Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Его катушечные записи и пластинки, которые мы до сих пор помним и по обложкам, и по интонации поющего поэта – это то, мимо чего почти невозможно было пройти в 1960–80-е. Окуджавская интонация – серьезная, немного кокетливая, грустная, иногда – ироническая – становилась естественным продолжением жизни, её высоким (не думаю, что это был самообман) душевным измерением.
Трудно было не подпасть под обаяние этого голоса – вовсе не певческого, но поющего. Даже молчание, даже паузы имели значение.
Возмутитель спокойствия
Когда-то его считали хулиганом, дерзким возмутителем спокойствия. Блюстители морали встречали его выступление выкриками: «Осторожно, пошлость!», появлялись статьи, в которых Окуджаву называли «Вертинским для неуспевающих студентов». Вся эта катавасия началась прежде всего потому, что он был моден, несколько легкомысленен и почти ни на кого не похож. Некоторые вспоминали «низкопробный» успех поэз Игоря Северянина, а то и дворовые куплеты, которых принято стесняться. Другие считали его поэзию песенной, но непривычной. Потом к Окуджаве привыкли. Он стал настоящим вожаком заметной части читателей, любителей поэзии и исторических романов. Не будем стесняться громких слов – стал кумиром. А потом – просто признанным мэтром, вниманием которого дорожили честолюбцы.
Увы, обид он не позабыл. Юрий Нагибин в своем далеко не объективном дневнике называл его «холодным и проницательным». Некоторым запомнилась обидчивость Окуджавы, которую трудно угадать по его стихам и песням. Но он и не обязан соответствовать тем представлениям о тихом и смиренном «московском муравье», которые сложились у поклонников поющего поэта.
Без фанфар
Поэт производит сильное впечатление на контрасте с современниками – это азбука. В двадцатые годы громко заявили о себе экспериментаторы, мастера революционного искусства с громкими трубными голосами. И для знатоков этот стиль – усложненный, прихотливый, цирковой – оставался главным, как минимум, до пятидесятых. И вот возникли простые песни, в которых слышались отзвуки городских романсов столетней давности и в то же время звучали, посверкивали самые узнаваемые, повседневные слова и чувства. Синие троллейбусы, Ваньки Морозовы и «шофер в автобусе – мой лучший друг».
Позже Окуджава стал писать возвышеннее, но без фанфар. В шестидесятые главным мотивом эпохи все-таки был пафос: можно вспомнить Юрия Гагарина, Евгения Евтушенко, Владимира Высоцкого, многих писателей, актеров, даже спортсменов того времени. Они боролись и побеждали. А Окуджава, хотя и состоял с хрущевских лет в рядах КПСС, сочинял вполголоса и редко обращался к «широким общественным темам». 2-3 песни с революционной фактурой, несколько стихотворений, связанных с войной – и всё. Бросалось в глаза, что он почти не писал о стройках и плавках, да и морализаторствовал не в общественных тонах. Его коронная и обжитая тема – частная жизнь почти свободного человека. Он взрослеет, все чаще с грустью вспоминает о юности, но живет не в начальственных кабинетах, а в квартире, где можно принять «друга старинного». Некоторые воспринимали это как бунт против бурной, а иногда и фальшиватой общественной жизни, в которой варилась советская литература.
Пушкинианец
Окуджава неизменно называл своим любимым поэтом Пушкина и был «пушкинианцем», для которого главное в поэзии – непринужденный разговор и гармония. Подчеркнутая принадлежность XIX веку, золотому веку русской поэзии, создавала вокруг Окуджавы ореол несовременного – и этим особенно ценного – поэта. Но кое-что он взял и от символистов (не случайно, например, для Дмитрия Быкова Окуджава, в первую очередь – продолжатель Блока), и от советских поэтов кирсановского поколения. Чтобы прийти к таким рифмам, как «пасеки – песенки» и выдержать этот строй во всем стихотворении, нужно внимательно читать тех, кто написал свои лучшие стихи в предвоенные десятилетия. При этом Окуджава почти не красуется рифмами, ритмами и метафорами, всё вписано в гармонию без швов.
Его часто вспоминают в одном ряду с не менее знаменитыми «шестидесятниками», которые любили его зачарованно. Но по сравнению с Вознесенским, Евтушенко, Ахмадулиной он звучал как пришелец из прошлого века. Их дружбе это не мешало. Окуджава слагал превосходные сказки для взрослых, существовавшие в вечном историческом времени. Там обитали короли и юнкера, там Моцарт на старенькой скрипке – даже не играл, а играет.
Мелодист
Окуджава – одновременно и дилетант в музыке, и талантливый композитор, редко повторявшийся в мелодиях. Конечно, его мелодии шли от оркестровки стиха, но это не упрощает музыкальную задачу. Есть очень удачные опыты профессиональных композиторов с его стихами – это несколько песен Исаака Шварца, это «Бери шинель, пошли домой» Валентина Левашова, «Ты гори, мой костер» Станислава Пожлакова. Но когда Матвей Блантер – тончайший композитор, умевший подчеркивать достоинство сильной поэзии – написал цикл на уже известные по песням окуджавские стихи, случилась неудача – возможно, единственная в жизни замечательного композитора-песенника. Мелодии дилетанта оказались живее. Конечно, не обходилось без споров – не мешает ли пение поэзии, можно ли считать настоящим поэтом человека с гитарой, умеющего сочинять привязчивые мотивы?..
Сегодня, в День Победы, мы непременно услышим – даже без слов, на параде – марш из кинофильма «Белорусский вокзал». Трудно сказать, в какой степени Окуджава был автором этой музыки, а в какой степени ему помог Альфред Шнитке. Но мелодия вошла в репертуар всех духовых оркестров. Хотя песня получилась для Окуджавы нехарактерная.
Человек и гитара – в то время это самое притягательное сочетание. На Западе начинался рок-н-ролл, а у нас – бардовские упанашиды, сидения у костров. Но Окуджава никогда не был одним из многих, он гордо держался на расстоянии от всех – и от официальных советских поэтов, и от каэспэшников, и от молодых возмутителей спокойствия, которые нередко его почти боготворили. Очень скоро он стал напоминать грузинского аристократа, которому не место в толпе.
«Слишком благородный»
Уж если говорить об уязвимых чертах Окуджавы – то это, конечно, то и дело проявлявшее себя высокомерие по отношению к «дуракам». Одному критику он ответил так:
- Кого бояться и чего стесняться? –
- Всё наперёд расписано уже:
- Когда придётся с критиком стреляться,
- Возьму старинный лефоше.
И дальше:
- Он не спешит, заступничек народный,
- На мушку жизнь мою берёт,
- И лефоше мой - слишком благородный
- Не выстрелит, я знаю наперёд.
Слишком благородный! Как-то неубедительно звучит в качестве автопортрета. Из этого и другое, более известное:
- Антон Палыч Чехов однажды заметил,
- что умный любит учиться, а дурак - учить.
- Скольких дураков в своей жизни я встретил -
- мне давно пора уже орден получить.
Фамильярничанье с «Александром Сергеевичем» – из этой же корзинки с еловыми шишками.
И – одно из последних стихотворений, адресованное почти соседу – Анатолию Чубайсу:
- Ну, и чтоб жила легенда
- о событьи круглый год,
- рюмочка интеллигентно
- применение найдет.
Это, конечно, написано на случай, в альбом, не для публикаций, но всё же.
Иногда он бывал открыто риторичен – и приучил свою публику к таким манифестам:
- Совесть, Благородство и Достоинство –
- Вот оно, святое наше воинство.
- Протяни ему свою ладонь,
- За него не страшно и в огонь.
Думаю, это слишком рассчитано на испытанных поклонников, которые ждали чего-то подобного. Слишком «по шерсти». Таков во многом «поздний Окуджава» – что не отменяет изящества и точности раннего и зрелого.
А многим взгрустнулось оттого, что сын коммунистов, воспевавший комсомольских богинь и комиссаров в пыльных шлемах, легко отринул эту идею. А что выбрал? Условно гуманную буржуазность, не более. Хрупкую конструкцию, от которой вскоре почти ничего не осталось. По крайней мере, у нас.
«Накатил-налетел»
Но вернемся к лучшему. Иногда Окуджава писал сравнительно короткие песни, из которых нетрудно было бы выжать поэму, столько там намечено сюжетов и смыслов. Это, например, «Прощание с новогодней елкой».
- Где-то он старые струны задел —
- тянется их перекличка…
- Вот и январь накатил-налетел,
- бешеный как электричка.
Он создает панораму о наступлении Нового года, о переменах в судьбе. Всё зашифровано, каждую строчку можно разгадывать, а мотив и знакомый голос (его все же чаще слушали, чем читали) помогают всему этому поверить.
Окуджава сравнительно немного писал о любви, хотя излюбленный жанр городского романса предполагает главенство этой темы. Он избегал банальностей, хотя не боялся простоты. Получалось возвышенно, иногда загадочно, почти всегда – с высокой сентиментальностью. «Ваше величество, женщина, как вы решились сюда?» Или:
- Я клянусь, что это любовь была,
- Посмотри: ведь это ее дела.
- Но знаешь, хоть Бога к себе призови,
- Разве можно понять что-нибудь в любви?
Кто решится на такое вроде бы простое, но такое гармоничное разрешение тайны тайн?
А «Часовые любви»? Удивительно, что эту песню он написал уже в 1958 году, столько в ней немолодой мудрости.
- Часовые любви на Волхонке стоят.
- Часовые любви на Неглинной не спят.
- Часовые любви
- по Арбату идут неизменно…
- Часовым полагается смена.
Арбат Арбатом, но смена. В то время ему еще рано было думать о смене, но в поэзии случается всякое.
Памятник на Арбате
Вокруг него давным-давно возникла особая мифология, ритуалы и окаменевшие эпитеты. Арбат, грузинские мотивы… Памятник на Арбате – тоже часть окуджавского мифа. Блюстителей поэтической чистоты это часто раздражает, но, думаю, если так сложилось – это стоит ценить.
Он умер в Париже, который тогда, в 1997 году, стал чуть ближе к бывшим советским людям.
Свою прозу Окуджава прославил в песне «Я пишу исторический роман». На мой взгляд, его автобиографические вещицы значительно сильнее, а те самые исторические романы все-таки для тех, кто уже подпал под обаяние окуджавской поэзии и личности. Его стихи и песни – даже не «главные» (окуджавское словечко) – на мой взгляд, куда выше.
Лучшие его строки – они всё-таки в песнях; в «обыкновенных» стихах Окуджава, быть может, слишком хрестоматиен. Он многими нитями связан и с предвоенными «школярами», и с фронтовым поколением, и с «детьми оттепели». В значительной степени он поколенческий поэт.
Но поэтов, принадлежащих прошлому, не бывает. И многие стихотворения Окуджавы ещё обязательно вернутся – с мелодиями или без.
Да вот хотя бы – самое известное, крылатое, кем-то высмеянное, но ведь точнее не скажешь и не отменишь:
- Девочка плачет: шарик улетел.
- Ее утешают, а шарик летит.
- Девушка плачет: жениха все нет.
- Ее утешают, а шарик летит.
- Женщина плачет: муж ушел к другой.
- Ее утешают, а шарик летит.
- Плачет старушка: мало пожила…
- А шарик вернулся, а он голубой. –
Вертится да вертится в голове.
