Советская фантастика: перезагрузка

Текст: Василий Владимирский

Фото: wallpapermaiden.com

Обложки взяты с сайтов издательств

«Четвертая волна» — термин, который ввели позднесоветские литературоведы, чтобы объединить в одну группу отечественных фантастов, дебютировавших в конце 1970-х — начале 1980-х. По аналогии с первой послереволюционной волной (Булгаков, Платонов, Беляев), второй волной тридцатых-сороковых (Казанцев, Немцов, Ефремов) и третьей, шестидесятнической (Стругацкие, Шефнер, Ларионова, Савченко и т.д.). Термин, честно говоря, так себе: кроме даты первой публикации у авторов из этого списка зачастую нет ничего общего, но уж какой есть.

Святослав Логинов и Андрей Лазарчук, о которых мы поговорим сегодня, представляют если не противоположные, то абсолютно разные крылья этой «четвертой волны». Логинов — обманчиво прямолинейный, неторопливый, почти монотонный, отдающий предпочтение бытописанию. Лазарчук — резкий, жесткий, склонный к рискованным экспериментам, мастер острого сюжета и азартной литературной игры. Но без них обоих портрет этого пестрого и разнообразного литературного поколения не будет выглядеть завершенным.

Андрей Лазарчук. Опоздавшие к лету: Роман-эпопея. — СПб.: Азбука. М.: Азбука-Аттикус, 2018. — 768 с. — (Мир фантастики)

На рубеже 1980—1990-х, когда фантастика на ускользающе короткое время перестала восприниматься публикой как «литература, которую жулики пишут для идиотов», из заветных папок, из глубин письменных столов было извлечено немало странных и шокирующих рукописей, прежде небезосновательно считавшихся абсолютно непроходными. Был среди них и «Мост Ватерлоо», самая мощная часть романа-эпопеи Андрея Лазарчука «Опоздавшие к лету». Целиком под одной обложкой (вернее, в двух томах) эпопея вышла только в 1996-м, и несколько потерялась в тени переводной фантастики, заполнившей к тому моменту наш книжный рынок.

А жаль: прочитанная вовремя, эта книга могла бы многое изменить в нашей литературе — и не только «жанровой».

«Опоздавшие» — роман-мозаика, роман-витраж, собранный из повестей-фрагментов и охватывающий более пятидесяти лет истории бывшей Империи Гипербореев. Страны вымышленной, но вобравшей узнаваемые черты Германии, СССР, Польши, Австро-Венгрии и бог знает каких еще государств XX века. В середине столетия эта свехдержава затеяла мировую войну, потерпела поражение, была временно оккупирована союзниками, пережила вспышку политического терроризма и несколько государственных переворотов, а к началу XXI века превратилась в обычную европейскую страну, высокотехнологичную и благополучную, с отличными автобанами и высокой культурой потребления, населенную тихими законопослушными обывателями. Но это только зеркальная поверхность пруда, в темной глубине которого ходят кругами безымянные чудовища. Бывшая Империя — испытательный полигон, где пытаются коллективными усилиями изменить реальность; реторта, в которой как болезнетворная культура вызревает будущее, созданное не человеком и не для человека. Место, где в муках рождается новый бог, страшный, безжалостный и не то чтобы преднамеренно злой, но безразличный к людям, чуждый, играющий по непонятным, не подчиняющимся привычной логике правилам.

Если бы не злосчастная жанровая метка, одного «Моста Ватерлоо» хватило бы, чтоб имя Андрея Лазарчука надолго осталось в истории советской литературы. Это страшный, до печенок пробирающий роман о темном ужасе войны, о смрадной бездне штрафных лагерей, о военно-бюрократической Машине, перетирающей в костную пыль правых и виноватых, предателей и героев, смирившихся и несломленных. О том, что противостоять чудовищной силе бессмысленно — и все-таки необходимо, чтоб остаться человеком хотя бы в собственных глазах. «Мост Ватерлоо» — перенасыщенный литературный раствор из Эриха Марии Ремарка и Габриеля Гарсиа Маркеса, Кафки и Шаламова, Ярослава Гашека и Василя Быкова, — но в то же время вещь уникальная, штучная, ни на что не похожая: «лейтенантская проза» перемешана тут с магическим реализмом в точных, на аптекарских весах отмеренных пропорциях.

Лазарчук пробует русский язык на прочность и эластичность, изгиб и разрыв.

Например, рассказ «Колдун», который открывает «Опоздавших к лету», начинается с полуторастраничного абзаца, состоящего из одного предложения; многие страницы заполняют эксперименты с «потоком сознания», автоматическим письмом, вставными реалистическими и абсурдистскими новеллами. Все это, разумеется, совершенно невозможно было опубликовать в СССР до перестройки не только из-за непроходного содержания, но и из-за абсолютной эстетической чуждости — как для реалистического мэйнстрима, так и для советской фантастики основного потока.

Главным объектом исследования Андрея Лазарчука в «Опоздавших к лету» становится природа реальности. Военный журналист Петер Милле, кинооператор из «Моста», еще верит в существование объективной, подлинной реальности: можно исказить достоверную картину мира, но ложь останется ложью, поражение не превратится в победу, даже если в это уверует все население страны, включая богоравного императора. Герои повестей «Аттракцион Лавьери», «Путь побежденных», «Приманка для дьявола» и «Жестяной бор» уже живут внутри гигантской теории заговора. Они видят (и становятся участниками) только малой части событий, остальное приходится додумывать, достраивать в воображении. Но и этого достаточно чтобы понять: подлинный мир совсем не похож на тот плоский, залитый солнцем офорт, который видит обыватель, простодушно доверяющий выпускам новостей — настоящий мир подлее, грязнее, тошнотворнее и много, много опаснее. Обширное террористическое подполье, где все воюют против всех, мутанты, тайные испытания химического и бактериологического оружия, «спящие агенты», по свистку превращающиеся в убийц-терминаторов, нечеловеческий разум, жонглирующий людскими судьбами, — самая безумная конспирологическая фантазия может оказаться правдой, а бритва старика Оккама ржавеет на свалке истории.

И, наконец, в финальной части, «Солдатах Вавилона», вселенная распадается на осколки, на множество непохожих миров, среди которых есть и поздний СССР, где только что закончилась Афганская война. Преграда между параноидальным бредом и документальным свидетельством окончательно рушится: и то, и другое одинаково реально и одинаково иллюзорно. Единственная константа в этой релятивисткой вселенной — апокалипсис, идущий в каждом из миров. Гибнут древние империи, вырываются на волю кошмары и потаенные страхи, реальность тихо выцветает, теряет нюансы и оттенки, и этот процесс невозможно остановить.

Очень своевременная книга, как сказал по другому поводу главный литературовед Страны Советов. Выглядит так, будто написана вчера, а не два с лишним десятилетия назад. Впрочем, эсхатология и релятивизм как маленькое черное платье от Шанель — всегда в моде и годятся для любой вечеринки.

Святослав Логинов. Свет в окошке: Роман, повести, рассказы. — СПб.: Сидорович А.В. Acta Diurna, 2019. — 520 с. — (Святослав Логинов. Персональная серия)

Цитата из «Темной башни» Стивена Кинга «смерть — это только начало» — универсальный эпиграф: можно использовать для статьи о любой книге, посвященной посмертным мытарствам души, а книг таких, мягко говоря, немало. Вопрос, что ждет нас за гранью бытия (и ждет ли что-то вообще) волнует писателей ничуть не меньше, чем остальное население земного шара - вот и петербургский фантаст Святослав Логинов дал свой ответ в 2002 году в романе «Свет в окошке». В этом году книга вышла у нас впервые после десятилетнего перерыва - и в общем-то понятно, почему издатели так долго не могли определиться, что делать с этой сложной, нестандартной, не укладывающейся в жанровые рамки историей.

Велико искушение сопоставить «Свет в окошке» с мифом об Орфее или как минимум с «Божественной комедией» Данте, но нет — Логинов, атеист по самоопределению, решительно отсекает любые литературные и фольклорные параллели. В его романе не будет хэппи-энда, даже относительного — ни персонального спасения от потусторонней тьмы, ни воссоединения любящих сердец в финале. С законами природы нельзя договориться, их невозможно задобрить. Да и некому. Писатель отправляет в путешествие по загробному царству человека подчеркнуто ординарного: главный герой Логинова — не блестящий стратег, не одаренный поэт и не прирожденный авантюрист, а обычный советский инженер, всю жизнь прокладывавший дороги. Посредственный отец, никудышний муж, тихий, скромный, малозаметный — словом, типичный герой нашего времени, «такой же, как все». В этом сумрачном мире, разумеется, полным-полно гениев и проходимцев всех мастей, но «жизнь после жизни» устроена настолько бесхитростно и прямолинейно, что все их выдающиеся дарования попросту теряют смысл. И именно человек без ярко выраженных пороков и талантов, зато с большим опытом смирения, вписывается в это окружение органичнее всего.

В загробном царстве и близко нет «цветущей сложности», разнообразия, непредсказуемости потустороннего мира. Никаких чудес и загадок: тут нечего исследовать, нечего открывать, не за что бороться — все давным-давно исследовано, открыто, вакантные места, которые хоть чего-то стоят, заняты тысячелетия назад. Никакого прогресса, никакого движения вперед — ну или хотя бы по спирали. По большому счету, загробный мир у Логинова устроен просто, как мычание: захотел — получи, получил — заплати. А расплачиваться придется мнемонами, воспоминаниями живых об усопших. Иссякнет человеческая память о тебе — и рассыплешься прахом, развоплотишься окончательно, будь ты хоть великий гуманист, хоть святой мученик, хоть сам Будда Гаутама.

«Свет в окошке» — самый страшный, беспощадный, безжалостный роман Святослава Логинова.

Куда там «Многорукому богу далайна» со всеми его шипастыми, ядовитыми, оснащенными жвалами и щупальцами чудовищами. Это другой уровень страха — неодолимый экзистенциальный ужас. Логинов по сути констатирует, уж извините, тщету всего сущего: любые наши поступки, любые решения, которые мы принимаем при жизни, на поверку абсолютно лишены смысла. Единственное, что по-настоящему важно — как часто и с какой интенсивностью нас будут вспоминать после кончины, а уж по какому поводу — значения не имеет. Жги, убивай, дави гусей — на том свете все это зачтется и по выгодному курсу конвертируется в звонкие монеты-мнемоны. Гитлер и Гоголь за гробовой доской оказываются на равном положении — пожалуй, фюреру германской нации повезло даже больше: о нем регулярно вспоминают не только русскоязычные книголюбы, но и миллионы самых разных людей по всему земному шару.

Но это еще полбеды. Даже если обстоятельства позволят герою, недавно отошедшему в мир иной, сохранить и преумножить свое достояние - то есть продлить загробное существование до бесконечности, а не развеяться кучкой пепла - ему по большому счету некуда стремиться. В этом мире нет будущего, нет достойной цели, предел достижимого слишком близок: тысячелетиями дуться в каптерке в «дурака» или почивать на лаврах в окружении гурий — велика ли разница с точки зрения вечности? «Душно мне, душно!» — как кричали гоголевские «нечистые старцы» в «Страшной мести». Уж лучше честное небытие, вечный сон без сновидений, чем такое существование: ни света, ни покоя, ни надежды на перемену участи.