Симонов, сын Симонова

Текст и фото: Дмитрий Шеваров/РГ

Алексей Кириллович Симонов. Снимок сделан по дороге из Могилёва, с Буйничского поля

8 августа исполнилось 80 лет Алексею Симонову.

Одним он известен как кинорежиссер. Другие читали его книги и любят его как публициста и мемуариста. Многие знают его как правозащитника. Но во всех этих ипостасях очень яркого и талантливого человека есть некое поручение свыше. Называется оно: сын Константина Симонова.

Август связал отца и сына. 8 августа - день рождения Алексея Симонова. 28 августа - день, когда в 1979 году умер Константин Михайлович.

В этом году - сорок лет с тех пор, как это случилось. Симонову-старшему было всего шестьдесят три года. Наша беседа с Алексеем Кирилловичем сложилась так, будто мы говорим не вдвоем, а втроем. Константин Михайлович незримо был с нами.

- Алексей Кириллович, в 1941-м вам было всего два года. После войны вы чувствовали, что фронтовики - это совсем другие люди? Что дистанция между теми, кто успел на войну, и кто не успел, - огромна?

Алексей Симонов: Никогда. Никакой дистанции не было. С Колей Панченко, который попал на войну пацаном, я в начале 1960-х ходил на яхте. И даже представить себе не мог, что Коля, который, будучи неважным рулевым, чуть не утопил нас в Московском море, на фронте писал сногсшибательные стихи. В семнадцать лет!

- Мальчишка. А стихи его такие прожженные, окопные, будто он там, в окопе, родился.

Алексей Симонов: Точно. Когда я прочитал их, это стало для меня колоссальным открытием! Вдруг я понял, что Коля истинный поэт. Но это понимание пришло, когда Коли уже не было на свете. Вообще, получилось так, что все мои любимые поэты пришли из войны. Ну почти все.

- Давид Самойлов...

Алексей Симонов: Самойлов, Слуцкий, Левитанский, Межиров. Вот эта четверка - моя любимая. Еще Ярослав Васильевич Смеляков, которого я очень любил. С ним дружила моя мама.

- Они очень хотели изжить войну. "Но что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть. Я это все почти забыл. Я это все хочу забыть..." Это написал Левитанский, а мог бы написать и Межиров, и Самойлов. А Симонов, напротив, - боялся забыть хоть что-то из того, что он видел на войне. Особенно о том, что происходило в сорок первом. И это тоже было мукой. Чего стоило ему годами пробивать через цензуру свои фронтовые дневники...

Алексей Симонов: Все-таки отец был на фронте не солдатом, а военным корреспондентом. А это другой опыт. Кроме того, он ведь не мальчиком попал на войну, как Самойлов или Левитанский.

- Но ваш отец возвращался к войне не только в стихах и прозе. Зимой 1970 года он опять поехал на войну - теперь на вьетнамскую. И посылал оттуда очерки...

Алексей Симонов: Нет вьетнамских очерков. У него только вьетнамские стихи есть.

- А почему нет очерков? Он же от редакции "Правды" туда летал.

Алексей Симонов: Командировку он действительно брал от "Правды". Но Симонов не мог рассказать, что там на самом деле происходит. Он прежде всего видел наше участие в той войне, а опубликовать такие вещи было невозможно.

- Поэтому стихи были единственной возможностью отчитаться за эту командировку?

Алексей Симонов: Ну да, он придумал такой ход и очень этим гордился. Отцовская публикация начиналась так: "Примите, товарищ редактор, отчет, изготовленный мной, в основу положены факты из книжки моей записной. Я видел Вьетнам под угрозой в условиях, близких к войне. Но как-то не тянет на прозу, стихами хотелось бы мне..."

- А как вообще получилось, что отец оказался во Вьетнаме?

Алексей Симонов: Симонов и Вьетнам - это отдельная история. Вьетнамом занимался мой очень близкий друг Мариан Николаевич Ткачев в иностранной комиссии Союза писателей. И отец Мариана очень ценил. Марик дружил с выдающимися вьетнамскими писателями: с То Хоайем, Нгуен Динь Тхи, Нгуен Туаном, То Хыу, который перевел "Жди меня" на вьетнамский, и отец потом посвятил ему стихи. Это все были лучшие писатели Вьетнама того времени. Когда они приезжали в Москву, Марик их знакомил с нашими лучшими писателями. Среди них, естественно, был и Симонов. А потом возникла эта командировка, где Марик сопровождал отца как переводчик. Я очень жалею, что не поехал тогда с ними.

- Константина Михайловича, наверное, отговаривали из ЦК от опасной поездки?

Алексей Симонов:

Вы всерьез представляете, что Симонова можно было от чего-то отговорить? Особенно от поездки в воюющий Вьетнам?

К тому же это вообще считалось мирной писательской командировкой. А когда во Вьетнам прилетели, там уж тем более никто не мог его остановить. "Под бомбами, на поле рисовом, лежу, опять двадцатилетний, как в сорок первом, под Борисовом, на той, считавшейся последней..."

- И все-таки: зачем он снова поехал на войну? Чтобы вернуться в молодость?

Алексей Симонов: Не думаю. Вернуться в молодость хорошо, но когда не стреляют. А почувствовать себя молодым от того, что стреляют вокруг и обрадоваться этому, - это как-то трудно себе представить.

- В недавно составленной вами книге "Симонов и война" мне попалось письмо Константина Михайловича, адресованное Алексею Суркову в 1946 году. Тогда Сурков был редактором сборника Симонова и пытался выбросить то одно, то другое. Из стихотворения "Слепец" Сурков предлагал выбросить строчку "Сама Россия осенила крестом калеку в забытьи". Симонов отвечает: "Не хочу выбрасывать... По мне, будь хоть два креста..."

Алексей Симонов: Я люблю это письмо. А вы, наверное, хотите спросить, был ли отец верующим?

- Я хочу спросить про духовный путь.

Алексей Симонов: Ничего про это сказать не могу. Не переступал с отцом порога храма, не слышал,чтобы он где-нибудь переступал этот порог. Не говорил он со мной о Боге. И я не спрашивал.

- Да разве путь - в этом?

Алексей Симонов: И я считаю, что не в этом. То, что произошло с поколением отца, - это очень странная история. Обезбоживание предыдущего поколения сделало его жизнь без Бога каким-то само собой разумеющимся обстоятельством. Отчим отца Александр Григорьевич Иванишев - бывший царский полковник и, естественно, крещеный. Это даже представить себе иначе нельзя. Но он был абсолютно безрелигиозный. И бабушка моя, Александра Леонидовна, урожденная княжна Оболенская, - безрелигиозная.

- Неужели она не молилась за сына, когда он был на фронте?

Алексей Симонов: Во всяком случае в ее письмах об этом ничего нет. Если бы было, отец таких вещей не стал бы вычеркивать при публикации. У Александры Леонидовны был свой понятный бог, звали его Кирюшей. Всю жизнь она его звала Кирюшей.

Поэтому у отца перед глазами ничего в религиозном смысле не было, никакого примера.

- Как же он написал такую вещь, как "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..."?

Алексей Симонов: Широко известно, что лучшие стихи не написаны, а продиктованы. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон" - Пушкин это и не пытался скрыть, гордился этим. Между прочим, слово "вдохновение" - от слова "вдох", а не от слова "выдох".

Так вот нечто - мне было бы приятно назвать его Богом - продиктовало Симонову-старшему "Ты помнишь, Алеша...". И Сталину продиктовало, когда тот готовил обращение к народу в сорок первом году. "Дорогие братья и сестры!.. К вам обращаюсь я, друзья мои..."

- Получается, что поколению вашего отца многое давалось свыше, но они не связывали этот дар с Богом?

Алексей Симонов: Во всяком случае их духовность не заходила в церковь. Но это не значит, что они над всем этим не думали. Они были не глупее нас с вами. Может быть, то, что они увидели на войне, как бы окончательно их убедило в том, что если бы Бог был, такого ужаса не случилось бы.

Тот уровень горя, которое они видели собственными глазами, уровень беды, уровень мерзости, - все это, наверное, заставляло их сильно сомневаться в божественном происхождении нашей жизни и всего этого управления.

- Наверное, у всех было по-разному.

Алексей Симонов: Думаю, что да. Хотя война - это то место, где биографические данные имеют вторичное значение и даже третичное. Представьте, в одном взводе воюют двое: у одного дед и отец бились за Советскую власть, а у другого два поколения раскулачены или расстреляны Советской властью. И тем не менее они воюют бок о бок. И часто - оба герои. Это было сплошь и рядом.

- Того, кто с пеленок за Советскую власть, - того понять легко. А вот понять тех мальчишек, у кого эта власть убила близких, а они шли добровольцами на фронт, - их нам понять непросто. Хотя лично у меня объяснение есть: они очень резко отделяли Родину от власти.

Алексей Симонов: Есть еще одно соображение, которое сейчас приходит в голову, и надо его додумать. Кроме обороны жизни прошлой, в защите Родины есть еще спасение жизни будущей. Я могу себе представить будущее разными путями. Но я хочу, чтобы у меня были дети, я хочу, чтобы у детей было счастье. На это они, дети, не могут пока повлиять. А я могу. Я сам.

- Как война повлияла на вашу жизнь, на ее ход и вообще на все, что с вами произошло?

Алексей Симонов: Война сильно и продолжительно повлияла на мою жизнь, хотя внешне я был прикрыт от войны отцовским в ней участием. Благодаря моей фамилии и моим взаимоотношениям с отцом,

война заняла непропорционально большое место в моем воспитании.

Непропорционально большое, потому что отец всегда был частью той войны. Даже тогда, когда уже она давно закончилась. Я много думал об этом, когда писал свою книжку. На днях она должна выйти из печати. Она называется "Не".

- Почему так странно?

Алексей Симонов: Потому что там первая часть - "Недописанное". Вторая - "Недоснятое", там два сценария. А третья - "Недосказанное", это о встречах, о друзьях. Так вот, я думал, что в книге будет два раздела. Один - об отце, другой - о себе. Когда я распределил главы по этим разделам, то неожиданно обнаружил, что водораздела между ними нет. И что

когда я пишу об отце, я обязательно пишу про себя. А когда пишу о себе, то обязательно вспоминаю отца.

Конечно, мы разнимся по масштабу, по тому, по сему... Но мы - это одно. Не знаю, хорошо это или плохо, но я попытался такую смешанную биографию написать. Смешанную и по возможности смешную.

Ну вот расскажите, пожалуйста, напоследок что-то смешное из смешанного.

Алексей Симонов: У меня в книжке есть такая глава, она называется "Матчасть". Как я обучился мату и как я перестал материться.

- Вторая часть особенно любопытна.

Алексей Симонов: Рассказываю. В 1957 году отец пригласил меня поехать с ним на разведку в Среднюю Азию. Притом что мы всю жизнь существовали параллельно, времена, когда мы пересекались, были очень коротки. И в Средней Азии был самый длинный период такого пересечения. Мы месяц жили вместе в одной гостинице. Он ездил по Голодной степи от "Правды", а я представлял местную газету "Янгиерский комсомолец". У меня даже удостоверение было. Когда мы приезжали в очередной колхоз, председатель садился с отцом беседовать, а мне доставался какой-нибудь бригадир. И я с этим бригадиром поддавал, потому что делать, кроме этого, было совершенно нечего. В один прекрасный день напротив меня сел человек со слегка знакомым лицом. Меня так это порадовало, что я немедленно стал его заводить насчет выпивки. И мы с ним хорошо выпили. Потом, когда мы отвалились от стола, оказалось, что это шофер, который нас привез. Поэтому мне и было знакомо его лицо. Обычно у нас был другой шофер, а в этот раз его заменили. И дальше возникла проблема - ехать-то надо обратно сто тридцать километров. Можно погубить шофера и самим погибнуть.

Отец сел рядом с шофером и сказал: "Поехали. Но скорость - не больше шестидесяти". Дальше он не говорил ни слова. К концу дороги шофер был от напряжения взмокший, но уже трезвый. Мы с отцом вернулись в наш номер, и здесь папаша... Как он меня материл! Яростно! Это был единственный случай, когда он меня ругал такими словами. И вдруг я понял, что это от беспомощности. Мат весь от беспомощности. С тех пор я матерюсь, только когда смотрю футбол.

Отец о сыне

Константин Симонов. Из фронтовых писем родителям

Конец весны 1942 года

Мамка родная!

Напиши мне об Алешке, что-то о нем вдруг сердце щемит, и не знаю даже, кого иногда сильней хочу видеть - Вас или его.

Конец августа 1942-го

...Была тут Женя, видел ее около часа. Только не удосужилась привезти фотографию Алешки. Я ее просил сделать немедленно, но в этом случае, как ты знаешь, она канительщица, так что прошу твоего содействия (а то вдруг, неизвестно отчего, стал сентиментальным отцом и мне хочется срочно иметь его фотографию).

21 апреля 1943-го

Дорогие мои старики, позавчера вечером прилетел из-под Ростова... Сегодня утром приехал Алешка, который очень вырос и вообще хороший парень... Не могу сказать, чтобы сын мне особенно обрадовался (несомненно, в больший восторг его привела подаренная мною немецкая каска), но встретил он меня как-то очень привычно и запанибрата - так, как будто мы с ним разъехались только вчера... К счастью, Алешка, несмотря на все рассказы о его способностях и успехах, произвел на меня впечатление не излишне интеллектуального ребенка, к тому же со скверным характером (в папу) и толстой мордой. Я этим счастлив, ибо, судя по рассказам, боялся страшно, что будет беспрерывно читать стихи и обсуждать со мной разные интеллектуальные проблемы, - чего не случилось... Словом, я сыном доволен.

Оригинал статьи: «Российская газета»