Текст: ГодЛитературы.РФ
Фрагмент и обложка предоставлены издательством АСТ
После того, как в 2007 году огромный роман со странным названием «Блуда и МУДО» и еще более странным сюжетом (провинциальный художник создает гарем из провинциальных учительниц) встретил разноречивые отклики, Алексей Иванов несколько отошел от художественной литературы и восемь лет писал документальные книги и киносценарии. Ну, правда, опубликовал два триллера, но это как бы не считается, потому что они были задуманы под псевдонимом (который, впрочем, довольно оказался раскрыт). Но в 2015 году его наконец «прорвало». Едва выпустив сугубо "сегодняшний" роман «Ненастье», посвященный преимущественно "лихим 90-м" в некоем уральском городе, в котором угадывается Екатеринбург, он мгновенно переключился на огромный «межплатформенный» проект: сценарий восьмисерийного телефильма и создаваемая параллельно ему двухтомная сага. В центре их – петровская эпоха и ее крутые преобразования, которые не сразу, но докатились до Сибири и до ее тогдашней столицы Тобольска.Сам автор называет свой труд «роман-пеплум», в память о масштабных и чрезвычайно зрелищных блокбастерах из древнеримской жизни золотой эпохи Голливуда. Но пеплум у него особый, русский. Вместо какого-нибудь доблестного Марка Антония здесь оборотистый губернатор Сибири, боярин Матвей Петрович Гагарин, вместо центурионов — полковники и казачьи старшины, а вместо галлов и кельтов — кого только нет: остяки, пленные шведы, бухарцы, китайские контрабандисты, беглые раскольники, шаманы и воинственные степняки-джунгары. «Званых» действительно много. Но не случайно второй том будет называться «Мало избранных».
Алексей Иванов. «Тобол. Много званых». – М. : АСТ, «Редакция Елены Шубиной», 2016
Пока не было покупателей, бухарец Турсун сидел в своей лавке лишь при свете углей в жаровне – ставни на двух маленьких окошках мерзливый Турсун закрывал, чтобы не выстуживало. Угли сказочно переливались в плоском медном тазу на коротеньких изогнутых лапках, и посуда на полках таинственно поблёскивала, будто сокровища в пещере джинна: пузатые и тонкогорлые кумганы, похожие на павлинов; покрытые чеканкой блюда Исфахана; большие казаны с витыми ручками, поставленные на полу набок; толстое зелёное стекло Ургенча и расписной китайский фарфор.
Ремезов распахнул дверь, вошёл в лавку, окутанный облаком холода, и привычно пошаркал подошвами по тряпке, брошенной у порога.
– Почто впотьмах сидишь? – спросил он. – Марея, ноги оботри.
– Салам, Семён! – обрадовался Турсун, вскочил и сунул в угли лучину.
Светец озарил товары бухарца – тевризские ковры на стенах, полосатые халаты, обитые серебром сёдла, сундуки, мешки в углах, ларцы и коробочки на полках, отрезы ткани на прилавке. Маша восхищённо оглядывалась.
– Чего желаешь, Семён-эфенди? – широко улыбался Турсун. Ремезов был давним и выгодным покупателем.
– Бумагу покажи.
Турсун сразу нырнул в сундук, где лежали стопы разной бумаги, и выложил на прилавок несколько листов. Ремезов вытер руки о грудь и принялся придирчиво разглядывать листы, поднося их к лучине на просвет.
– Смотри, Марея, – строго сказал Ремезов, – на хорошей бумаге есть водяные знаки. Мне нужны вот эти – с волком, с кораблём и где башка дурака в колпаке. Другая бумага – только высморкаться в неё.
На боку у Ремезова висела большая четырёхугольная сумка из кожи.
– Дочку решил к ремеслу приставить? – спросил Турсун.
– Не бабское дело книги писать, – отрезал Ремезов. – Учу бумагу выбирать, чтоб вместо меня к тебе, торгашу, бегала.
– Возьми нашу бумагу, бухарскую.
– Дрянь ваша бумага, – уверенно заявил Ремезов. – Рыхлая и толстая. Краску пятном впитывает, а наклеишь на доску – желтеет, собака.
– Скоро Ходжа Касым китайскую привезёт, рисовую.
– Рисовая от нашей краски буровится, или пузырём её выгибает.
– Воском натирай. Или мои краски бери.
– А что у тебя? – с сомнением заинтересовался Ремезов. – Давеча ты мне продал – дак лучше ослиным навозом рисовать.
– Камча твой язык, Семён-ата! – обиделся Турсун. – Дочь у тебя – роза Шираза, а ты ругаешься в её чистые уши, как погонщик!
Маша польщёно заулыбалась бухарцу. Турсун нырнул в другой сундук и начал выставлять на прилавок маленькие глиняные горшочки с красками.
– Мне ведь губернатор конклюзии написать заказал, – с нарочитой небрежностью сообщил Ремезов. – Слышал небось?
– Весь Тобольск о том шумит, – угодливо пропыхтел Турсун из сундука.
Ремезов выпятил грудь и важно расправил бороду.
– Вот кармин, – начал объяснять Турсун и поцокал языком от восторга, – вот сурьма, вот илийская земля, она как персик, а вот тёртый малахит.
– Вохру я на Сузгуне беру и в деревянном масле творю, – Ремезов внимательно разбирал горшочки с красками, – и ярь-медянка своя.
– Киноварь, – показал Турсун, – её яйцом разводить. Горит, как бычья кровь. А эти чёрные – из жжёной слоновой кости и ореховой скорлупы.
– Я на печной саже делаю.
– Сажа глухая, а ореховая краска мягкая, древесное тепло показывает.
– Олифу или гречишный мёд добавить – то же самое.
– Ещё у меня коралл есть и пурпур из Трабзона, – похвастался Турсун.
– Дорого, – вздохнул Ремезов. – Спрошу у Матвея Петровича. Даст денег – пришлю к тебе Машку за пунцом.
– Тогда и про лазурь спроси. На уксусе она как глаза у шайтана.
– Я уже думал, – Ремезов потеребил бороду, – боюсь, на уксусе парсуна вонять будет два месяца, не примет Матвей Петрович в горницу.
– А для Мариам не возьмёшь гюлистанские румяна? – Турсун посмотрел на Машу и весь сморщился в улыбке. – Щёчки будет как яблочки!
– Рано ей ещё, – сердито заявил Ремезов. – Намажется – я её проучу, как Ванька Постников свою Аньку проучил.
– А что Иван-бай сделал? – купился любопытный Турсун.
– Умыл Аньку. Взял её за ноги и крашеной мордой по всему Прямскому взвозу проволочил от Софийского собора до щепного ряда.
– Ай-яй-яй! – поразился Турсун. – Нехорошо!
– Не было такого, дядя Турсун, – сказала Маша. – Батюшка сочинил.
– Сердитый ты, как верблюд, Семён-эфенди! – опять обиделся Турсун. – Такую красавицу красотой попрекаешь! Звезда Чимгана! Какой калым за неё попросишь? Я младшему сыну ищу жену.
– Тебе мой калым не по кошелю, – надменно сказал Ремезов.
– Откуда тебе знать? – заревновал Турсун. – Назови цену!
Маша смущённо отступила за плечо Ремезова.
– Отдам Машку за зверя такого – крокодил называется. Добудешь?
Ремезов говорил совершенно серьёзно. Крокодилов рисовали на лубках, купцы привозили такие лубки из Москвы в Тобольск на ярмарки. Семён Ульянович сам покупал Петьке лубок про войну Бабы Яги с крокодилами.
– Добуду! – самоуверенно заявил Турсун. – А что это за скот? На буйвола похож? На овцу? На кого?
– На Ходжу Касыма вашего.
– Опять шутишь, Семён-ата? Говори правду! Что делает крокодил?
– Крокодил – лучшее тягло хрестьянину, – сообщил Семён Ульянович. – Хошь – паши на нём, хошь – скачи верхом, хошь – на охоту с ним ходи, и удой по три ведра.
Маша, отвернувшись, смеялась, а Турсун искренне заинтересовался ещё неведомым ему ценным животным. Он решительно выложил на прилавок перед Ремезовым обрывок бумаги и поставил чернильницу с пером.
– Нарисуй мне крокодила! – потребовал он. – Ты же изограф! Нарисуй, а я найду в Бухаре, там всё есть, ежели не в куполах, так на улицах!
