Изображение: фрагмент иллюстрации Джесси Уилкокс Смит "Семь возрастов детства"
Лилия Волкова, г. Москва
Он был какой-то… толстопопый. Как медведь на задних лапах. И ноги толстые, ровные по всей длине. Ходил тяжеловато, основательно; широкие ступни, обутые в коричневые сандалии, ставил носками внутрь и этим тоже был похож на медведя.
Ника помнила его только в этих вечных сандалетах. Наверное, потому, что к бабушке она приезжала на самые длинные каникулы, и от этого казалось, что в украинском селе всегда лето – тёплое, искрящее, разноцветное. Груши «лимонки», как лампочки, мерцали в глянцевой листве; по очереди созревали малина, шелковица, абрикосы. Солнце тонкой кистью легко касалось лаковых яблочных боков, оставляя оранжевые и карминные штрихи; молодые кукурузные початки хвастали рыжими, каштановыми, белобрысыми причёсками. На огороде нарядными упругими букетиками цвёл картофель (бабушка говорила «картопля», и даже в этом было что-то фееричное, почти цирковое: «Оп-ля картоп-ля!»). Дожди бывали, но редко, и в эти дни Ника не ходила гулять и кататься на велосипеде, так что Витьку не видела, хотя жил он по соседству, на несколько домов ниже по улице.
Имя у него было непривычное, редко встречающееся у их сверстников. Среди Никиных одноклассников в московской школе Викторов не было. Серёжи, Володи, Валеры, Саши, два Игоря, один Эдик. Виктора – ни одного. Внешне он был вполне ничего, даже симпатичный. Если бы не взгляд - оценивающий. Или, скорее, прицеливающийся. Будто смотрит человек на тебя и думает: а кто ты таков и чего стоишь? Может, ты совсем никчёмный и нечего тебе делать на этой земле, в этом мире, пахнущем белой акацией, сухой полынью, парным молоком и пирогами с вишней? Может, навести на тебя что-нибудь огнестрельное и – пиф-паф?.. Они не особо дружили, не играли вместе, мало разговаривали: встретятся на улице, кивнут, разойдутся-разъедутся в разные стороны. Но Ника даже спиной чувствовала взгляд-прицел.
Всё изменилось, когда у Витьки лет в тринадцать появился фотоаппарат. С того дня небольшой чёрный футляр на длинном ремешке будто прирос к соседу.
Он не выходил без него ни погулять, ни в сельмаг за хлебом, ни в клуб, где по выходным крутили индийское кино. Ника иногда представляла, что Витька даже дома смотрит на всё только через видоискатель. Наводит камеру на яичницу с салом, подкручивает что-то для резкости, нажимает на затвор – щёлк! Можно есть. На кровать – щёлк! Можно спать. И родители уже забыли, как он выглядел раньше, потому что теперь у Витьки вместо двух глаз – только один, большой и круглый, с бликом на тёмном зрачке. Щёлк! – мама. Щёлк! – отец. Щёлк! – цепной пёс Сирко. И Ника.
Ника на лавочке с лилией в руке.
Ника на камне: сидя, стоя, улыбается, хмурится, отвернулась.
Никина младшая сестра Кира: одна, вместе с Никой, с яблоком, с мячом, с бидоном.
Никина собака Муха – лохматый той-терьер, маленький и рыжий, что, впрочем, неважно, потому что снимки чёрно-белые. Муха на руках у Ники, у Киры, на скамейке, с цыплёнком на ушастой голове.
Отпечатки – криво обрезанные, разного размера, часто пересвеченные – приносил сам Витька или его мама, полноватая женщина в неотличимых друг от друга тёмных платьях. Витька просто совал Нике в руки конверты из ломкой коричневой бумаги, бубнил что-то вроде «…вот… напечатал… не очень, но вдруг тебе понравится» и уходил, а тётя Валя, следуя правилам сельского этикета, заводила необязательные и тягостные разговоры. Дождей не было уже месяц. Картопля уродилась. В сельмаг уже три дня не привозили белого хлеба, только серый. А что в школе? Учишься, наверное, на пятёрки? Выросла с прошлого года, совсем большая! А с Витей вы как, дружите?..
Ника мялась, тискала в руках пухлый конверт, ковыряла корочку на локте (три дня назад свалилась с велосипеда).
А тётя Валя говорила и говорила, виновато улыбаясь правым углом рта, не отводя от Ники широко расставленных глаз с радужкой цвета неспелых желудей – точь-в-точь, как у сына.
После, вспоминая Витьку и его семью, Ника наконец смогла сформулировать для себя, что не так было с тётей Валей: она смотрела с тревогой. Будто боялась за Нику, будто подозревала, что ей грозит опасность. Но тогда, во время казавшихся бесконечными разговоров у калитки, у Ники просто что-то зудело внутри, как от позавчерашнего комариного укуса. Дружим, отвечала она тёте Вале. Учусь неплохо. Жарко, но дождь – зачем он? Лето же!
Бабушка умерла, когда Ника была на первом курсе. Родители ездили хоронить и продавать дом, кое-что привезли на память, но совсем мало. А Нику кружила студенческая карусель, смешили новые подруги, влюбляли в себя новые мальчики. Так что она немножко поплакала над бабушкиным цветастым платком и вышитым рушником, с которого квадратным глазом таращился бравый петух, и пошла себе дальше во взрослую жизнь, лёгкая, юная, в бежевых сапожках на каблучке и дутой японской куртке, купленной по случаю в универмаге «Москва».
Лет через пятнадцать она забирала из родительской квартиры свои вещи. Не так уж много их там осталось: старые тетради и рисунки, лиловый шарф – кривенький и коротковатый, но первый, связанный собственноручно. А ещё – коробка из-под обуви, набитая конвертами из коричневой бумаги. Рассматривать было некогда: в машине ждал муж, нужно было ехать на другой конец города, забирать из бассейна старшего сына и из художественной школы – младшего. Привезённую коробку Ника сунула на антресоли и нашла ещё лет через десять, всю в каких-то опилках, когда они переезжали из двушки в новую четырёхкомнатную, снова на другой конец Москвы, поближе к работе. Она обтёрла рыхлый картон мокрой тряпкой, достала первый конверт – и провалилась в лето, в детство, в золотое марево воспоминаний.
Ника с велосипедом. Шорты, полосатая футболка. Модная стрижка – «сэссон», растянутые в улыбке губы, круглые щёки, голые коленки, которые, оказывается, уже тогда были некрасивыми.
Ника в платье с фигурным воротником. Серьёзная и даже, кажется, недовольная. Белые цветы на серой ткани раскрашены фломастерами: неровно, неуверенно, словно совсем детской рукой.
Кира. Смешная, глазастая, пухленькая. А сейчас считает калории, ест по часам и два лишних килограмма воспринимает, как конец света.
Муха. Такая крошка. Ника отвыкла от маленьких собак. Сейчас у них лабрадор, раньше был скотч – некрупная порода, конечно, но всё же двенадцать кило, а не три с половиной.
А это что? Совсем тонкий конверт, больше по размеру, чем все остальные, и внутри – всего один снимок. Ника. Шестнадцатилетняя.
Это были последние школьные каникулы, между девятым и десятым. Ни игр в разведчиков и индейцев, ни безумных гонок на велосипедах по грунтовым просёлкам, ни набегов на колхозный сад за черешней. Только болтовня с подружкой, походы в кино и на танцы, тихие смешки, взгляды искоса: подойдет-не подойдет? пригласит-не пригласит? Светловолосый парень на два года старше – ездит на мопеде, играет на трубе «Романс» Свиридова, слышно на полсела. От серебристого голоса трубы и раскатистого звука мотора сердце подпрыгивает до горла, колотится так, что вздрагивает оборка на вырезе платья. Проехал мимо, не обернулся, не посмотрел!..
Витька поймал её возле своего двора. Вырос, чуть ли не голову выше, чем она, а попа такая же – толстая. И взгляд прежний, и фотоаппарат в руках. Она встала у ворот, чуть склонила голову. Улыбнулась по-женски мягко – чувствующая, что нравится ему; знающая, что нравилась раньше; уверенная, что будет нравиться всегда. Прости, Витька, ничего у нас с тобой не… Щёлк!
Фотография, которую она сейчас держала в руках, была из тех, что на всю жизнь и на все её случаи. По ней женщину узнают в шестнадцать, и в сорок, и в семьдесят. Такой женщина отражается в любящих глазах.
Такой в старости она видит себя во сне — молодой, счастливой, влюблённой. Невероятная фотография. Лучшая из всех, что у неё были.
А Витька сошёл с ума. Об этом Нике рассказала нашедшая ее в соцсетях давняя подружка – та самая, из солнечных летних дней. Помнишь Витьку? – спросила она в самом конце их часового разговора по скайпу. Того, что всё время с фотиком ходил? Представляешь, когда ему было двадцать с небольшим, он проснулся утром, пошёл в пристройку, где ему оборудовали лабораторию, и топором разнёс всё: мебель, приборы, все эти его фотографические причиндалы. Еле скрутили тогда. И с тех пор по два-три раза в год лежит в дурке, наколят его там всяким, потом пару месяцев не буйный. Отец у него умер, мать пока живая и очень боится за него. Что с ним будет, когда ее не станет? Жалко его. И знаешь, говорят, он терпеть не может фотографироваться. Нет, не дерётся. Плачет.
