Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Он появился на свет в Орске, под Оренбургом, в семье народного следователя и адвоката, которого по службе постоянно перебрасывали с Урала в Поволжье, а из Поволжья – в Среднюю Азию, пока в 1931 году семейство не обосновалось в Замоскворечье, которое Бондарев всегда называл «самым прелестным уголком во всем мире» и любил его до последних дней, вспоминая почти в каждом разговоре.
Комбат Бондарев
Еще в школе он, вместе с друзьями, вёл рукописный литературный журнал, в котором публиковал свои первые стихи и рассказы, был лидером среди одноклассников. Там, во дворах Новокузнецкой улицы, все утопало в липах, там снег пахнул арбузами – это запомнилось навсегда, как сказка. Теплыми ночами соседи выносили во двор кровати и спали под липами. У Юрия была голубятня, он каждый день возился с птицами. Когда началась война, в 17 лет он перешел в десятый класс. Но еще летом вместе с сотнями московских комсомольцев отправился в Смоленск – рыть окопы, строить оборонительные сооружения. Возвращались, когда немцы уже стояли в нескольких верстах – эшелон, в котором школьников спешно эвакуировали в Москву, попал под бомбежку, но прорвался к столице – чуть не в последнем вагоне, вместе с другими такими же старшеклассниками. Школу он окончил в эвакуации – а потом сразу поступил в военное училище в Актюбинске.
После учебы курсантов отправили под Сталинград – и там в декабре 1942 года сержант Бондарев (он не стал офицером – возможно, потому что их выпускали по ускоренной программе, а возможно – из-за ершистого характера), командир минометного расчета, принял первый бой на берегу реки Мышкова. Он навсегда запомнил те сражения в деталях, кажется, каждую снежинку помнил, не то что каждый залп. В предновогодние дни красноармейцы выбили немцев со станции Котельниково. «Запомнились пакгаузы у вокзала, знакомый наводчик, с ужасом сообщивший мне, что у его противотанкового орудия разбило прицел. А потом очередной налет «юнкерсов». У этих пакгаузов меня ранило, и не одного», - писал много лет спустя Бондарев. Несколько часов раненые бойцы пролежали на 30-градусном морозе в ожидании санитаров. Потом – госпиталь для тяжелых под Куйбышевом, после – батальон выздоравливающих, и снова передовая. Воронежский фронт. Бондарев уже тогда решил, что, если выживет, когда-нибудь напишет об этом, но во время войны не вёл дневников, только запоминал. Считал, что так точнее – чтобы все второстепенное отсеивалось.
Командиром противотанкового орудия он участвовал в форсировании Днепра и освобождении Киева. В бою за Хмельницкий комбат получил свою вторую медаль «За отвагу». В приказе по артполку значилось: «Товарищ Бондарев встретил немецкие танки и пехоту огнём своего орудия с открытой огневой позиции. Один танк был подбит и пехота рассеяна. Контратака противника была отбита».
В боях за Житомир, в окружении, его снова ранило. И опять, после скитаний по госпиталям, Бондарев вернулся на фронт. Карпаты, Польша, Чехословакия... В конце 1944 года его направили в Чкаловское училище зенитной артиллерии, там Бондарев и отпраздновал День Победы. Перед ним открывалось будущее кадрового офицера, достойно прошедшего войну, но в декабре 1945 года израненного фронтовика признали ограниченно годным к службе – и младший лейтенант Бондарев вернулся в Москву. Оказалось, что все его школьные друзья погибли. До конца своих дней он вспоминал непривычную, страшную тишину, которая встретила его в замоскворецких дворах. Тишина – потом он назовет так один из своих романов. Там есть и об этом. Несколько месяцев демобилизованный офицер метался, не мог выбрать свою судьбу: поступил на шоферские курсы, учился на подготовительном отделении авиационно-технологического института, а в свободное время писал. Очерки, стихи, прозу.
Весной 1946 года рискнул показать свои рассказы в журнале «Новый мир», главным редактором которого был Константин Симонов – поэт и военкор, которого в армии боготворили. Но до знакомства с Симоновым тогда дело не дошло. Редактор отдела прозы «завернул» рассказы за «нагнетание страдальческих чувств», хотя в критическом отзыве отметил и сильные стороны: «Боец, изуродованный войною калека, лежит в госпитале и, по его ощущениям, нет ему возврата домой. Ни к матери, ни к любимой девушке. Кому он нужен? Его томят тяжёлые сны, и маниакальная идея владеет им: выброситься в окно. Довольно сильно описано, как этот калека забирается на подоконник. И ужас перед самоубийством». Тогда требовалась другая проза о войне: мажорная, триумфальная – чтобы не бередить фронтовые раны. Время Бондарева ещё не пришло.
Исключением из правил оставался в то время роман Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», в котором об армейских буднях рассказано предельно просто и правдиво. Но ни самому Некрасову, ни другим писателям потом еще долго не удавалось даже приблизиться к такому уровню. В литературе, да и вообще в искусстве с конца 1940-х утвердился парадный стиль, напоминающий пышную архитектуру тогдашних станций метро.
Той же весной Бондарев заглянул на Тверской бульвар, в Литературный институт. Дама из приемной комиссии – он навсегда запомнил ее прическу, тугой пучок волос – сразу посоветовала выбросить стихи в урну, а к рассказам отнеслась благосклонно. Не следующий день ему позвонили: принят в институт без экзаменов, в семинар прозы Константина Паустовского. Стихи он с той поры больше никому не показывал. Его увлекла поэзия прозы.
Паустовский – писатель, талант которого в пояснениях не нуждается – оказался и тонким педагогом. Он, по выражению Бондарева, открывал студентам «алмазный блеск простого слова». Почти все литинститутцы того времени были фронтовиками – Григорий Бакланов, Владимир Бушин, Эдуард Асадов, Евгений Винокуров, Константин Ваншенкин… Но к военной теме подступали редко, осторожно. Бондарев в то время писал новеллы «под Бунина» – о любви, о детстве, о душевных тревогах. Его публиковали, читали, хвалили (быть может, чаще, чем других прозаиков того поколения), но Бондарев понимал, что только подступает к главному – к книгам, которые расскажут о его фронтовых товарищах.
«Нам было суждено рассказать правду»
Вcё изменилось в 1957 году, когда в майском и июньском номерах журнала «Молодая гвардия» вышла повесть Бондарева «Батальоны просят огня». Никогда о войне не писали так откровенно, пристально и подробно. В «Батальонах» столкнулось две правды: тактический ход командира дивизии Иверзева и трагедия капитана Ермакова. Два батальона переправились через Днепр, заняли плацдарм, приняли бой. Но их перестала поддерживать артиллерия, а из штаба дивизии снова и снова приходил приказ «Держаться до последнего!». Ермаков принял командование обреченными батальонами, понимая, что их задача – отвлечь противника. Дивизия уже переместилась и форсировала Днепр там, где немцы не ждали. Операцию разыграли как по нотам. Но Ермаков, явившись к Иверзеву, не смог удержаться от жесткого: «я не могу считать вас человеком и офицером». Это грубое нарушение устава: капитан не мог смириться с тем, что полковник заранее отвел сотням бойцов участь жертв. Даже во имя победы. Но своя правда есть и у Иверзева. Быть может, его приказ сберег жизни тысяч бойцов. Только – из других батальонов. А Бондарев посвятил свою повесть тем, кто навсегда остался на крутом берегу Днепра и не увидел Победу.
Бондарев писал о том, что видел своими глазами. У Ермакова было сразу два прототипа: старший лейтенант Николай Епимахов, один из героев форсирования Днепра, и рядовой Василий Свинин, служивший в артполку НКВД. Его батальон погиб в окружении, Свинин – израненный – единственный чудом остался жив. А сам автор растворился сразу в нескольких героях. Приглядитесь к ним!
Повесть наделала шуму, и конечно, у неё нашлись противники. В «Комсомолке» появилась статья, суть которой исчерпывалась в заголовке: «Реализм, убивающий правду». Бондарева упрекали, что он превращает в литературу свою биографию, дневниковые записи (которых, как мы знаем, не было), а долг литературы – подняться на уровень осмысления… Критиков остановил Симонов, сказавший, что и ему есть чему поучиться у этого молодого писателя, прошедшего фронт.
Бондарев прорвал плотину. Через несколько месяцев вышла повесть Бакланова «Южнее главного удара», через два года – «Убиты под Москвой» Константина Воробьева и «Третья ракета» Василя Быкова. Их объединяла непарадная «окопная правда». В советской литературе сформировалось новое направление, которое вскоре окрестили «лейтенантской прозой». И даже строгий, всегда по-учительски серьезный Быков говорил: «Все мы вышли из бондаревских «Батальонов». Сам Бондарев потом пытался осмыслить суть этого явления: «Нам суждено было рассказать правду, принесенную оттуда. Правду тех, кто уцелел, кто был на передовой и знал, что такое один сухарь на троих, что такое холод железа в руках, что такое мороз в степи, который пронизывает тебя насквозь...
Он писал о людях на войне, о людях, а не о функциях. Они у Бондарева вовсе не получались сплошь героями. Он восхищался своим фронтовым поколением, почти сплошь павшим, но не сглаживал конфликты, которые случаются и в окопах. Выхватывать из жизни характеры Бондарев умел как мало кто из писателей.
Не меньший резонанс получил роман «Тишина», вышедший в 1962 году. О войне в этой книге мы узнаем только по воспоминаниям героев: эта история (во многом – автобиографическая) – о послевоенном будущем фронтового поколения. Бондарев был студентом, когда по ложному доносу арестовали его отца. Сын пытался доказать его невиновность. Через эти испытания пришлось пройти и его героям – Сергею и Николаю Григорьевичу Вохминцевым. Пожалуй, самое сильное в этом романе – тревожная атмосфера послевоенной Москвы, в которой гордые победители столкнулись с испытаниями, которых они не знали на фронте – с доносами, махинациями, интригами. Любимые герои Бондарева – всегда немного гордецы. Они запальчивы, эмоциональны, в каждом из них есть черты автора. И – они нисколько не походят на схематичных положительных персонажей из книг, в которых жизнь показана такой, «какой она должна быть».
Несколько лет Бондарев писал роман «Горячий снег», вышедший в 1970 году. Он задумал эту книгу в Австрии, на литературной конференции. Там Бондарев познакомился с двумя немцами, которые, как выяснилось, в 1942 году воевали в танковых частях и участвовали в наступлении на реке Мышкове. Они дружелюбно беседовали, но, как вспоминал писатель, «неожиданная встреча недавних врагов и послужила внезапным… импульсом – я вспомнил многое, что за протяженностью лет уже забывалось». Он как будто вернулся в декабрь 1942 года, когда 2-я гвардейская армия остановила танки Манштейна, рвавшиеся к Сталинграду. Заново всё прочувствовал – «холод, степь, ледяные траншеи, танковые атаки, бомбёжки, запах гари и горелой брони».
Бондарев всегда тщательно работал над словом – такова школа Паустовского. Само название «Горячий снег» — сильнейший образ, ключевой для Бондарева. В этом понятии — толстовское восприятие войны. Здесь и понимание её противоестественности, и героика. Ведь снег не должен быть горячим, но на войне приходится пройти через всё, через кромешный ад.
Батальные сцены «Горячего снега» максимально приближены к реальности – чего стоит только немецкая танковая атака, увиденная глазами советского артиллериста: «Трасса, сверкнув фиолетовой искрой, погасла в серой шевелящейся, как сцепленные скорпионы, массе танков… всё там, впереди, одновременно и неистово замерцало, засветилось, спутанно замельтешило вспышками других трасс». В этом романе едины бойцы, командиры и генерал Бессонов, который находит в себе силы, чтобы сказать четверым артиллеристам, выжившим в жестоком бою: «Спасибо за подбитые танки. Это было главное – выбить у них танки». Незабываемая сцена.
Если вдуматься, «Горячий снег» – это скрытая полемика с «Батальонами». По крайней мере, там он оценивает тему жертвы на войне иначе. И это очень по-бондаревски и по-толстовски: они знали, что у правды есть разные ракурсы.
«Я солдата на фельдмаршала не меняю»
В 1967 году, вместе с режиссером Юрием Озеровым и журналистом Оскаром Кургановым, Бондарев на несколько лет включился в работу над сценарием грандиозного фильма о войне – «Освобождение». Это один из крупнейших кинопроектов в истории. Действие фильма развивалось сразу в двух измерениях: с одной стороны, получился хроникальный рассказ о политиках и полководцах, решавших судьбы Второй мировой, с другой – армейская одиссея, от сражений на Курской дуге до взятия Берлина. Сценаристов консультировали маршалы Победы – и Бондарев познакомился с Георгием Жуковым, Иваном Коневым, Константином Рокоссовским. Убежденные «шестидесятники», дети Оттепели, считавшие Бондарева «своим», сочли этот фильм чуть ли не предательством. Ведь там впервые после долгого перерыва верховный главнокомандующий предстал мудрым и обаятельным, а зрители в кинозалах встречали его аплодисментами. Надо ли напоминать, что антисталинизм был основой мировоззрения оттепельного поколения, по крайней мере – большой его части. Но Бондарев не собирался подстраиваться под чьи-то представления об истории. Писатель даже подарил Иосифу Сталину фразу, которую после фильма стали считать исторической: «Я солдата на фельдмаршала не меняю». Так он ответил в фильме не предложение обменять капитулировавшего в Сталинграде Фридриха Паулюса на попавшего в плен к гитлеровцам старшего лейтенанта Якова Джугашвили. В эпопею вошли и сюжетные линии известных бондаревских повестей – в том числе «Батальонов».
У «Освобождения» есть и поклонники, и критики. Но позволю себе предположить, что лучшего фильма в этом жанре не было и нет. Сочетание документализма, большой политики и окопной правды никогда не получалось столь гармоничным. Большинство главных героев «Освобождения» не довоевали до победы. Погибли. Будь иначе – наверное, в картине проявилась бы фальшь. Юрий Озеров снял еще три эпопеи о Великой Отечественной, но повторить успех «Освобождения» ему не удалось. Быть может, не хватило Бондарева? А он, человек взыскательный, вспоминал о своей работе с Озеровым не без удовольствия.
Три романа
Бондареву не хотелось повторяться, он искал новую повествовательную форму – с путешествиями по эпохам, с философскими отступлениями, с почти сатирическими зарисовками сегодняшнего дня. Потом настало время трех романов – «Берег», «Выбор», «Игра». Бондарев писал их примерно десять лет, с середины 1970-х. Строго говоря, это не трилогия, но и читатели, и критики воспринимали эти романы как нечто единое. «Бондарев пишет про наше время, вспоминая войну». Каждый из романов привлекал внимание, вызывал споры. Возможно, автор сознательно стремился к общественной дискуссии – и писал на заведомо сенсационные темы. Каждая книга из этой череды кого-то притягивала, других разочаровывала. Все эти романы-размышления – о поколении фронтовиков, на войне или в победившей армии развиваются и, возможно, самые сильные сцены трех самых известных книг «позднего» Бондарева. Один из критиков так рассуждал о «Береге»: «Окончанию войны не суждено было стать немедленно началом «золотого века», а между тем мы помним, что многим из нас очень хотелось так думать. Бондарев напоминает, что победа над фашизмом тут же выдвинула новые задачи, подсказала необходимость обратиться к решению наших внутренних проблем».
Герои этих книг, как на подбор, творческие личности – писатель, художник, режиссер. Достаточно преуспевающие. Бондарев писал о среде, которую знал и чувствовал. В этом смысле особенно интересен «Выбор» – роман о художнике со сложной фронтовой историей, с другом, который оказался по ту сторону занавеса холодной войны. Живопись всегда была страстью писателя. Он понимал ее – глубоко, по-своему. Кстати, о Западе Бондарев писал непринужденно и опять-таки – не в стиле телепередачи «Сегодня в мире». Оставаясь коммунистом, показывал людей сложных, старался понять даже молодежь в стиле диско, которой вряд ли симпатизировал.
Эти романы печальны. Бондарева многое не устраивало в мире уже в 1970-е. Один из важнейших мотивов «Берега» и «Игры» – предупреждение о том, что многое в нас ломается, да и вокруг – все разрушается. Но понять нужно всех и каждого. Эти книги пронизаны тревогой. Некоторым эти предупреждения казались ворчанием – дело в том, что Бондарев не пытался подольститься ни к консерваторам, ни к молодежи. Оставался собой, следуя призыву Канта.
Быть может, не все заметили, что это в еще большей степени толстовские книги. Бондарев отстраняется от озверения, даже от «ярости благородной». Его религия человеколюбива, он старается понять тех, кому не симпатизирует. Сразу оговоримся: эти книги, вышедшие в пору официальной славы писателя, нельзя отнести к «секретарской прозе». Он не подчинялся стереотипам, был ершист и старался писать на свой лад о том, что его волновало. Трудный, неуступчивый бондаревский характер сразу ощущался даже во время телевизионных встреч с писателем в Останкино. Помнится, он ввязался в спор с одной из зрительниц – и, когда она назвала свою профессию (учительница), сразу сказал: не хотел бы я быть вашим учеником. В то время не принято было так держаться «в телевизоре». Он легко нарушал благопристойные и рутинные правила. Это есть и в поздних бондаревских романах – своенравие.
И все-таки предположу, что классическими останутся фронтовые повести Бондарева. Есть в них чистота и ясность, которой писатель больше не достиг. Как и его современники. Дело не только в теме, которая прожигает душу, но и в литературном взлете. Сделать следующий шаг после «Горячего снега» писателю неимоверно трудно.
Самолёт, летящий в никуда
В середине 1980-х Бондарев считался живым классиком без оговорок: Герой Соцтруда, лауреат всех премий, делегат всяческих съездов. Его книги изучали в школе, а к 40-летию Победы на телеэкраны вышел многосерийный фильм «Батальоны просят огня». Переиздавали постоянно – и колоссальными тиражами. Мало того – читали. Но летом 1988 года в Кремле собралась 19-я Партконференция, на которой Горбачев представил свою программу реформ, фактически означавшую отказ КПСС от своей «руководящей и направляющей» роли в пользу Съезда народных депутатов. Тогда мало кто из привычно аплодировавших генеральному секретарю это понимал. Бондарев на этом «смотре перестроечных сил» оказался главным возмутителем спокойствия. Он начал с того, что сравнил перестройку «с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка». По залу прошел гул изумления, настолько это не соответствовало тогдашней конъюнктуре. От маститого писателя ждали рассуждений о литературе, об искусстве, но не прямой критики стратегии Горбачева… А он увидел в «гласности» торжество радикалов: «Экстремистам немало удалось в их стратегии, родившейся, кстати, не из хаоса, а из тщательно продуманной заранее позиции. И теперь во многом подорвано доверие к истории, почти ко всему прошлому, к старшему поколению, к внутренней человеческой чести». Сотни делегатов в огромном зале Дворца съездов, оживившись, устроили неотрепетированную овацию этим словам: Бондарев попал в болевую точку. Это напоминало бунт. Многим запомнилось, как потемнело в те минуты лицо Михаила Горбачева. Следующим ораторам пришлось немедленно перекраивать свои речи. Каждый постарался откреститься от Бондарева, каждый (в том числе – журналист Генрих Боровик, комсомольский вожак Виктор Мироненко и бывший друг Бакланов) твердил, что перестройка развивается как по нотам, и наш самолет летит в верном направлении.
Впредь Бондарева просто не допускали до высоких политических собраний, на которые была щедра Перестройка. Появились неприличные, суетливые статьи «против Бондарева». Но его метафора про заблудившийся самолет запомнилась. Сначала многим казалось, что писатель сгущает краски. Но прошло 2-3 года – и стало ясно, что Советский Союз действительно превратился в неуправляемый лайнер, летящий в никуда. Наверное, в начале 1990-х он мог бы стать лидером оппозиции – настоящей, бескомпромиссной. Но Бондарев никогда бы не променял на политику место за письменным столом.
Надежды остаются
Он не принял того, что случилось с Россией в 1990-е. «В октябре расстрельного 1993 года я в особенности глубоко и горько, до слез, почувствовал, что я — частица великого и униженного народа, чья боль — моя боль. И эта боль, не затихая, живет во мне», – говорил Бондарев. Он написал об этих событиях «Бермудский треугольник» – роман, который можно сравнить с криком отчаяния.
Когда в 1994 году, к 70-летию, президент Борис Ельцин наградил его орденом Дружбы народов, Бондарев снова поступил, как капитан Ермаков, как комбат Дроздовский из «Горячего снега» – отказался от награды, послав президенту телеграмму: «Сегодня это уже не поможет доброму согласию и дружбе народов нашей великой страны». Не унизил себя наградой от системы, которую считал преступной. Во все времена мало кто на такое способен – разве что его оппонент Солженицын.
Бондарев жил на тихой даче в Ватутинках, в мире любимых книг, подчас старался отгородиться от реальности. Так продолжалось до 2014 года. Но в последние годы долгой жизни, несмотря ни на что, он верил: Россия возрождается. Это придавало смысл всей жизни Бондарева и его любимых героев, прошедших от Сталинграда до Берлина и Праги. В одном из последних интервью 96-летний писатель сказал с улыбкой: «Уныние – великий грех. Надежды остаются».
Когда слышу ломоносовское «Упрямка славная была его судьбина» – всегда вспоминаю Юрия Васильевича. Его интонации.
