Текст: Ольга Лапенкова
В сатирическом романе И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» прямо-таки несметное количество колоритных персонажей, которые появляются буквально на паре страниц, а запоминаются на долгие годы. Чего стоит только Эллочка-людоедка, которая «легко и свободно» обходилась тридцатью словами и выражениями, или «гробовых дел мастер» Безенчук — своего рода наследник пушкинского Адриана Прохорова, главного героя пушкинской повести «Гробовщик». Но одним из самых интересных, пожалуй, является Никифор Ляпис-Трубецкой — литературных дел мастер, торговец броскими стишками, любитель красивых слов, графоман, невежа и просто не очень приятный (зато очень смешной) персонаж. А главное, что его культурная «родословная» не в пример богаче, чем у Безенчука и Эллочки: героев-графоманов, реальных и выдуманных, можно найти на страницах множества произведений из школьной программы.
Мастер на все руки
Никифора Ляпис-Трубецкого мы впервые видим в главе под названием «Автор „Гаврилиады“». Уже само название этой главы заключает в себе иронию. Вообще-то «Гавриилиада» — это хулиганская поэма, написанная в далёком 1817 году Александром Сергеевичем Пушкиным. «Наше всё» на тот момент интересовался не только серьёзными — например, историческими или любовными, — но и откровенно издевательскими сюжетами. На такой сюжет и была написана «Гавриилиада», которая со множеством вольностей излагала историю — ни много ни мало — появления на свет Иисуса Христа.
Пушкинское произведение принесло автору уйму проблем. Долгое время «Гавриилиада» оставалась известной только близким друзьям Пушкина, но спустя десять лет о существовании кощунственного текста стало известно самому императору, Николаю I. Поскольку в первой половине XIX века существовало нечто вроде современной статьи об оскорблении чувств верующих, Александра Сергеевича отдали под суд. К счастью, в тюрьму поэт всё-таки не попал — но о том, что он вообще написал «Гавриилиаду», крепко пожалел. И не только потому, что за неё пришлось отвечать, но и потому, что в зрелом возрасте Пушкин относился к религии менее легкомысленно (хотя назвать его глубоко верующим человеком, конечно, было нельзя).
Однако Никифор Ляпис-Трубецкой пишет не о библейских персонажах, а о невнятном человечке по имени Гаврила, который «кочует» из текста в текст и попадает в незатейливые приключения.
Первый визит он [Никифор. — Прим. О. Л.] сделал в редакцию ежемесячного охотничьего журнала «Герасим и Муму». Товарища Наперникова ещё не было, и Никифор Ляпис двинулся в «Гигроскопический вестник», еженедельный рупор, посредством которого работники фармации [Медицины. — Прим. О. Л.] общались с внешним миром.
— Доброе утро, — сказал Никифор. — Написал замечательные стихи.
— О чём? — спросил начальник литстранички. — На какую тему? <...>
Трубецкой-Ляпис посмотрел на свои брюки из белой рогожи, отклонил корпус назад и певуче сказал:
— «Баллада о гангрене».
— Это интересно <...>. Давно пора в популярной форме проводить идеи профилактики.
Ляпис немедленно задекламировал:
- Страдал Гаврила от гангрены,
- Гаврила от гангрены слёг…
Продав наспех сочинённую «балладу» и даже получив аванс, довольный Ляпис снова отправляется в редакцию охотничьего журнала, где разыгрывается следующая сцена.
Началась старая песня о Гавриле, но уже с охотничьим уклоном. Творение шло под названием: «Молитва браконьера».
- Гаврила ждал в засаде зайца,
- Гаврила зайца подстрелил.
— Очень хорошо! — сказал добрый Наперников. — <...> Только нужно кое-что исправить. Первое — выкиньте с корнем «молитву».
— И зайца, — сказал конкурент.
— Почему же зайца? — удивился Наперников.
— Потому что не сезон. <...>
Поэма в преображённом виде носила название «Урок браконьеру», а зайцы были заменены бекасами. Потом оказалось, что бекасов летом тоже не стреляют. В окончательной форме стихи читались:
- Гаврила ждал в засаде птицу.
- Гаврила птицу подстрелил…
Вот только день, поначалу складывавшийся для Ляписа так удачно, заканчивается неприятной встречей. Никифор сталкивается с честным тружеником по фамилии Персицкий, который устраивает «коллеге» допрос с пристрастием. Из этой сцены мы понимаем: Ляпис и сам отдаёт себе отчёт в том, что занимается халтурой. И, пожалуй, писать лучше он мог бы, если захотел. Однако ему легче перебиваться случайными заработками и отшучиваться в ответ на претензии, чем работать над собой.
Так что, по большому счёту, Ляпис — не графоман. Истинный обладатель такого «диагноза», во-первых, не может не писать (а Ляпис с удовольствием бы ничего не делал, если у него имелся источник пассивного дохода), а во-вторых, не воспринимает критику и абсолютно убеждён в том, что творит шедевры (а наш герой с трудом, но признаёт свои ошибки).
— А! — воскликнул Персицкий. — Ляпсус! <...> Ну, как торговали? — спрашивал Персицкий.
— Написал замечательные стихи!
— Про Гаврилу? Что-нибудь крестьянское? «Пахал Гаврила спозаранку, Гаврила плуг свой обожал»?
— Что Гаврила! Ведь это же халтура! — защищался Ляпис. — Я — написал о Кавказе.
— А вы были на Кавказе?
— Через две недели поеду.
— А вы не боитесь, Ляпсус? Там же шакалы!
— Очень меня это пугает! Они же на Кавказе не ядовитые!
После этого ответа все насторожились. <...>
— Да, да, вы правы, как всегда. <...> Вы писали этот очерк в «Капитанском мостике»? <...> Это, кажется, ваш первый опыт в прозе? Поздравляю вас! «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом…» <...> Как вы себе представляете домкрат? <...>
Персицкий притащил из справочного бюро двадцать первый том Брокгауза <...>.
— Слушайте! «Домкрат (нем. Daumkraft) — одна из машин для поднятия значительных тяжестей. Обыкновенный простой Д., употребляемый для поднятия экипажей и т. п., состоит из подвижной зубчатой полосы <...>…» И так далее. <...> И этот прибор, по-вашему, обладает способностью стремительно падать? <...> Почему вы халтурите, вместо того чтобы учиться? Ответьте!
Ляпису, которого застали врасплох, не остаётся ничего, кроме как признаться: «Мне нужны деньги». Персицкий пытается перевоспитать коллегу, но у него это не получается, и спустя три главы мы застаём Ляписа за написанием оперы «с балетом, хорами и великолепными партиями». Не правда ли, прелестно?
Династия графоманов
Как уже говорилось, Никифор Ляпис-Трубецкой — далеко не единственный колоритный писака в отечественной литературе. Одним из первых классиков, которые обличали графоманов, был всё тот же Пушкин. В его поэме «Медный всадник» есть такие строки:
- ...Свозили лодки. Граф Хвостов,
- Поэт, любимый небесами,
- Уж пел бессмертными стихами
- Несчастье невских берегов.
Современные читатели, конечно, не улавливают авторскую иронию и считают, что речь о каком-то действительно выдающемся человеке. Однако современники Александра Сергеевича прекрасно знали, кто такой Дмитрий Иванович Хвостов, считавший себя великим поэтом-классицистом. На деле это был крайне посредственный писатель, который благодаря богатству и связям «выбил» себе право публиковаться в немногочисленных литературных журналах того времени (выпускать которые было долго и дорого, поэтому вообще-то присланные в редакцию произведения проходили строжайший отбор).
Продолжил пушкинскую традицию Ф. М. Достоевский, который подарил литературе сразу двух антиталантов — капитана Лебядкина и прозаика Кармазинова. Оба героя фигурируют в романе «Бесы». Игнат Тимофеевич Лебядкин не только пишет «глубокомысленные» стихи, но и с упоением декламирует их перед знакомыми. Но смысл его произведений никто не улавливает, поэтому Лебядкину приходится всё подробно объяснять.
— Я могу вам прочесть пиесу «Таракан», сударыня! <...>
- Жил на свете таракан,
- Таракан от детства,
- И потом попал в стакан,
- Полный мухоедства…
— Господи, что такое? — воскликнула Варвара Петровна.
— То есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают читать, — когда летом в стакан налезут мухи, то происходит мухоедство, всякий дурак поймёт, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите... <...>
- Место занял таракан,
- Мухи возроптали.
- «Полон очень наш стакан», —
- К Юпитеру закричали.
- Но пока у них шёл крик,
- Подошёл Никифор,
- Бла-го-роднейший старик…
Тут у меня ещё не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берёт стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! <...> Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
Что же касается жеманного прозаика Кармазинова, который написал «какой-то отчёт о каких-то впечатлениях, о каких-то воспоминаниях» и тоже с упоением читал его вслух (правда, уже не в дружеском кругу, а при полном зале зевающих слушателей), то у него есть прототип. И это — не кто иной, как И. С. Тургенев. К моменту работы над «Бесами» отношения у бывших друзей — Фёдора Михайловича и Ивана Сергеевича — разладились, и они начали отпускать в адрес друг друга колкости. А что именно привело к ссоре и какую эпиграмму на Достоевского написал не оставшийся в долгу Тургенев, мы вспоминали в отдельной статье.
Однако ближайший «родственник» Никифора Ляпис-Трубецкого — это, пожалуй, Иван Бездомный из романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Эти поэты похожи тем, что пишут всякую белиберду они не по зову сердца (как это делали реальный граф Хвостов и вымышленный Лебядкин), а ради лёгкого заработка. Более того, Бездомный — вот уж кто настоящий претендент на звание автора «Гаврилиады»: в первой главе булгаковского романа он обсуждает с начальником замысел антихристианской поэмы, которая должна была «доказать», что Иисуса Христа на самом деле не существовало.
Кстати, из всех упомянутых нами сочинителей Иван Бездомный оказывается самым перспективным. Столкнувшись с Воландом, очутившись в психиатрической больнице и переосмыслив свою жизнь, он обещает больше не писать на заказ — и слово своё сдерживает. В конце романа он получает научную степень, зарабатывает честным трудом, женится и ведёт вполне обыкновенную жизнь, хотя порой всё ещё выкидывает кое-какие чудачества. Впрочем, об этом персонаже речь пойдёт в следующей статье.