Давид Самойлов. 100 лет и 12 стихотворений

Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»

Фото: polit.ru

Всего лишь 100 лет назад родился современник Пушкина. Вряд ли такое возможно. Но звали его Давидом Кауфманом, а под литературным именем Самойлов он в послевоенные годы ХХ века возродил пушкинскую интонацию. И это была не просто потешная стилизация, а нечто более таинственное и притягательное. Поэт тончайшей иронии и мощных лирических волн – он долго оставался в тени знаменитых современников. До войны он, как и многие ифлийцы, в поэзии считался учеником Ильи Сельвинского. Это отличная школа. С Сельвинским связаны его первые публикации. А потом в литературную жизнь вмешалась история – и он стал солдатом. Воевал, был ранен, потом, с помощью влиятельнейшего в те годы Ильи Эренбурга, вернулся на фронт.

После войны он, кажется, не спешил громко заявить о себе в поэзии. Быть может, ему не подходил общий тон эпохи – слишком триумфальный и зависимый от сложившихся канонов. Он много переводил, а по существу поселился в «золотом веке русской поэзии», приноравливая его тонкости к ХХ веку.

Его первая тонкая – 89 страниц – книга вышла в 1958 году, когда поэт был уже старше Пушкина. И  первое, что там бросается в глаза – эпиграф из того самого автора: «Я возмужал среди печальных бурь…». Потом сборники – один лучше другого – пошли один за другим, хотя и с долгими паузами. Поздняя слава (хотя это слово, наверное, не самое точное) – редкость в истории поэзии:

• Стихи за пятьдесят!
• На мне они висят
• Невыносимой ношей.

Он не захотел стать модернистом. Нет, Самойлов почти не писал стилизаций, в его стихах разминается вполне живая русская речь ХХ века. И от событий ХХ века он, фронтовик, в стихах не прятался. Но все-таки пушкинского там гораздо больше, чем наслоений позднейших времен. Прежде всего – непринужденная онегинская интонация, внимание к вещам, к истории. Энциклопедизм.

Он писал во времена всеобщей любви-ненависти к Маяковскому и Есенину, потом – к Симонову, потом – к «шестидесятникам», потом притязательный читатель полюбил Бродского, при этом поклонялся Пастернаку, Ахматовой, Блоку... Можно протянуть этот список еще на десяток фамилий. О своих читателях он писал со скромной гордостью. И, по обыкновению, остроумно:

• Хозяйка, наливай!
• И не жалей, читатель,
• Что, словно невзначай,
• Я свой талант растратил!
• Читатель мой — сурок.
• Он писем мне не пишет!..
• Но, впрочем, пару строк,
• В которых правду слышит,
• Он знает назубок…

Это из одной словоохотливой поэмы.

Самойлов держался в стороне от высоких пьедесталов, а оказался одним из самых необходимых поэтов ХХ века – наряду с теми, о которых он писал: «смежили очи гении».  А сейчас, во времена, извините, коронавируса и самоизоляции, неожиданно главными стали два русских стихотворения: «Не выходи из комнаты…» Бродского и  «Везде холера, всюду карантины» Самойлова. И это можно считать его посмертной шуткой. Горьковатой, как всегда.

Выбрать что-то самое любимое у Самойлова непросто: писал он долго, отточенно, почти всегда – остроумно, даже в самых грустных лирических монологах. Хочется вспомнить побольше. Но умение ограничить себя – одна из главных доблестей Самойлова. Поэтому – 12 вещиц, не более. Не в хронологическом порядке и, конечно, без соревновательного принципа. Просто 12 вещиц. Стихотворений и отрывков из поэм.

Названья зим

• У зим бывают имена.
• Одна из них звалась Наталья.
• И было в ней мерцанье, тайна,
• И холод, и голубизна.
•  
• Еленою звалась зима,
• И Марфою, и Катериной.
• И я порою зимней, длинной
• Влюблялся и сходил с ума.
•  
• И были дни, и падал снег,
• Как теплый пух зимы туманной.
• А эту зиму звали Анной,
• Она была прекрасней всех.

 Одно из самых загадочных, прозрачных, летящих стихотворений. Годится и для песни, и для девичьего дневника, и для серьезной антологии. Лучшего и не бывает.

Перебирая наши даты

• Перебирая наши даты,
• Я обращаюсь к тем ребятам,
• Что в сорок первом шли в солдаты
• И в гуманисты в сорок пятом.
•  
• А гуманизм не просто термин,
• К тому же, говорят, абстрактный.
• Я обращаюсь вновь к потерям,
• Они трудны и невозвратны.
•  
• Я вспоминаю Павла, Мишу,
• Илью, Бориса, Николая.
• Я сам теперь от них завишу,
• Того порою не желая.
•  
• Они шумели буйным лесом,
• В них были вера и доверье.
• А их повыбило железом,
• И леса нет - одни деревья.
•  
• И вроде день у нас погожий,
• И вроде ветер тянет к лету...
• Аукаемся мы с Сережей,
• Но леса нет, и эха нету.
•  
• А я все слышу, слышу, слышу,
• Их голоса припоминая...
• Я говорю про Павла, Мишу,
• Илью, Бориса, Николая.
•  

Это написал настоящий ифлиец, вспоминающий предвоенных молодых поэтов, с которыми приятельствовал. Тут – не только ИФЛИ, но и семинары Литинститута. Пятеро упомянутых погибли на фронте. Это Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Илья Лапшин, Борис Смоленский, Николай Майоров. «У нас была огромная потребность в единении. Мы мыслили себя поколением. Едва познакомившись, сходились сразу. Чувствовали, что времени мало» - это из записей Самойлова. «Аукаемся мы с Сережей» - это про второго выжившего фронтовика, Сергея Наровчатова. Наименее известный из них Илья Лапшин, успевший написать:

• Степями Украины
• Полки на Запад шли…
• Но погибший на берегу Днепра.

Пестель, поэт и Анна

• Там Анна пела с самого утра
• И что-то шила или вышивала.
• И песня, долетая со двора,
• Ему невольно сердце волновала.
•  
• А Пестель думал: "Ах, как он рассеян!
• Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
• Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
• И молод. И не станет фарисеем".
• Он думал: "И, конечно, расцветет
• Его талант, при должном направленье,
• Когда себе Россия обретет
• Свободу и достойное правленье".
• - Позвольте мне чубук, я закурю.
• - Пожалуйте огня.
• - Благодарю.
•  
• А Пушкин думал: "Он весьма умен
• И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
• Но времена для брутов слишком круты.
• И не из брутов ли Наполеон?"
•  
• Шел разговор о равенстве сословий.
• - Как всех равнять? Народы так бедны, -
• Заметил Пушкин, - что и в наши дни
• Для равенства достойных нет сословий.
• И потому дворянства назначенье -
• Хранить народа честь и просвещенье.
• - О, да, - ответил Пестель, - если трон
• Находится в стране в руках деспота,
• Тогда дворянства первая забота
• Сменить основы власти и закон.
• - Увы, - ответил Пушкин, - тех основ
• Не пожалеет разве Пугачев...
• - Мужицкий бунт бессмыслен... -
•                            За окном
• Не умолкая распевала Анна.
• И пахнул двор соседа-молдавана
• Бараньей шкурой, хлевом и вином.
• День наполнялся нежной синевой,
• Как ведра из бездонного колодца.
• И голос был высок: вот-вот сорвется.
• А Пушкин думал: "Анна! Боже мой!"
•  
• - Но, не борясь, мы потакаем злу, -
• Заметил Пестель, - бережем тиранство.
• - Ах, русское тиранство-дилетантство,
• Я бы учил тиранов ремеслу, -
• Ответил Пушкин.
•           "Что за резвый ум, -
• Подумал Пестель, - столько наблюдений
• И мало основательных идей".
• - Но тупость рабства сокрушает гений!
• - На гения отыщется злодей, -
• Ответил Пушкин.
•           Впрочем, разговор
• Был славный. Говорили о Ликурге,
• И о Солоне, и о Петербурге,
• И что Россия рвется на простор.
• Об Азии, Кавказе и о Данте,
• И о движенье князя Ипсиланти.
•  
• Заговорили о любви.
•                  - Она, -
• Заметил Пушкин, - с вашей точки зренья
• Полезна лишь для граждан умноженья
• И, значит, тоже в рамки введена. -
• Тут Пестель улыбнулся.
•                  - Я душой
• Матерьялист, но протестует разум. -
• С улыбкой он казался светлоглазым.
• И Пушкин вдруг подумал: "В этом соль!"
•  
• Они простились. Пестель уходил
• По улице разъезженной и грязной,
• И Александр, разнеженный и праздный,
• Рассеянно в окно за ним следил.
• Шел русский Брут. Глядел вослед ему
• Российский гений с грустью без причины.
•  
• Деревья, как зеленые кувшины,
• Хранили утра хлад и синеву.
• Он эту фразу записал в дневник -
• О разуме и сердце. Лоб наморщив,
• Сказал себе: "Он тоже заговорщик.
• И некуда податься, кроме них".
•  
• В соседний двор вползла каруца цугом,
• Залаял пес. На воздухе упругом
• Качались ветки, полные листвой.
• Стоял апрель. И жизнь была желанна.
• Он вновь услышал - распевает Анна.
• И задохнулся:
• "Анна! Боже мой!"
•  

Об этом стихотворении можно рассуждать долго, но лучше – перечитать и помолчать. Это конек зрелого Самойлова – сюжет с обожаемым и непрямолинейно понимаемым Пушкиным. И эпикурейская философия творчества – пушкинская и самойловская. Какая легкость диалога – хоть десять восклицательных знаков ставь. Лукавство. И преклонение перед Пушкиным.

Сороковые

• Сороковые, роковые,
• Военные и фронтовые,
• Где извещенья похоронные
• И перестуки эшелонные.
•  
• Гудят накатанные рельсы.
• Просторно. Холодно. Высоко.
• И погорельцы, погорельцы
• Кочуют с запада к востоку...
•  
• А это я на полустанке
• В своей замурзанной ушанке,
• Где звездочка не уставная,
• А вырезанная из банки.
•  
• Да, это я на белом свете,
• Худой, веселый и задорный.
• И у меня табак в кисете,
• И у меня мундштук наборный.
•  
• И я с девчонкой балагурю,
• И больше нужного хромаю,
• И пайку надвое ломаю,
• И все на свете понимаю.
•  
• Как это было! Как совпало -
• Война, беда, мечта и юность!
• И это все в меня запало
• И лишь потом во мне очнулось!..
•  
• Сороковые, роковые,
• Свинцовые, пороховые...
• Война гуляет по России,
• А мы такие молодые!
• 1961

 Это уже совсем хрестоматия. В высоком смысле слова. Стихотворение, с которого к Самойлову – известному переводчику и вертопраху – стали относиться серьезнее. Его трудно не выучить наизусть. И остроумие снова Самойлову не изменило. В сочетании с сентиментальностью, с точностью исторической хроники, которая возникла в воспоминаниях через 15 лет – впечатление сильное.

Маркитант

• Фердинанд, сын Фердинанда,
• Из утрехтских Фердинандов,
• Был при войске Бонапарта
• Маркитант из маркитантов.
•  
• Впереди гремят тамбуры,
• Трубачи глядят сурово.
• Позади плетутся фуры
• Маркитанта полкового.
•  
• Предок полулегендарный,
• Блудный отпрыск ювелира
• Понял, что нельзя бездарней
• Жить, не познавая мира.
•  
• Не караты, а кареты.
• Уйма герцогов и свиты.
• Офицеры разодеты.
• Рядовые крепко сшиты.
•  
• Бонапарт короны дарит
• И печёт свои победы.
• Фердинанд печёт и жарит
• Офицерские обеды.
•  
• Бонапарт диктует венским,
• И берлинским, и саксонским.
• Фердинанд торгует рейнским,
• И туринским, и бургонским.
•  
• Бонапарт идёт за Неман,
• Что весьма неблагородно.
• Фердинанд девицу Нейман
• Умыкает из-под Гродно.
•  
• Русский дух, зима ли, бог ли
• Бонапарта покарали.
• На обломанной оглобле
• Фердинанд сидит в печали.
•  
• Вьюга пляшет круговую.
• Снег валит в пустую фуру.
• Ах, порой в себе я чую
• Фердинандову натуру!..
•  
• Я не склонен к аксельбантам,
• Не мечтаю о геройстве.
• Я б хотел быть маркитантом
• При огромном свежем войске.

 За эту «программную» проповедь вовсе не героического эпикурейства Самойлову досталось от героев-максималистов. На такое шутливое (и обаятельно циничное) откровение имел право ефрейтор, врывавшийся в немецкие окопы… Думаю, Самойлов считал, что в ХХ веке Пушкин именно так рассказывал бы истории – с кинематографическим монтажом. Написано это с наслаждением и иронией. Без заносчивости и злобы. А программа получилась – как у лоботряса. Сложена виртуозно. И даже слегка автобиографично – с самоиронией, которая сильнее интереса к родословной.

Фейерверк

• Музыкантам, музыкантам
• Было весело играть.
• И под небом предзакатным
• Трубам весело сиять.
•  
• Но окрестности темнели,
• Угасал латунный сверк.
• И когда сомкнулись ели,
• Вдруг ударил фейерверк.
•  
• С треском, выстрелом и шипом
• Он распался на сто звезд.
• Парни в танце с диким шиком
• Мяли девушек, как воск.
•  
• И опять взлетел над парком
• Фейерверк и прянул вниз.
• И тогда с тревожным парком
• Галки стаями взвились.
•  
• И рассыпалися черным
• Фейерверком, прянув вверх.
• Но хвостом разгоряченным
• Вновь распался фейерверк.
•  
• Светла начали крутиться,
• Поднимаясь к небесам.
• И тогда другие птицы
• Заметались по кустам.
•  
• Ослепленные пичуги
• Устремлялись от огней,
• Трепыхаясь, словно чубы
• Перепуганных коней.
•  
• И тогда взлетел Огромный,
• Словно лопнуло стекло.
• И сияющей короной
• Всплыло нежное Светло.
•  
• Как шатер Оно снижалось,
• Озаряя небеса.
• С тенью тень перемежалась,
• Словно спицы колеса.
•  
• И последняя шутиха
• Где-то канула на дно.
• И тогда настало Тихо.
• И надвинулось Темно.
•  
• Мы стояли, рот разинув,
• И глядели долго вверх.
• И, как битву исполинов,
• Вспоминали фейерверк.

Это про какой фейерверк – современный или какой-нибудь екатерининский? Не так уж важно. Одно из ликующих, мажорных стихотворений великого эпикурейца. Музыка – мажорный марш – запоминается навсегда. И ощущение самойловской высокой безделицы. Стихотворения, написанного как будто «между прочим». Как это бывало в Золотом веке – по крайней мере, по нашим представлениям о нем.

Болдинская осень

• Везде холера, всюду карантины,
• И отпущенья вскорости не жди.
• А перед ним пространные картины
• И в скудных окнах долгие дожди.
•  
• Но почему-то сны его воздушны,
• И словно в детстве бормотанье, вздор
• И почему-то рифмы простодушны,
• И мысль ему любая не в укор.
•  
• Какая мудрость в каждом сочлененье
• Согласной с гласной! Есть ли в том корысть?
• И кто придумал это сочиненье!
• Какая это радость перья грызть!
•  
• Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье
• И поражаться своему уму!
• Кому б прочесть — Анисье иль Настасье?
• Ей-богу, Пушкин, все равно кому!
•  
• И за полночь пиши, и спи за полдень,
• И будь счастлив, и бормочи во сне!
• Благодаренье богу — ты свободен,
• В России, в Болдине, в карантине...

Будучи старше Пушкина, он любил его как младшего брата, а может быть, как сына, который, к тому же, оказался гением. За этим стихотворением – десятилетия чтений и мечтаний. Этот давний карантин XIX века он чувствовал кожей – и написал одно из лучших стихотворений о свободе и творчестве.

• = = =
• Пусть нас увидят без возни,
• Без козней, розни и надсады,
• Тогда и скажется: «Они
• Из поздней пушкинской плеяды».
• Я нас возвысить не хочу.
• Мы — послушники ясновидца…
• Пока в России Пушкин длится,
• Метелям не задуть свечу.

 Неожиданный для Самойлова прорыв в чистую патетику связан, конечно, с пушкинским образом. Он нашёл возвышенные и осторожные слова, чтобы не запятнать столь высокую для него – всегдашнего пересмешника –  тему. Стихотворение афористично и высокопарно. Для Самойлова это и исповедь, и программа.

Давай поедем в город

• Давай поедем в город,
• Где мы с тобой бывали.
• Года, как чемоданы,
• Оставим на вокзале.
•  
• Года пускай хранятся,
• А нам храниться поздно.
• Нам будет чуть печально,
• Но бодро и морозно.
•  
• Уже дозрела осень
• До синего налива.
• Дым, облако и птица
• Летят неторопливо.
•  
• Ждут снега, листопады
• Недавно отшуршали.
• Огромно и просторно
• В осеннем полушарье.
•  
• И все, что было зыбко,
• Растрепанно и розно,
• Мороз скрепил слюною,
• Как ласточкины гнезда.
•  
• И вот ноябрь на свете,
• Огромный, просветленный.
• И кажется, что город
• Стоит ненаселенный, -
•  
• Так много сверху неба,
• Садов и гнезд вороньих,
• Что и не замечаешь
• Людей, как посторонних…
•  
• О, как я поздно понял,
• Зачем я существую,
• Зачем гоняет сердце
• По жилам кровь живую,
•  
• И что, порой, напрасно
• Давал страстям улечься,
• И что нельзя беречься,
• И что нельзя беречься…

Это начало 1960-х, точнее – 1963 год. Не столь уж позднее признание. По-моему, лучшее стихотворение о любви у Самойлова. И, конечно, не только у него. Его напев, как часто у Самойлова, жизнерадостен. Если это песня, то мажорная. А суть, настрой – вопреки напеву. Как и, быть может, вопреки характеру поэта. Хотя, в конечном счете, нас выручает всё равно жизнелюбие – поездка, возвращение к пирам молодости. А это уже не против характера, а в русле Самойлова. 

Из поэмы «Струфиан»

• Дул сильный ветер в Таганроге,
•   Обычный в пору ноября.
•   Многообразные тревоги
•   Томили русского царя,
•   От неустройства и досад
•   Он выходил в осенний сад
•   Для совершенья моциона,
•   Где кроны пели исступленно
•   И собирался снегопад.
•   Я, впрочем, не был в том саду
•   И точно ведать не могу,
•   Как ветры веяли морские
•   В том достопамятном году.
•   Есть документы, дневники,
•   Но верным фактам вопреки
•   Есть данные кое-какие.
•   А эти данные гласят
•   (И в них загадка для потомства),
•   Что более ста лет назад
•   В одной заимке возле Томска
•   Жил некий старец непростой,
•   Феодором он прозывался.
•   Лев Николаевич Толстой
•   Весьма им интересовался.
•   О старце шел в народе слух,
•   Что, не в пример земным владыкам,
•   Царь Александр покинул вдруг
•   Дворец и власть, семейный круг
•   И поселился в месте диком.
•   Мне жаль всегда таких легенд!
•   В них запечатлено движенье
•   Народного воображенья.
•   Увы! всему опроверженье –
•   Один престранный документ,
•   Оставшийся по смерти старца:
•   Так называемая «тайна» –
•   Листы бумаги в виде лент,
•   На них – цифирь, и может статься,
•   Расставленная не случайно.
•   Один знакомый программист
•   Искал загадку той цифири
•   И сообщил: «Понятен смысл
•   Ее, как дважды два – четыре.
•   Слова – «а крыют струфиан» –
•   Являются ключом разгадки».
•   И излагал – в каком порядке
•   И как случилось, что царя
•   С отшельником сошлись дороги...
•  

Снова лукавство во всей красе. История, в которой Самойлов чувствовал себя уютно – потому что это пушкинское время, конец дней Александровых. Много написано о загадочной смерти императора, о старце Фёдоре Кузьмиче, о его записках… Этот исторический анекдот и Льва Толстого интересовал. Самойлов изящно вмонтировал в известную мистическую историю научно-фантастические картины. Получилось впечатляюще. Но, чтобы это понять, нужно прочесть всю поэму. А написана она как будто в XIX веке, но от этого ничуть не грустно.

• = = =
• Вот и все. Смежили очи гении.
• И когда померкли небеса,
• Словно в опустевшем помещении
• Стали слышны наши голоса.
•  
• Тянем, тянем слово залежалое,
• Говорим и вяло и темно.
• Как нас чествуют и как нас жалуют!
• Нету их. И все разрешено.

Это стихотворение, которое неизбежно любят цитировать историки литературы ХХ века, Самойлов написал вскоре после смерти Анны Ахматовой. И это важно. Понятно, что речь идет об уходе целой плеяды великих, но родство Самойлова с Ахматовой по пушкинской линии очевидно. Поэтому получилось так непритворно. Как и другие его стихи о ней: «Меня Анна Андревна Ахматова / За пристрастье к сюжетам корила. / Избегать бы сюжета проклятого / И писать, как она говорила. // А я целую кучу сюжетов / Наваял. И пристрастен к сюжетам». Есть в этих стихах эмоциональное самоучижение. Но прочитывается и гордость. А самый лучший образ, на мой взгляд – «слово залежалое». Сразу понятно, какого слова Самойлов искал – не залежалого. И это ключ ко многим его стихам.

Гость у Цыгановых (Из поэмы «Цыгановы»)

• — Встречай, хозяйка! — крикнул Цыганов.
• Поздравствовались. Сели.
• Стол тесовый,
• Покрытый белой скатертью, готов
• Был распластаться перед Цыгановой.
• В мгновенье ока юный огурец
• Из миски глянул, словно лягушонок.
• И помидор, покинувший бочонок,
• Немедля выпить требовал, подлец.
• И яблоко мочёное лоснилось
• И тоже стать закускою просилось.
• Тугим пером вострился лук зелёный.
• А рядом царь закуски — груздь солёный
• С тарелки беззаветно вопиял
• И требовал, чтоб не было отсрочки.
• Графин был старомодного литья
• И был наполнен желтизной питья,
• Настоянного на нежнейшей почке
• Смородинной, а также на листочке
• И на душистой травке. Он сиял.
• При сём ждала прохладная капуста,
• И в ней располагался безыскусно
• Морковки сладкой розовый торец.
• На круглом блюде весело лежали
• Ржаного хлеба тёплые пласты.
• И полотенец свежие холсты
• Узором взор и сердце ублажали.
• — Хозяйка, выпей! — крикнул Цыганов.
• Он туговат был на ухо.
• Хмельного
• Он налил три стакана. Цыганова
• В персты сосуд гранёный приняла
• И выпила. Тут посреди стола
• Вознёсся борщ. И был разлит по мискам.
• Поверхность благородного борща
• Переливалась тяжко, как парча,
• Мешая красный отблеск с золотистым.
• Картошка плавилась в сковороде.
• Вновь жёлтым самоцветом три стакана
• Наполнились. Шипучий квас из жбана
• Излился с потным пенистым дымком.
• Яичница, как восьмиглазый филин,
• Серчала в сале. Стол был изобилен.
• А тут — блины! С гречишным же блином
• Шутить не стоит! Выпить под него —
• Святое дело. Так и порешили.
• И повторили вскоре. Не спешили,
• Однако время шло. Чтоб подымить,
• Окно открыли. Двое пацанов
• Соседских с боем бились на кулачки.
• По яблоку им кинул Цыганов,
• Прицыкнув: — Нате вот и не варначьте! —
• Тут наконец хозяйка рядом с мужем
• Присела. Байки слушала она
• Мужские — кто где ранен, где контужен.
• Но снова два соседских пацана
• Затеяли возню…
• Уже смеркалось.
• Тележным осям осень откликалась.
• Но в каждом звуке зрела тишина.
• Гость чокнулся с хозяйкой: — Будь здорова!
• — Будь! — крикнул Цыганов.
• А Цыганова
• Печально отвернулась от окна.

Почти та же эпоха, русский XIX век. Поэма, к которой Самойлов возвращался несколько лет – снова во многом построена на диалогах, на очаровании прозаизмов. Это поэма о крестьянской жизни – почти буколический эпос, прославляющий хлебосольство, продолжение рода и оплакивающий героя на закате жизни. Тут нужно вспомнить и Гесиода, и Державина, и Пушкина. Исследователи вспоминали – весьма кстати – и Гоголя, и полузабытого Филимонова (кстати, во многом близкого Самойлову). Для 1970-х – нехарактерная интонация в поэме о дореволюционных крестьянах, но Самойлов не стремился в «современные». Этот отрывок – о празднике жизни, от которого не следует уклоняться. Конечно, вспоминается и поэт Николай Цыганов (1797–1832) – сын вольноотпущенного крепостного. Простецкий современник Пушкина, бард Золотого века поэзии, автор «Красного сарафана». А слова здесь у Самойлова сплошь – не залежалые.