Пушкин в карантине. День шестой. Окружной инспектор

Текст: Михаил Визель

Фото: Большое Болдино. Барская усадьба (современный вид)/Wikipedia

6. Окружной инспектор Пушкин

У Василия Шукшина в маленьком рассказе-сценке 1966 года с длинным названием «Космос, нервная система и шмат сала», состоящем из долгого спора о прогрессе деревенского старика Наум Евстигнеича со своим квартирантом-десятиклассником Юркой, есть и такой поворот:

Юрка вскочил и опять начал ходить по избе.

– Чума раньше была?

– Холера?

– Ну, холера.

– Была. У нас в двадцать...

– Где она сейчас? Есть?

– Не приведи Господи! Может, будет ишо...

– В том-то и дело, что не будет. С ней научились бороться.

Холера, привезенная в Европу из Азии в 1817 году и к 1823 году добравшаяся (не в последнюю очередь благодаря русско-турецким войнам) до южных рубежей России, действительно «была»; то затихая, то снова давая вспышку там и сям, она появлялась на протяжении практически всего XIX века, да и в ХХ веке не оставляла человечество в покое, так что дед Наум был прав: следующая - и, хочется надеяться, последняя - пандемия этой болезни прошлась по миру в 1961—1975 годах. Но здесь интересно другое. В момент спора оба они считают, что холера - в прошлом. Но в разном прошлом. Для 16-летнего Юрки это отвлечённое историческое прошлое, не имеющее к нему лично никакого отношения. Она находится где-то там же, где и поминаемые им крепостное право и академик Павлов. Для Евстигнеича же, которому в середине шестидесятых за семьдесят, холера - совершенно конкретный, лично им пережитый ужас. Поэтому он так эмоционально реагирует на исторический аргумент: «Не приведи Господи!»

Обращаясь теперь из Алтайского края 1960-х годов в Нижегородскую губернию 1830-х, можно сказать, что для Александра Сергеевича Пушкина такой «перескок» в отношении к холере произошел в период с 30 сентября по 11 октября. В именины Веры, Надежды, Любови он радостно строчит невесте, чуть ли не вскочив на подножку коляски: «Жди, скоро буду!», а через две недели пишет ей совсем в другом тоне: он раздражён, встревожен и не понимает, что дальше делать. В письме к 18-летнй девушке он, как настоящий мужчина и жених, старается этого особо не показывать; но, как настоящему поэту, ему это не очень удается.

Н. Н. ГОНЧАРОВОЙ 11 октября 1830 г. Из Болдина в Москву

С французского

Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и, право, не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать. Но не правда ли, вы уехали из Москвы? Добровольно подвергать себя опасности заразы было бы непростительно. Я знаю, что всегда преувеличивают картину опустошений и число жертв; одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье — все это прекрасно, но все же порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон. Итак, вы в деревне, в безопасности от холеры, не правда ли? Пришлите же мне ваш адрес и сведения о вашем здоровье. Что до нас, то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам еще не проникла. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете и как поживает мой друг Полиньяк. Напишите мне о нем, потому что здесь я газет не читаю. Я так глупею, что это просто прелесть. <Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, не правда ли? Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь верст не крюк; а ехать прямо на Москву значит семь верст киселя есть (да еще какого? Московского!)> Вот поистине плохие шутки. Я кисло смеюсь, как говорят рыночные торговки. Прощайте, повергните меня к стопам вашей матушки; сердечные поклоны всему семейству. Прощайте, прелестный ангел. Целую кончики ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, которые вас не стоили.

Затвержённый еще в родительском доме Вольтер всегда при нем; но тонкая галантность XVIII века на сей раз мало помогает. Обратим внимание на фрагмент, обозначенный публикаторами угловыми скобками. Эти фразы написаны по-русски. Пушкин впервые позволяет себе в письме к невесте не отдельные слова - имена и названия, - а длинный связанный пассаж на домашнем, интимном, а не светском языке. Что по понятиям эпистолярного хорошего тона того времени едва ли не равносильно тому, как если бы он, «забывшись», перешел на «ты».

Пушкину отчаянно нужна эмоциональная близость. «Обнимашки», как сказали бы мы сейчас.

Но больше всего поражает начало письма: «Напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется». Такое «ласковое принуждение» (которое сейчас, пожалуй, просто назвали бы попыткой манипуляции) ожидаешь встретить, скажем, в одном из бесконечных писем Кафки к его дистанционной невесте Фелице, которую он и хотел, и боялся, - но не у «солнца русской поэзии»!

Но две недели у Пушкина действительно выдались очень тяжелые.

Он не успел закончить главное дело, ради которого приехал, заложить только что полученных крестьян в Опекунский совет, но, прослышав, что кольцо карантинов сжимается, поручил это местному писарю Кирееву (возможно, тому самому, который записал челобитную кистеневских крестьян), и поспешил выехать - «вырваться из окружения». При этом поспешил настолько, что фактически, продолжая использовать военную терминологию, ушел в самоволку.

Это кажется неуместной модернизацией, но дело в том, что по распоряжению министра внутренних дел графа Закревского были не только учреждены внутренние заставы и карантины (решительная мера оказалась малоэффективной - что делать, холерные вибрионы были открыты только через 14 лет, а признали их ученые только через пятьдесят!), но всем помещикам «на местах» предписывалось стать «инспекторами» этих карантинов. В том числе, разумеется, и болдинскому помещику Пушкину. Который, тем не менее, от возложенного поручения уклонился. Или, проще сказать, откосил.

Вересаев приводит красноречивое воспоминание П.М. Языкова, брата пушкинского приятеля поэта Николая Языкова - то есть человека, с Пушкиным косвенно знакомого.

«Явился г. Ульянинов (бывш. лукояновский уездный предводитель дворянства). Во время холеры, рассказывал он между прочим, мне поручен был надзор за всеми заставами со стороны Пензенской и Симбирской губ. А. С. Пушкин в это самое время, будучи женихом, находился в поместьи отца своего в селе Болдине. Я отношусь [в смысле - «пишу официальное отношение». - М.В.] к нему учтиво, предлагая принять самую легкую должность. Он отвечает мне, что, не будучи помещиком здешней губернии, он не обязан принимать должность. Я опять пишу к нему и прилагаю министерское распоряжение, по коему никто не мог отказаться от выполнения должностей. И за тем он не согласился и просил меня выдать ему свидетельство на проезд в Москву. Я отвечал, что, за невыполнением первых моих отношений, свидетельства выдать не могу». Он отправился так, наудалую; но во Владимирской губ. был остановлен и возвратился назад в Болдино»

К сожалению, очень понятный и современный «дискурс», не правда ли? «Ты со мной не хочешь по-человечески, так и я с тобой не буду по-человечески!»

Но г. Ульянинов не просто так самодурствовал - он понимал, что сам может получить по шапке от начальства:

«Между тем в Лукоянов приехал министр (гр. А. А. Закревский). – "Нет ли у вас из дворян таких, кои уклонились бы от должностей?" – "Все действовали усердно за исключением нашего стихотворца А. С. Пушкина". – "Как он смел это сделать?" – Пушкин получил строгое предписание министра и принял должность»

Если вдуматься, это довольно дико: совершенно постороннему человеку, частному лицу, столичному интеллектуалу, заехавшему ненадолго по своим личным делам (не говоря уж про творческие), категорически предписывается на неопределенный срок (пока поветрие не уляжется) бросить все свои дела и стать не волонтером, но винтиком бюрократического аппарата - пусть даже и с благой целью.

Когда мы говорим: «Николаевская Россия», вспоминать надо не только усы, бакенбарды, золотое шитье мундиров и классические фасады, и даже не только «жандарма Европы», но и вот это: все дворяне считались подданными государя. И были ими не символически, как сейчас англичане - подданные королевы Елизаветы, а совершенно практически: тебя в любой момент могли пустить в дело по разумению начальства.

Пушкина, мимоходом цитирующего Вольтера, это, вероятно, бесило. Но, разумеется, ничего этого он не пишет невесте. Лишь почти два месяца спустя, в письме от 2 декабря, признается ей:

«В минуту моего выезда, в начале октября, меня назначают окружным инспектором. Я непременно принял бы эту должность, если бы в то же время не узнал, что холера появилась в Москве. Мне стоило большого труда отделаться от инспекторства»

Но предосудительное оставление рабочего места в экстренной ситуации, как вписали бы в советское время в трудовой книжке напротив выговора, не привело к желаемому результату. Через год, в заметке «о холере», Пушкин смог рассказать об этом с юмором:

«Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки [«О попе и работнике его Балде», «Сказка о медведихе». - М.В.] и не ездя по соседям. Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял — в Москве... но об этом когда-нибудь после. [Мы уже знаем - в Москве оставалась невеста. - М.В.] Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава!

Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учрежден карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду, и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета»

Но доехав до «настоящего» карантина во Владимирской губернии (то есть проехав больше ста километров!), жених был категорически развернут обратно: проезд по большой дороге полностью закрыт! И ни с чем вернулся в Болдино - в, как мы уже видели, самом подавленном состоянии: только что он принимал какие решения, строил какие-то планы, и вдруг выясняется, что все его планы не имеют никакого значения и он должен просто сидеть дома и ждать! Было от чего сорваться в письме к светской барышне на русский.

Жителям Москвы в третью неделю марта 2020 года стало очень просто понять своего великого предшественника. Но не худо бы им вспомнить и другое: Пушкин быстро пришел в себя - то есть в великого творца-труженика. И использовал выпавшую передышку так, что само выражение «Болдинская осень» сделалось нарицательным.

Его пример - другим наука.

Впрочем, и о совете из этого конкретного письма забывать не следует:

...но все же порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон.