Изображение: фрагмент иллюстрации Джесси Уилкокс Смит "Семь возрастов детства"
Андрей Дансков, г. Санкт-Петербург
Просто перепутал улицу. Съезжинскую с Разъезжей. Опоздал на собеседование. Позвонил, сказал, что не успеваю. Секретарша птичьим голосом что-то с помехами просвистела, я сказал, что позвоню в понедельник.
Все, кому я больше никогда не собирался звонить, переносились на понедельник.
Если бы я решился набрать хотя бы половину таких номеров, мне, наверное, не хватило бы всех оставшихся у меня понедельников. Если взять среднюю продолжительность жизни человека, чуть больше семидесяти лет, то получится три тысячи четыреста с чем-то понедельников. Из них почти четверть потрачена на плач, колики, на срыгивание, грудное вскармливание, ясли, няньку, заталкивание солдатиков в ноздри, войнушку, падение с каруселей, ветрянку с неотстирывающейся зеленкой, прыжки по гаражам, школу, внеклассное чтение, продлёнку, секции борьбы, плавания, шахмат, выжигания, вязания, горных лыж. Еще четверть - на велосипед, первые картинки с голыми бабами, мастурбацию, мотоциклы, походы, рыбалку, пионерские лагеря, дискотеки, алкоголь, мастурбацию, видеоигры, подъезды, карты на деньги, алкоголь, экзамены, траву, первые пары в главном здании, ходьбу пешком до общаги через весь город. И только потом появился телефон, по которому я говорил, что перезвоню в понедельник.
Съезжинская больше была не нужна – можно было идти домой. Два перекрестка прямо и потом налево. Обычно человеку необходимы два перекрёстка, чтобы он перестал замечать прохожих. До первого ты настраиваешь систему ходьбы: привыкаешь к плитке или асфальту, оцениваешь ширину тротуара. Пока идешь ко второму, определяешься с маршрутом. А потом проваливаешься в собственную голову, где нет ни единого пустого уголка для идущих мимо людей. Если вы встретите меня за пару светофоров от моего дома, я наверняка вас не узнаю и пройду мимо. Так что вам придется самим окрикивать меня и держать наготове ваши обычные: о, нифига себе; а ты тут живешь?; я тоже недалеко – в паре кварталов; да не, мне по работе; как наши?; слышал – Саня умер? и остальные подходящие для таких встреч куски текста. Покидаем друг в друга трагедиями общих знакомых, поплюём междометиями. И я скажу, что обязательно перезвоню. В понедельник.
- Вадик! – кто-то выкрикнул имя. Как у меня. Звали какого-то Вадика. Какая-то баба. У Вадика есть баба, она его зовет. Это уже неплохо. Интересно, как выглядит этот Вадик? Может похож на меня? Имя же какой-то отпечаток накладывает на человека. Все Петры должны быть небриты и с серыми глазами, у Николаев ноздри вверх, а Миши с пельменными ушами. Только Ромы все вразнобой, это имя, наверное, дают, когда непонятно как выглядит младенец. А Вадики – они такие как я, с обломками монгольской внешности и четко очерченными губами. Стало интересно, как выглядит баба, уже пятый раз повторяющая «Вадик». Я оглянулся.
Черные волосы. Крашеные. Бока, вываливающиеся из обоймы синих джинсов. Ровная челка одиннадцатиклассницы, по которой можно выставлять строительный уровень.
- Вадик! Семёнов! Ты оглох или чо? – баба белозубо захохотала. – Я тебе ору, ору! Второй светофор уже за тобой бегу, еле догнала.
Ленка. Солодовникова. Лет семь её не видел. Ни её, ни брата её. Я думал, она вернулась в Мурманск. Растолстела. Даже не растолстела, а стала больше. Как будто где-то в Ленкиных настройках к масштабу по вертикали и горизонтали кто-то добавил по двадцать процентов, но ей не сказал. От этого казалось, что одежда ей мала, а черты лица велики. Нос на два размера больше, губы раздались, как будто неделю пролежали в тазу с водой и набрякли. Вот так теперь выглядит моя первая любовь. До гроба. Видимо, не до моего. И не до её.
Интересно, кто тогда семь лет назад сдох, чтобы мы разошлись? Уворачиваться от объятий будет глупо. Обнял. Пахнет теми же духами. Как будто лакрицу растоптали в мазуте.
- А ты тут живешь, что ли? – она засунула ладони в задние карманы джинсов, отчего грудь под кофтой выпятилась, покорёжив стразовое слово «sweet».
- Да не, по работе надо было… А ты? – я не хотел сдавать своего мертвеца, ждал, когда она первая скажет, что кто-то из общих знакомых умер.
- Я тут работаю недалеко – вот там, за углом. Стригу. Бросила все нафиг, на курсы пошла. Стригу вот. Могу тебя постричь. – Ленка снова захохотала. Грудь под кофтой затряслась, а бока, как резиновые пыжи, давали упругий люфт над кромкой ремня.
- Да не, чо мне тут стричь-то? – я ковырнул волосы.
- Ой, да не прибедняйся, чо ты. Это вон брату моему нечего уже стричь, а тебя можно хоть обстричься, хоть застригись! Слышал – Виталя Мурцев умер? Повесился в гараже.
- Да ладно?! – я постарался удивиться. Это и был мой труп, я сам хотел про него рассказать. Хоть и не общался с ним с самого десятого класса.
- Вообще пипец. Ну да, не все там у него было хорошо, в тюрьме он там посидел за какую-то ерунду, но вышел, женился, дочка родилась, как маму назвал, Раисой. А тут бах, взял повесился.
- Да бывает… - я знал, что в этом «бах» было несколько миллионов долгов, вторая семья где-то под Тверью и еще какие-то дикие истории. Но рассказывать не буду. Смерть же должна быть загадочной. Пусть и останется.
- Вот ты как всегда. У тебя как было раньше: «бывает», так и есть. Вообще ноль эмоций. – Ленка перестала улыбаться.
- Ну а чо мне, плакать что ли? Блин, сто лет прошло, да и я не особо с ним и дружил-то.
- Да не надо ни с кем дружить. Просто человек умер, учился с нами, блин, тусовались вместе.
- Ну, ты вспомнила, тусовались…
Я-то помнил, как мы тусовались. Не трезвели месяцами. Только поэтому у меня и хватало смелости к ней подсаживаться, говорить, находить поводы дотронуться. Три года не решался. А потом как-то в один день всё и произошло. Так всё и бывает обычно, никаких красивых историй. Просто происходит.
- Так, Вадик, смотри, ты чо дальше? Я через час закончу, можно пойти куда-нибудь посидеть, я не знаю… - Ленка повертела головой, как бы выискивая это «куда-нибудь», – Чо думаешь?
Я думал, что самое плохое, что могло случиться с нами через семь лет – это вот эта встреча. Встречи, где один человек не рад другому, тяжело переносит только тот, кто не рад.
Потому что приходится что-то играть, изображать, смеяться, как по написанному, вспоминать, как нужно делать бровями, когда грустно.
- Лен, слушай, сегодня вообще огонь – я с одной встречи на другую бегу, - я сделал грустные брови. – А завтра-послезавтра как ты, чего у тебя?
- Да я завтра уезжаю в Мурманск, к матери надо съездить. На неделю где-то. У тебя есть номер мой? Хотя откуда у тебя. Записывай давай.
Я достал телефон. Восемь, девятьсот двадцать один… Старый её номер я до сих пор помню. Заканчивался на пятьдесят два-двадцать пять. Так, тридцать четыре. Записал. Двадцать шесть. Какое-то уродское сочетание цифр. Неуклюжее. Если его быстро произнести, точно завалишься на бок. Тридцать четыре, двадцать шесть. Всё испортилось. И она. И номер.
- Записал? Набери меня, я твой запишу. – Ленка вытащила из кармана телефон. В блестящем чехле, на котором были нарисованы ножницы. Надо любить работу, чтобы таскать такие чехлы. Я даже позавидовал ей. Ляпнул палец на зеленую трубку на экране. Гудки. Ленкин завибрировал.
- О, да ты не менял! Смотри, я ж не стирала! – Ленка повернула зажатый в ногтистой руке телефон экраном ко мне. На телефоне было написано «Вадюшечка».
- Не, не менял… - я отключил вызов и убрал телефон в карман куртки.
- Ну что, я из Мурманска вернусь, можно будет пересечься… - Ленка сжала кулаки и задвигала руками так, как будто на встрече нам необходимо будет танцевать.
