Текст: Сергей Дмитриев
Иллюстрация: Демаков Евгений Александрович
Фото: pokrov.pro
Издатель, поэт и историк Сергей Дмитриев выпустил уже около двадцати книг, в том числе десять стихотворных, а также книги «Последний год Грибоедова», «Владимир Короленко и революционная смута в России». Он — вдохновитель и создатель интернет-антологии «Поэтические места России», которая связывает имена русских поэтов с историей различных мест нашей страны.
Сергей Дмитриев и сам много путешествует, он уже много лет следует путями русских поэтов. В том числе — Александра Сергеевича Пушкина. «Год Литературы» публикует его дорожные записки — своего рода «блог русского путешественника», в котором описывается его путешествие по следам Пушкина в Арзрум — современный турецкий Эрзурум.
Пост № 11
14 (26) июля, когда Пушкин находился в Арзруме уже 16 дней, когда война, казалось, уже кончена и поэт стал собираться в обратный путь, он после неудачного посещения местной бани, не шедшей ни в какое сравнение с тифлисскими банями, вдруг узнал, что в Арзруме началась чума. «Мне тотчас представились ужасы карантина, - отметил Пушкин в своих записках, - и я в тот же день решился оставить армию. Мысль о присутствии чумы очень неприятна с непривычки. Желая изгладить это впечатление, я пошел гулять по базару… Я оглянулся: за мною стоял ужасный нищий. Он был бледен как смерть; из красных загноенных глаз его текли слезы. Мысль о чуме опять мелькнула в моем воображении. Я оттолкнул нищего с чувством отвращения неизъяснимого и воротился домой очень недовольный своею прогулкою».
Однако первый испуг не остановил любопытства поэта: «…На другой день я отправился с лекарем в лагерь, где находились зачумленные. Я не сошел с лошади и взял предосторожность стать по ветру. Из палатки вывели нам больного; он был чрезвычайно бледен и шатался, как пьяный. Другой больной лежал без памяти. Осмотрев чумного и обещав несчастному скорое выздоровление, я обратил внимание на двух турков, которые выводили его под руки, раздевали, щупали, как будто чума была не что иное, как насморк. Признаюсь, я устыдился моей европейской робости в присутствии такого равнодушия и поскорее возвратился в город».
18 (30) июля Пушкин посещает уже созданный арзрумский карантин, а потом во время обеда у Паскевича напросился сопровождать офицера, которого командующий попросил посетить гарем плененного Осман-паши, который был отправлен в Тифлис. В первые дни после штурма о гареме все просто забыли, а для поэта, бредившего Востоком, пропустить такое приключение было бы огромным упущением. И вот что о нем написал Пушкин:
«Однажды за обедом, разговаривая о тишине мусульманского города, занятого 10 000 войска и в котором ни один из жителей ни разу не пожаловался на насилие солдата, граф вспомнил о хареме Османа-паши и приказал г. А. съездить в дом паши и спросить у его жен, довольны ли они и не было ли им какой-нибудь обиды. Я просил позволения сопровождать г. А. Мы отправились. Г-н А. взял с собою в переводчики русского офицера, коего история любопытна. 18-ти лет попался в плен к персиянам. Его скопили, и он более 20 лет служил евнухом в хареме одного из сыновей шаха. Он рассказывал о своем несчастии, о пребывании в Персии с трогательным простодушием. В физиологическом отношении показания его были драгоценны.
Мы пришли к дому Османа-паши; нас ввели в открытую комнату, убранную очень порядочно, даже со вкусом, — на цветных окнах начертаны были надписи, взятые из Корана… Старик с белой почтенной бородою, отец Османа-паши, пришел от имени жен благодарить графа Паскевича, — но г. А. сказал наотрез, что он послан к женам Османа-паши и хочет их видеть, дабы от них самих удостовериться, что они в отсутствие супруга всем довольны…»
Все попытки правителей гарема не допустить дальнейшего общения пришедших с женщинами из гарема ни к чему не привели:
«Делать было нечего. Нас повели через сад, где били два тощие фонтана. Мы приблизились к маленькому каменному строению. Старик стал между нами и дверью, осторожно ее отпер, не выпуская из рук задвижки, и мы увидели женщину, с головы до желтых туфель покрытую белой чадрою. Наш переводчик повторил ей вопрос: мы услышали шамкание семидесятилетней старухи… старуха ушла и через минуту возвратилась с женщиной, покрытой так же, как и она, — из-под покрывала раздался молодой приятный голосок. Она благодарила графа за его внимание к бедным вдовам и хвалила обхождение русских. Г-н А. имел искусство вступить с нею в дальнейший разговор. Я между тем, глядя около себя, увидел вдруг над самой дверью круглое окошко и в этом круглом окошке пять или шесть круглых голов с черными любопытными глазами. Я хотел было сообщить о своем открытии г. А., но головки закивали, замигали, и несколько пальчиков стали мне грозить, давая знать, чтоб я молчал. Я повиновался и не поделился моею находкою. Все они были приятны лицом, но не было ни одной красавицы; та, которая разговаривала у двери с г. А., была, вероятно, повелительницею харема, сокровищницею сердец — розою любви — по крайней мере, я так воображал.
Наконец г. А. прекратил свои расспросы. Дверь затворилась. Лица в окошке исчезли. Мы осмотрели сад и дом и возвратились очень довольные своим посольством. Таким образом, видел я харем: это удалось редкому европейцу. Вот вам основание для восточного романа».
Да, после таких слов становится понятным, почему долгое время после своего путешествия в Арзрум Пушкин действительно пытался писать «восточный роман». А тем временем ситуация в Арзруме стала обостряться, и дело было не только в чуме. Пришла новость, что погиб генерал, командир Херсонского Гренадерского полка Иван Григорьевич Бурцов (1794—1829), член Союзов Спасения и Благоденствия, с которым Пушкин был знаком еще в Лицее. Поэт отправился на прощание к командующему:
«19 июля, пришед проститься с графом Паскевичем, я нашел его в сильном огорчении. Получено было печальное известие, что генерал Бурцов был убит под Байбуртом. Жаль было храброго Бурцова, но это происшествие могло быть гибельно и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего глубоко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о первой неудаче. Итак, война возобновлялась! Граф предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий. Но я спешил в Россию... Граф подарил мне на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении. В тот же день я оставил Арзрум».
На самом деле Пушкин уехал из Арзрума только 21 июля (2 августа) 1829 г., написав перед этим письма своим друзьям Дельвигу, Плетневу и родителям. А турецкую саблю, украшенную накладным серебром и чеканкой, поэт всегда хранил как зеницу ока. Достаточно сказать, что она висела на стене в его кабинете на Мойке, 12, где поэту было суждено умереть, вместе с картиной Дарьяльского ущелья.
А что же Арзрум? Помнят ли в нем сегодня, что там жил Пушкин, гордятся ли таким моментом в истории города? Да, и помнят, и по-своему гордятся. Я это понял, оказавшись в 2015 г. в центре обсуждения вопроса о возможности создании в городе музея Пушкина. Эта идея родилась у энтузиастов из местного университета, в том числе изучающих русский язык и русскую литературу, получила предварительную поддержку местных властей и дипломатических представителей России. Ко мне энтузиасты обратились с просьбой оказать содействие в сборе материалов для музея, мы вместе встречались в мэрии Арзрума, где нам было подтверждено твердое намерение создать такой музей. Нам даже показали то здание в центре города, которое будет выделено под будущий музей.
Казалось, все налаживалось… Но последовало ухудшение отношений России и Турции после трагедии со сбитым российским самолетом, и вопрос подвис в воздухе. Будем надеяться, что эта благородная идея все-таки воплотится в жизнь: Пушкин достоин того, чтобы его музей возник в краях, где он впервые и единственный раз в жизни оказался за границей, где он ближе всего познакомился с миром Востока…
Между тем Пушкину предстоял обратный путь на Родину, и он оказался намного медленнее: в Тифлис поэт прибыл только 1 (13) августа, через 11 дней:
«Я ехал обратно в Тифлис по дороге уже мне знакомой. Места, еще недавно оживленные присутствием 15 000> войска, были молчаливы и печальны. Я переехал Саган-лу и едва мог узнать место, где стоял наш лагерь. В Гумрах выдержал я трехдневный карантин. Опять увидел я Безобдал и оставил возвышенные равнины холодной Армении для знойной Грузии. В Тифлис я прибыл 1-го августа. Здесь остался я несколько дней в любезном и веселом обществе. Несколько вечеров провел я в садах при звуке музыки и песен грузинских».
В карантине Пушкин провел три дня и нарисовал там свой колоритный и выразительный автопортрет с монограммой «АП» и надписью чьей-то чужой рукой: «Писанный им самим во время горестного его заключения в карантине Гурманском, 1829 год 28 июля». Вернувшись в Тифлис и пробыв там 6 дней, поэт первым делом посетил свежую могилу Грибоедова, который был похоронен всего лишь полмесяца назад. По воспоминаниям Н. Б. Потокского, перед могилой «Александр Сергеевич преклонил колени и долго стоял, наклонив голову, а когда поднялся, на глазах были заметны слезы». Сказано скупо, но мы можем представить себе, какие чувства обуревали поэта в этот миг прощания и преклонения перед другом. По некоторым данным, Пушкин посетил могилу Грибоедова дважды, что подчеркивает его особое отношение к памяти о друге. Пушкину суждено было посещать еще не обустроенную могилу, на которой известный памятник появится намного позже, и это не могло не усиливать у поэта горестные ощущения горечи, забвения и тревоги…
Очередной загадкой является то, что и на этот раз Пушкин не упомянул о своей встрече в Тифлисе ни с вдовой Грибоедова Ниной, ни с ее отцом, поэтом и государственным деятелем А. Г. Чавчавадзе. По-видимому, эти встречи тогда все-таки состоялись, но поэт не мог упомянуть о них в 1835 г., так как Чавчавадзе с группой его единомышленников был обвинен в 1832 г. в антиправительственном заговоре, осужден и отбывал наказание, хотя император Николай I и простит его вскоре без особых для генерала последствий. По всей видимости, в Тифлисе поэт жил у Н. Н. Раевского-младшего, который снабдил его на обратную дорогу деньгами и подарил ящик глинтвейна.
Далее в пути Пушкина ждала ночная буря близ Коби, чудное зрелище у Казбека, когда «белые, оборванные тучи перетягивались через вершину горы», а «уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый облаками», и настоящее наводнение в районе Терека с «растерзанными» берегами и загромождением водных потоков. Но Пушкин благополучно переправился через водную стихию и выехал «из тесного ущелия на раздолье широких равнин Большой Кабарды». В Душете поэт встретил Р. И. Дорохова, а во Владикавказе М. И. Пущина, с которыми он поехал дальше лечиться на Кавказские Минеральные воды. Ехали до Пятигорска через Екатериноград с военным отрядом и под прикрытием орудия, Пушкин часто уезжал от отряда верхом на казачьей лошади в поисках приключений, но все прошло спокойно.
15 (27) августа в Пятигорске Пушкин нарушил данный им друзьям запрет на карточную игру, после чего несколько дней отчаянно играл в карты и проиграл тысячу червонцев, данную ему Раевским. Забытые страсти проснулись тогда в поэте, и это продолжалось в Кисловодске, где поэт за 15 дней лечения принял 19 ванн, а по вечерам продолжал карточные игры. Пора было и честь знать: Пушкин 7 (19) сентября выехал из Кисловодска и через Горячеводск, Новочеркасск, Георгиевск, Ставрополь направился к Москве, которую достиг через 13 дней, 20 сентября (2 октября) 1829 г. и сразу же отправился к Гончаровым, чтобы увидеть свою невесту Наталью. И вот что интересно: еще долго Пушкин называл ее «своим Карсом» и даже не раз рисовал ее с надписями о Карсе, имея в виду ее неприступность, как у турецкой крепости.
Долгое и изнурительное путешествие поэта подошло к концу. И оно не могло не оказать на его творчество и дальнейшую жизнь колоссальное влияние.
Вообще за время своего арзрумского бегства Пушкин собственными глазами увидел столько восточного колорита, что его хватило на несколько лет творческих поисков. Напомним здесь лишь несколько примеров такого рода из путешествия поэта: на пути к Георгиевску поэт посетил калмыцкую кибитку и разговаривал в ней с молодой калмычкой; не доезжая Владикавказа, он поднимался на минарет Татартуб и оставил на его стене свое имя; в Тифлисе ходил в местные бани, в которые его, несмотря на женский день, провел «старый персиянин», и особенно полюбил в столице Грузии армянский базар, где однажды видели, как он «шел, обнявшись с татарином»; в Карсе внимательно осматривал крепость, которую чудом взяли русские войска; в частях русской армии общался с «беками мусульманских полков», проявляя особый интерес к вероисповеданию курдов-язидов, слывших на Востоке дьяволопоклонниками, разговаривал с ними и убедился в их вере в Аллаха и неприятии сатаны; в Гассан-Кале побывал в серно-железистой бане, осмотрел местные источники и крепость; на полях боев неоднократно рассматривал убитых и раненых турок, помогал последним; неоднократно беседовал с русскими солдатами и офицерами об их воинских подвигах и судьбах; в Арзруме участвовал во всех парадных мероприятиях по случаю русской победы, долго и подробно изучал город, общался с турецкими пленными, жил во дворце Сераскира; не испугался навестить лагерь зараженных чумой и с удовольствием посетил с целью проверки гарем плененного Османа-паши.
Ощутив благотворное влияние Востока, Пушкин создал во время своего длительного путешествия и позднее новые поэтические шедевры: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», «Калмычке», «Олегов щит», «Дон», «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», «Кавказ», «Обвал», «Делибаш», «Монастырь на Казбеке», «Опять увенчаны мы славой…», «Был и я среди донцов…», «Меж горных стен несется Терек…», «Стамбул гяуры нынче славят…», «Подражание арабскому», «Когда владыка ассирийский…», «Золото и булат», неоконченную поэму «Тазит». И как бы восторженно ни звучали все эти стихи, в них то и дело слышалась печальная нота тягостных предчувствий:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
Совершая свой побег на Кавказ, Пушкин как будто бы бежал еще дальше - к «вольному» небу, «вожделенному» свету и «вечным лучам», а иначе - к Богу. Горный монастырь на Казбеке поэт отчетливо увидел в образе спасительного ковчега:
Высоко над семьею гор,
Казбек, твой царственный шатер
Сияет вечными лучами.
Твой монастырь над облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..
Следующий пост мы посвятим тому, что произошло дальше в страннической судьбе поэта, как путешествие в Арзрум отразилось на его творчестве, как он смог отчитаться перед императором за свое самовольство и хотел ли он еще раз совершить побег в дальние дали? А пока мне хочется представить читателям свое стихотворение, рожденное после повторения пушкинского маршрута в 2015 г., чтобы еще раз вспомнить самые яркие моменты событий 1829 г.
Путешествие в Эрзрум
У Пушкина было славное
Путешествие самое главное -
Хождение в дальний Эрзрум
Сквозь эпохи и гром, и шум,
По времени на полгода -
Шесть тысяч вёрст похода...
И какие же тайные думы
Довели его до Эрзрума -
Желанье побега, служенья, войны
Иль искупленье былой вины?
Или поездка к Грибоедову-другу
Положила начало этому кругу?
Знать точно нам сегодня не дано,
Но было так поэту суждено...
Да и что нам ныне за дело?
Ведь поэт отправился смело
Из Москвы до седого Кавказа,
От Орла и Владикавказа
По дороге Военно-Грузинской,
Ох, опасной и исполинской,
Сквозь снега, ущелья, обвалы
И без счета ночевки, привалы
В вожделенный город Тифлис,
В самый центр кавказских кулис,
Где уже, как напастье, страшна,
С турками разгорелась война!
И пришлось почти что солдатом
Становится поэту, и с братом
Повидаться после Тифлиса,
После бань, шашлыков и кумыса
И восточного колорита...
А теперь дорога открыта
Сквозь Армению и Безобдал
На Гюмри и турецкий вал
Неприступных еще крепостей,
Их на свете не сыщешь сильней
В ряду близлежащих стран -
Карс, Эрзрум и Эрдоган!
И поэт лезет в страшные стычки,
Невзирая на всякие лычки,
То на турок он с пикою скачет,
То от взрывов себя не прячет,
То к Паскевичу смело везет
Донесение с фронта в обход...
Взят и Карс уже неприступный,
Пал Эрзрум непонятный и смутный,
И поэт во дворце сераскира живет,
Изучая там местный народ,
Посещая мечети, бани, гарем!
Вот избыток писательских тем,
Льются песни, стихи, дневники...
Но вот подло и не с руки
На Эрзрум наступает сама
Смертоноснейшая чума!
И поэт, попрощавшись с войной,
Уезжает обратно домой.
Будет долго еще вспоминать
Он турецких всадников рать
И шумящий узкий Дарьял,
И Крестовой горы пьедестал,
И блестящие наши победы,
И арбу с останками Грибоеда,
И могилку его на Мтацминде,
И Тифлиса пёстрые виды...
Да, запомнил поэт на век
Свой в Эрзрум дальний побег!
Ну а ныне выпало нам
По его проехать следам,
От спокойного Владикавказа
Через горы седого Кавказа
В нынешний город Эрзурум,
Где царит иной уже шум,
Шум двадцать первого века
И современного человека!
Батуми - Эрзурум, 5—8.05.2015
