Текст: Андрей Васянин
Обложка и фрагмент книги предоставлены издательством
В октябре 1927 года классика американской литературы Теодора Драйзера пригласили в советскую Россию - на празднование десятой годовщины революции. В день приглашения, 3 октября, в Нью-Йорке он начал дневник о своем путешествии - и закончил его 18 января 1928-го, ровно 91 год назад, в Одессе, в день получения выездной визы.
Между этими двумя датами были сомнения относительно целесообразности поездки, дорога в Россию сначала по морю, потом по железной дороге, и - путешествие по нашей стране в границах 27-го года. Из Москвы Драйзер поехал в Питер, потом в Нижний, Баку, Киев, Харьков, Сталино, Севастополь, Одессу… Он ехал к нам спецкором Chicago Daily News и, как в рамках служебных обязанностей, так и из личного писательского интереса и направляемый заботливой рукой организаторов поездки общался с директорами фабрик и извозчиками, родственниками Толстого, председателями местных советов и земельными комиссарами, расспрашивал об их работе и взглядах на действительность у Станиславского, Бухарина и Эйзенштейна… Получилось подробное, по-драйзеровски остроумное, философское, с массой бытовых деталей и примет времени повествование о жизни в Советской России конца 20-х.
Подготовленное и впервые изданное в России издательством. «Бомбора», в переводе Е. Кручиной. Представляем вам фрагменты русского дневника великого писателя.
Теодор Драйзер «Русский дневник»
4 нояб. 1927 года, пятница, Москва
6 утра. Снегопад. Русские остаются настоящим народом великих русских писателей — Толстого, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Салтыкова. Изображенные ими типы можно увидеть повсюду. Тугодумные и все же проницательные крестьяне; самонадеянные и даже сейчас, при коммунизме пользующиеся определенной властью мелкие чиновники (проводники на железной дороге, начальники вокзалов и т. п.). Я вижу, как крестьянин в драном пальто и шапке проходит перед чиновником и приподнимает эту шапку. Представители рабочего класса сознательно и довольно неохотно, но тоже это делают. Та быстрая, нервная энергия, которую часто можно видеть даже у самых обычных американских рабочих, здесь не востребована.
7 нояб. 1927 года, понедельник, Москва, Grand Hotel
Меня будят музыка оркестра и тяжелая поступь солдат, входящих на Красную площадь: трам-там-там. Это начало празднования 10-летнего юбилея Октябрьской революции. Красная гвардия. Курды из Курдистана, донские казаки в длинных летящих шинелях, сапогах со шпорами и меховых шапках. Они движутся верхом на небольших, но явно сильных и быстрых лошадях. Вот несколько отрядов сибирских стрелков. А вот стражи границы; а вот революционные отряды из далекой Грузии — люди с седыми бородами и в тяжелых теплых одеждах верхом на ладных вороных лошадях. Говорят, что они насмерть сражались с белыми империалистами, и это все, что осталось от большого подразделения бойцов. А вот кавказская артиллерия на легких горных повозках, оснащенных маленькими пушками и пулеметами.
Марши продолжаются с 11 утра до самой ночи. Они маршируют, чтобы показать миру, насколько велика их вера в Красную Россию. И здесь, где совсем недавно была толь-
ко нищета, невежество и слепая вера, теперь идут более или менее образованные и обученные мужчины и женщины, юноши и девушки. Здесь можно видеть стенды, демонстрирующие хозяйственные достижения нынешней России: жатки, сноповязалки, трактора, сенокосилки, моторы, автомобили, стальные балки и вокруг транспаранты, которые, как я полагаю, рассказывают миру о том, что Советская Россия больше никогда не попадет под капиталистическую тиранию, или содержат призывы не допустить этого. И постоянные оркестры, приветствия и крики «Ура!».
В одном из лозунгов говорится о том, что Мать-Азия (а сегодняшняя Россия находится в основном там) наконец просыпается, и теперь будет жить в современных условиях. Этот огромный гигант наконец пробуждается от векового сна — приходит в себя и вступает в новый день с новой миссией. Я никогда не ожидал увидеть такую удивительную картину, как марш азиатов с лицами всех типов — от китайского до европейского, с пением гимнов о братстве и благоговейным приветствием их всеобщего учителя Ленина при проходе мимо его мавзолея.
Здесь нет священников, нет лозунгов, только символы человеческой решимости сделать жизнь более терпимой для всех. Я думаю (если только человеческая природа сможет подняться до такой возможности) — это один из шансов для подлинного улучшения человека. Но вполне может быть, что эта программа слишком красива для того, чтобы стать успешной, и это только идеал существования, до которого слабое и эгоистичное человечество подняться не сможет. Тем не менее, я искренне надеюсь, что это не так — и это действительно начало лучшего или более яркого дня для всех…
11 нояб. 1927 года, пятница, Москва, Grand Hotel
Ленин. Я полагаю, что это новый всемирный герой. Если мир перейдет к диктатуре пролетариата, а я предполагаю, что он перейдет, то его величию предела не будет. Еще один Вашингтон. Еще один Кромвель. Россия уже не справляется с его славой. Его статуи и картины настолько многочисленны, что создают особую атмосферу. Только в Москве так много его бюстов и статуй, что они, похоже, составляют заметное дополнение к населению. Примерно так: население Москвы — без статуй Ленина — 2 000 000, со статуями Ленина — 3 000 000.
16 нояб. 1927 года, среда, Москва, Grand Hotel
6 часов вечера я поехал на встречу с Сергеем Эйзенштейном, автором и постановщиком «Потемкина». Его комната, одна из шести комнат общей квартиры, занятой шестью семьями, была очень маленькой по меркам Нью-Йорка, но просторной для Москвы. Он сам разрисовал стены; на потолке — какой-то фантастический бычий глаз в цветных разводах; над письменным столом — плакат, реклама нового сепаратора для сливок; на стенах — кадры из фильмов. У него очень широкая кровать, самая большая из всех, которые я видел в России, а когда я заметил, что до сих пор видел только очень узкие кровати, он ответил, что купил ее в коммуне американских фермеров под Москвой, когда снимал там фильм.
Эйзенштейн - молодой человек 29 лет, невысокий, плотный, с обаятельным мальчишеским лицом и голубыми глазами и копной густых курчавых волос.
У него есть собственная теория относительно того, что является лучшим и величайшим в фильмах. Во-первых, никакого сюжета, никакого драматургического повествования — этот кинематограф можно назвать скорее поэтическим. Во-вторых, никаких актеров, в картинах должны сниматься люди, взятые прямо «с улицы», это возможно, поскольку у него нет больших драматических сцен, но он делает драмой, естественной драмой, самую повседневную жизнь. Индивидуальные судьбы интересуют его, только если они даны очень широко, в общечеловеческих масштабах. Сейчас он работает над идеей экранизации «Капитала» Маркса — как выступление.
Он сказал, что сейчас у него маленькая плохая студия, но уже строится новая, современная и заметил, касаясь России вообще, что русский характер таков, что через каких-нибудь три года Россия станет во главе мира. Как и в Америке, здесь есть к этому сильный импульс — дикая природа, обширные и еще незаселенные пространства. Пока что здесь существует федерация из 167 отдельных народностей или национальностей, многие из которых пока не говорят на одном общем языке и не следуют одним и тем же обычаям, но все они воспламенены и объединены советской идеей — и из этого что-то может получиться. Равным образом — и из-за огромного интереса, с которым рассматривается советская программа, то есть программа превращения России в современное экономически развитое государство. Все, без видимых исключений, работают на Россию и на достижение этого идеала. Поэтому вполне естественно, что писатели, художники, поэты, драматурги, кинорежиссеры, да кто угодно, должны идти в кино, чтобы показать только подъем, — как и в области драмы, поэзии, литературы, искусства.
Что касается меня, то я до сих пор полагал, что первой идет драма индивидуума, его личные испытания, его ужасы и восторги, поскольку только через отдельного человека можно понять чаяния массы и служить им.
Он не согласился.
20 нояб. 1927 года, пятница, Grand Hotel
В 5 часов вечера я пообедал с Маяковским, самым ярким русским писателем России, который принадлежит к группе Left. Это молодой гигант, похожий на американского призового боксера. Брик, литературный критик и его прелестная жена «Лилечка», Третьяков, автор пьесы «Рычи, Китай», поставленной в театре Мейерхольда, и его жена, Третьякова, тоже литератор.
Все они представляют собой центральное ядро группы Left и направляют ее политику. Присутствовал также очень дружелюбный бультерьер. Мы начали поедать множество блюд; черная икра в огромной миске, несколько видов рыбы, русские рулеты из мяса, водка, вино и легкие шутки, которые со временем становились все острее. Я наелся уже на первой перемене блюд, когда появился настоящий ужин: суп, гусь с яблоками и многие другие кушанья. Затем подали чернослив со взбитыми сливками — я добавил водку к сливкам и сделал таким образом замечательное изобретение, которое, как они сказали, после моего отъезда будет называться «Крем Драйзера». Маяковский подарил мне одну из своих книг стихов.
22 нояб. 1927 года, воскресенье, Ясная Поляна
В 12:45 ночи мы попытались сесть в поезд, отправлявшийся в Ясную Поляну, но оказалось, что все вагоны переполнены.
Поезд тронулся, мы побежали и успели вскочить во второй вагон, набитый настоящими русскими массами: на полках полутемного прокуренного вагона в три яруса лежали и сидели люди. Взглянув вверх, я мог видеть сапоги русских, свисающие рядами с верхних полок; какой-то парень снял сапоги, и его босые ноги оказались в непосредственной близости от моей физиономии. Мы простояли в проходе около часа, ожидая остановки; когда поезд остановился, мы выпрыгнули из него и побежали к первому вагону, где проводник уже подготовил для нас места. Это тоже был вагон 3 класса, но немного чище и с нумерованными спальными местами. Мы растянулись на деревянных скамьях, и я даже стал иногда засыпать, убаюканный медленным движением поезда и хором людей, храпевших в разных тональностях. В семь часов утра мы прибыли на маленькую станцию Ясная Поляна.
Старый сторож согласился показать нам музей — некоторые комнаты оставлены в том виде, в каком они были при Толстом. Эти комнаты не отапливались и имели очень мрачный вид. Простотой и непритязательностью они напоминали обычный дом американского фермера; большая гостиная и столовая с длинным столом и большим пианино, фамильные портреты работы Репина на стенах, маленький кабинетный письменный стол, а рядом спальня с простой узкой кроватью, старый умывальник. Здесь же на стене по-прежнему висел старенький халат Толстого. Как скромно он жил!
Этот день пришелся на семнадцатую годовщину смерти Толстого. Мы прошли по дорожке с указателями к его могиле. Она прекрасно расположена в роще из берез и сосен. На могиле, как он и хотел, нет никакого камня, но селяне убрали холмик вечнозелеными ветвями.
Потом нас проводили опять в дом Толстого, по просьбе младшей дочери Толстого, Ольги, которая специально приехала из Москвы на годовщину. Жилые комнаты дома представляли собой картину гораздо более привлекательную, в гостиной — обеденные столы, полки с книгами, цветы, в углу — кафельная печь, напротив — большое низкое и очень уютное кресло. Племянница Толстого, старая женщина, приняла нас любезно, угостила чаем и хлебом с сыром. Потом были поданы сани, и мы снова поехали на могилу.
Мы увидели длинную цепочку людей, двигавшихся по снегу к могиле, — может быть, человек двести крестьян из деревни и учеников школы имени Толстого. Они собрались вокруг могилы и украсили ее осенними цветами. Дети прекрасно пели поминальную молитву «Вечная память»…
Я вступил в живую дискуссию о жизни крестьян с местным учителем, который, казалось, хорошо знал их быт. Я задал ему вопрос о неграмотности крестьян, но не получил от
него удовлетворительного ответа.
Он, со своей стороны, хотел, чтобы я передал президенту Кулиджу письмо от окрестных крестьян, в котором они просят его предотвратить интервенцию в Россию.
27 ноября 1927 года, вторник, Сталино, Россия
Мрачно и холодно. Дождь со снегом и просто снег. Мы завтракаем в ресторане гостиницы «Металлург». Одно из впечатлений, которое я получаю от жизни в России и от местных отелей, состоит в том, что они здесь хорошо понимают, как должна выглядеть жизнь с санитарной точки зрения, но не совсем понимают, что для этого нужно делать. Так, они сооружают туалеты, но ими невозможно пользоваться — хотя бы потому, что в них отсутствуют цепочки для слива. Они понимают, что умывальники необходимы, но воды в них подают так мало, что ей можно лишь смочить лицо и руки. У них есть номера с ванными, но горячая вода поступает туда только в субботу или воскресенье — в дни, которые они в «дованную» эпоху привыкли считать банными.
1 дек. 1927 года, четверг, Ленинград, Hotel Europe
Утром мы отправились в Ленинградскую публичную библиотеку, которая считается второй по величине в мире после Библиотеки Конгресса, — в ней 4 600 000 книг. После революции количество книг в ней удвоилось благодаря национализации крупных частных библиотек. Само здание очень старое; вход в административные помещения был такой дряхлый, что я не сомневался — мы ошиблись адресом. Однако по мере того, как мы проходили через многочисленные залы, их вид быстро улучшался, и в библиотеке стала ощущаться атмосфера былого достоинства и великолепия.
На полках, уходящих вверх до самого потолка, теснились бесчисленные тома в кожаных переплетах, а в стеклянных витринах стояли или лежали редкие книги, например вся
библиотека Вольтера, купленная Екатериной после его смерти. Тут было много подлинных рукописей таких русских писателей, как Толстой и Достоевский. Я заинтересовался отделом философии, но он был столь огромен, что мне пришлось выбрать какое-нибудь одно направление, и я остановился на черной магии.
Меня провели в отдельную комнату, и директор этого отдела и его помощники начали
приносить мне ветхие тома по магии, колдовству и т. п. На французском, латыни, древнегреческом. Я с трудом уклонился от сердечной предупредительности библиотекаря, так как у меня не было времени рыться в этих увлекательных старых книгах. В одном из залов располагалась специальная выставка материалов об Октябрьской революции: плакаты, манифесты, газеты и т. п. Интересно было бы ее
изучить!
Мы посмотрели сверху через окно на длинный читальный зал, заполненный людьми, которые сидели за столами или ждали в очереди у стойки. Совершенно очевидно, что такой читальный зал недостаточно велик, чтобы вместить всех желающих. На меня произвела большое впечатление советизация этой библиотеки. В кабинете директора библиотеки — большой портрет Ленина, а также портрет Маркса. В читальном зале (главном) — портреты Сталина, Бухарина и др. В одном из великолепных залов — выставка плакатов, картин, брошюр и т. п., имеющих отношение к «Красному Октябрю» и его победе.
В библиотеке создан специальный отдел, наводненный книгами по социализму, коммунизму и новой советской идеологии. Короче говоря, интеллигенция лебезит перед рабочим или крестьянином с ружьем. Все сотрудники, от директора и ниже, чрезвычайно вежливы со всеми — особенно с пролетариями; каждый из них — «товарищ» для всех остальных; Маркс, Энгельс, Джордж и т. п. — величайшие и тончайшие осмыслители бытия и сознания…
Словом, интеллигенция сейчас низкопоклонствует перед своими собратьями крестьянами и рабочими, поскольку их вооружили и ведут вперед идеалисты, которые говорят им, что они — главные в этой жизни, что хлеб, картошка и искусство должны в первую очередь принадлежать рабочему (на самом деле — ремесленнику и в последнюю — всем остальным).
О, где же ты, Аристотель?
7 янв. 1928 года
В 8 утра — Севастополь, знаменитый порт, за который шло множество сражений. В очередной раз я воспылал надеждой найти здесь приличную еду. Мы наняли извозчика,
чтобы он показал нам город. Сначала мы двинулись вверх по главной улице, а потом спустились вниз к морю. Это довольно тихое место, на окраинах которого находится не-
сколько военно-морских училищ, и потому на улицах города много моряков. На пристани стоит памятник адмиралу, который спас порт от турок в 1853 году. «Пошел!» — сказали мы, и наш извозчик тем же путем поехал обратно. «А почему не по-другому?» - спросили мы. «Так в городе только две улицы, — ответил он, — и на обеих мы уже были».
Свернув за угол, он начал с энтузиазмом демонстрировать нам местные достопримечательности: «Вот трамвай, — выступил он в роли добровольного гида. — Он идет на железнодорожную станцию». «Замечательно», — ответил я.
«А там рядом базар», — с надеждой продолжил он. «Нет, мы сойдем здесь», — сказал я, и мы пошли в ресторан. Несмотря на то что хозяин пытался создать домашнюю атмосферу, играя на скрипке в сопровождении пианино, еда оказалась плохой: старый шницель, котлеты, венгерский гуляш, который заставил бы Бела Куна начать новую революцию, черствые пирожки — о, Боже мой!
Вечером нам ничего не оставалось, кроме как лечь спать.
