Пушкин в карантине. День 16. Краска для ногтей

Текст: Михаил Визель

Иллюстрация: Алексей Верстовский/Wikipedia

16. Краска для ногтей и другие проблемы карантинного быта

Расставляя дошедшие не только до адресатов, но и до потомков пушкинские письма в том или ином порядке, составители академических многотомных собраний сочинений не думают о драматических эффектах; они заботятся лишь о том, как на основании мельчайших косвенных зацепок расположить их в последовательности, максимально близкой к той, в которой они были Пушкиным написаны или получены. Но сама пушкинская природа такова, что простой хронологический порядок создает порой совершенно театральный эффект.

Так, вслед за насыщенным, подробным и полным подводных сюжетов письмом невесте Пушкин строчит короткую и на первый взгляд легкомысленную записочку московскому приятелю:

А. Н. ВЕРСТОВСКОМУ Вторая половина ноября 1830 г. Из Болдина в Москву

Сегодня должен я был выехать из Болдина. Известие, что Арзамас снова оцеплен, остановило меня еще на день. Надо было справиться порядком и хлопотать о свидетельстве. Где ты достал краски для ногтей? Скажи Нащокину, чтоб он непременно был жив, во-первых, потому что он мне должен; 2) потому, что я надеюсь быть ему должен; 3) что если он умрет, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, то есть умного и дружеского. Итак, пускай он купается в хлоровой воде, пьет мяту — и, по приказанию графа Закревского, не предается унынию (для сего нехудо ему поссориться с Павловым, яко с лицом, уныние наводящим).

Не можешь вообразить, как неприятно получать проколотые письма: так шершаво, что невозможно ими подтереться — anum расцарапаешь.

Три строчки про главную проблему - и, без малейшего перехода, про краску для ногтей (???), про мятную воду и про картёж (Павлов - завзятый картежник, не раз жестоко обыгрывавший милейшего Нащёкина). Вроде как тоже про серьезное - пусть, дескать, друг Павел Воинович побережётся - но тоже как-то вопиюще несерьёзно. И заканчивается письмецо непристойной шуткой - при этом, заметим, с правильной латынью: знакомое нам слово anus стоит, как должно, в винительном падеже.

Словом, образованный московский хипстер строчит в телеграме такому же хипстеру о тяготах дачного быта.

Что ж, отчасти так оно и есть. Мы по речевому этикету того времени и по устоявшемуся пиетету перед «нашим всем» называем Пушкина Александром Сергеевичем, но ему тогда едва шел 32-й год. Верстовский - его одногодка, они оба 1799 года. По нынешним понятиям - молодые люди, Саша и Лёша.

Но всё-таки думать о Пушкине в Болдине как о «Саше» - справедливо лишь отчасти. Причём от малой части. Во-первых, люди тогда просто в целом меньше жили и раньше делали карьеру. «Что ты делаешь? в службе ли ты? пора, ей-богу пора, - писал летом 1821 года из Кишинёва 22-летний Александр 16-летнему брату Льву. - Ты меня в пример не бери — если упустишь время, после будешь тужить — в русской службе должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь, когда-нибудь». Так что 31 год - возраст зрелый.

А главное, адресат послания Алексей Верстовский - не просто московский приятель, причем не очень близкий (на него даже нет отдельной статьи в дотошнейшей книге Вересаева «Спутники Пушкина»). Он композитор, к этому времени уже автор одной из первых русских опер «Пан Твардовский» (1828), в ближайшем будущем - автор еще одной, очень популярной в свое время, «Аскольдова могила» (1835), написавший романсы и баллады на несколько самых «романтических» южных стихотворений Пушкина - «Черная шаль», песня «Грозный муж» из «Цыган». То есть соавтор Пушкина. Немудрено, что они на «ты».

Елена Образцова - "Старый муж", 1972 год

А кроме того, он, как сказали бы мы сейчас, - продюсер, организатор московской театрально-музыкальной жизни, непременный участник тусовок что-то бесконечно сочиняющих молодых людей.

Засяду, часу не сижу,

И как-то невзначай, вдруг каламбур рожу,

Другие у меня мысль эту же подцепят,

И вшестером, глядь, водевильчик слепят,

Другие шестеро на музыку кладут,

Другие хлопают, когда его дают.

Давая устами Репетилова этот коллективный сатирический автопортрет, Грибоедов имел в виду и себя, и Верстовского. С которым они вместе сочинили и поставили множество легких музыкальных водевилей-однодневок.

Но это в молодости, в начале двадцатых. А к 1830 году Алексей Верстовский уже инспектор репертуара Дирекции московских театров. То есть, прямо сказать - тот самый «худсовет», перед которым так трепетали театральные режиссеры в России в веке XX. Что ж говорить про век XIX.

Впрочем, Алексей Верстовский был умным и дальновидным «худсоветом», и в истории русского музыкального театра поминается с большим уважением и симпатией.

Так что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» - это прямо про него. Едва ли не про него персонально. А Пушкин и в столь рискованной шутке проявил такт и понимание людей - он пишет не просто погодке и участнику тех же тусовок, но во многих смыслах равному себе. Во многих, кроме одного: сейчас мы про Верстовского читаем в примечаниях к полному собранию сочинений Пушкина, а не наоборот.

Искусство - страшно жестокая вещь.

Кстати, уточняют дотошные текстологи, острая шутка про письма, прошедшие санобработку (их протыкали и окуривали), была написана поперек основного текста, так что не сразу и прочтешь. Вот, наверно, хохотал Алексей Николаевич, добравшись наконец до последнего словца!

А мы теперь имеем все основания считать, что о проблеме туалетной бумаги Пушкин тоже высказался.