к.-р. террористической организации. Расстрелян 17.09.1938».
Человек на фотографии, ну тот, якобы неизвестный – философ, дипломат и общественный деятель Павел Федорович Юдин. 23 апреля 1937 года в «Правде» была опубликована статья Юдина «Почему РАПП надо было ликвидировать», которая содержала резкую критику Леопольда Авербаха и «его приспешников» Владимира Киршона и Бруно Ясенского. Их расстреляли. А Юдина – не забудут. Не стоит надеяться, что такое могут забыть.
Самые знаменитые слова
Так и остался незаконченным роман Бруно Ясенского «Заговор равнодушных». Остался к нему эпиграф:
«Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».
Впервые эта фраза опубликована в романе Юлиуса Фучика «Репортаж с петлей на шее». К Фучику нравственных вопросов ни у кого не осталось.