Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Он появился на свет 100 лет назад, и праздничный первомайский день, в селе Овсянке, под Красноярском – и почти всю жизнь прожил в родном краю. Виктор Астафьев – возможно, самый парадоксальный и трудный для понимания писатель советского времени. «Я родился при свете лампы в деревенской бане. Об этом мне рассказала бабушка. Любовь моя родилась при свете лампы в госпитале. Об этом я расскажу сам», - так начинается повесть «Звездопад», во многом - автобиографическая. Сразу слышно: это настоящая литература.
Он рано остался без матери, которую оплакивал всю жизнь. Она бы, верно, выплыла, если б коса не обкрутилась вокруг балки моста... Отношения с отцом и мачехой не сложились. После нескольких лет детских мытарств оказался в детском доме. Похожей судьбой Астафьев наделил героя своего детского (но в чем-то совсем не детского!) рассказа «Стрижонок Скрип»: «Потускнело пятнышко света. Настала ночь. Утихло всё на реке. Утихли стрижи и стрижата, пригретые папами и мамами. И только Скрип был с братьями и сестрами без мамы. Сбились в кучу стрижата. Холодно без мамы, голодно. Видно, пропадать придётся».
Но он не считал свое детство сиротским, несчастным. Все это – неточные слова. «Еще вопрос: какому детству завидовать: благополучному и сытому или такому, как мое, насыщенному событиями? Какая жизнь лучше? Может, как у Обломова: поел, поспал и снова поел?» – вот позиция Астафьева.
В 1941 году Астафьеву было 17, он окончил шестилетку, работал сцепщиком на железной дороге. В 1942 году, несмотря на бронь, ушел на фронт. Служил связистом. Медаль за отвагу, орден Красной Звезды, ранения и контузия – такова его фронтовая биография. Как говорится в наградном листе, «под артиллерийско-миномётным огнём собрал обрывки кабеля и восстановил телефонную связь, обеспечив бесперебойную связь с пехотой и её поддержку артиллерийским огнём». В госпитале он встретил медсестру Марию Корякину – свою будущую жену. Это была настоящая любовь. И надо понимать, что гладкая, слащавая супружеская жизнь приходилась Астафьеву не по нраву. Он как будто ждал конфликта
Зимой 1950 года Астафьев – к тому времени уже отец семейства – работал на мясокомбинате в городе Чусовом и как-то заглянул на занятия литературного кружка. Там услышал чей-то вполне традиционный для тех лет очерк о возвращении фронтовика домой – парадный, слащавый. Не мог скрыть возмущения. А ночью, в вахтерке, написал свой первый рассказ – конечно, от руки, на плотных страницах журнала дежурств колбасного цеха. «Гражданский человек» – так называлась история сибиряка, крестьянина Матвея Савинцева, связиста, который честно погиб за Родину и «земля, пахнущая дымом и хлебом, приняла его с тихим вздохом». Это не фантазия, Астафьев написал о своем погибшем товарище. Когда на очередном заседании кружка он прочитал этот рассказ, стало ясно, что этот ершистый молодой рабочий – настоящий писатель.
Рассказ с ходу приняли к публикации в газете «Чусовской рабочий». Правда, возникла заминка, кого-то из редакторов испугала «окопная правда», но все-таки «Гражданский человек» вышел – в нескольких номерах, в феврале-марте 1951 года. Вскоре он стал корреспондентом «Чусовского рабочего», а рассказ перепечатали в альманахе «Прикамье» и даже поставили по нему радиоспектакль. Контуженный, почти бездомный фронтовик за несколько недель превратился в литературную надежду края… Дело даже не в том, что он писал правдиво, о том, что видел своими глазами. У Астафьева каждое слово оказывалось на месте. Через два года вышла его первая книга – «До будущей весны».
Астафьевская проза – даже ранняя – бывала беспросветной – по настроению, по сюжетам. Он никогда не отдавал должное соцреалистической традиции жизнеутверждающих концовок. Астафьев – трагик по натуре и по литературному амплуа. Но его лучшие страницы можно читать как стихи – каждая фраза у Астафьева музыкальна, удивительно пластична. У него был тончайший слух на слово, на интонацию, которая затягивает читателя, если он способен сочувствовать и сопереживать. Читать Астафьева непросто, он никогда не писал «коммерческих» книг – его интересовали сложные материи, а не захватывающие сюжеты. Поэтому по его повестям если и снимали кинофильмы, то они не становились событиями для миллионов зрителей – как это бывало с книгами Юрия Бондарева, Бориса Васильева, Василя Быкова, Григория Бакланова, Виктора Курочкина и даже редко писавшего прозу Булата Окуджавы. Трудный характер? Неумение поладить с режиссерами и студиями? Было и это. Но главное – что Астафьев писал для изысканного писателя, такого же сомневающегося, издерганного и нервного, как он сам.
Он снова вспомнил о войне в повести «современной пасторали» 1967 года «Пастух и пастушка». Астафьев не щадил читателя, показывая ежедневную жестокость войны – «в крови и пламени». Достаточно вспомнить, как командир накануне холодной ночи приказал раздеть раненых и передать их одежду другим бойцам – им тепло нужнее, у них есть шанс выжить. Освобождая украинский хутор от гитлеровцев, лейтенант Борис Костяев увидел убитых стариков – мужа и жену, пастуха и пастушку, которые «лежали, прикрывая друг друга». Мимолетная встреча лейтенанта с хуторянкой Люсей оказывается главным событием в их жизни, заслоняя даже войну. Он умирает от ран в санитарном поезде, думая о ней, а она находит его безымянную могилу: «Спи! Я пойду. Но я вернусь к тебе. Скоро. Совсем скоро мы будем вместе... Там уж никто не в силах разлучить нас». Горькая повесть. У Астафьева трудно найти то, что считалось необходимым для «социалистического реализма» – жизнеутверждающие мотивы. Но читатели, воспитанные на русской классике, признавали Астафьева настоящим: именно таких нот не хватало советской литературе. В нашей словесности он – последний трагик чистой воды с «раненым сердцем».
Куда нам деться от парадоксов? Писатель скептически относился к интеллигенции – но восхищались его повестями представители именно этой «прослойки». Он – сначала потаенно, потом открыто – ненавидел советскую власть, но только в те времена самородок из Овсянки мог состояться как серьезный писатель и достичь «высоких степеней» и всеобщего признания, вплоть до школьной программы и звезды Героя Соцтруда. При этом – никогда не писал по заказу, всегда пробивал собственные замыслы.
В 1980-е Астафьев стал мрачнее смотреть на мир и не скрывал этого от читателей, многие из которых видели в такой позиции высшую бескомпромиссную правду. Он, например, считал скромнейшее советское доперестроечное телевидение исчадием рок-музыки и порнографии. Но не это было главным. Раздражала интеллигенция с ее космополитическими ценностями, раздражали «пришлые люди» в России.
По этому поводу чаще всего вспоминают переписку Астафьева в историком Натаном Эйдельманом, который попытался заступиться за грузин и евреев, обиженных (вполне сознательно и даже программно) в нескольких рассказах Астафьева. Писатель отвечал язвительно: «У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги. Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам "эсперанто", "тонко" названном "литературным языком". В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, - собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже "приберем к рукам" и, о ужас! О кошмар! сами прокомментируем "Дневники" Достоевского».
В этой переписке оба повели себя несколько лицемерно и глумливо. Оба делали вид, что заранее не понимают аргументов оппонента. А ведь это было не так.
Астафьева причисляли к плеяде писателей-деревенщиков. Он действительно знал и понимал мир русской деревни и писал о ней то с поэтической нежностью, как в «Оде русскому огороду» 1972 года, то с разочарованием, как в «Печальном детективе», романе 1986 года. Тогда Астафьев поставил тяжелый диагноз родному краю, который разъедают пьянство и уголовщина, а главное – равнодушие.
В начале 1990-х он оказался единственным писателем из стана «русофилов», поддержавшим новую власть. Даже осенью 1993 года, во время кровопролитного противостояния с Верховным Советом. В своих книгах того времени Астафьев сводил счеты с советской эпохой – и это вписывалось в тогдашнюю конъюнктуру. Пришлось ко двору. И в романе «Прокляты и убиты», и в десятках интервью он доказывал, что «армия рабов воевала по-рабски, трупами заваливая врага и кровью заливая поля, отданные бездарным командованием тоже рабского свойства».
Написаны «Прокляты и убиты» совсем не так музыкально, как, например, «Пастух и пастушка». Ему изменил стиль. Изменило чувство меры. Астафьев собрал все – самые преувеличенные – байки, которые принижают победы советской армии, саму суть советской страны – и сам, безусловно, поверил в это.
Многие фронтовики не могли смириться с такой позицией писателя. Он отвечал резко: «Что касается правды о войне, то я не зря везде говорил и говорю, писал и пишу — это моя правда, моя, и ничья больше». И точка. Невозможно представить, чтобы упрямый и самолюбивый Астафьев признал свою неправоту – хотя бы отчасти. Валентин Распутин тогда, возможно, точнее других объяснил поздние метания Астафьева: «заявив, что надо было сдать немцам Ленинград, дальше он уже пошёл напролом. Эпатаж это или ожесточённость, не знаю. Я думаю, он сам от этого страдал. Уверен, что он страдал и от одиночества, и от ожесточённости, но уже отступиться не мог от образа своего нового, от новой репутации».
А как может не страдать трагик? Да, скорее всего, он впадал в мизантропию, пытался свести счеты с кем-то из прежних обидчиков – которые вспоминались еще из детства. По-крестьянски уважал оборотистых хозяев и, в отличие от большинства русских писателей, не был противником всего, что связано с доходами, с куплей-продажей… Хотя – снова парадокс – сам мог стать фигурой великого масштаба только в мире, где коммерческий успех остается на обочине всеобщего внимания. Но разве могут политические дрязги бросить тень на его лучшие книги? Они – из неповторимых и непревзойденных.