Текст: Александр Чанцев
Фото обложки с сайта издательства «Стеклограф», фото Нади Делаланд работы Анны Залетаевой из Википедии
Тонкая, как поэтический сборник, книга, вышедшая в издательстве поэтических же книг, с незамысловатой рисованной обложкой - такое может и насторожить: опять «вещь в себе». Тем более радостно обмануться. Книга поэта и критика, известного как Надя Делаланд, с прямым участием этого самого просода (кстати, это только на обложке он пьет, а на страницах только молоко и воду, ни-ни) захватит, как метель у Пушкина, буквально с первых страниц, закрутит и завертит. Ведь там буквально с первых страниц все - со сдвигом. Нет, не по фазе, а - автор еще и кандидат филологических наук - все тоньше. «Хоть немного обессмертить», - сказано на второй странице впроброс, и это ключевое, про немного. Про небольшой сдвиг, некоторое смещение. Реальности. Героиня расплачивается фантиками, ей «лет 5 или 75, где-то в этом промежутке». Вот, видим, и время сместилось вослед - в Древней Греции тот самый безымянный просод рассказывает девочке сказки про самую-самую нашу современность, и все, «как тогда, давно, никогда», «то год, то миг». Тут вослед и язык подтянулся тоже: «ртутно посмотрела», «черепаховый люк», «толстый голос», «колченогий вальс», «мысли волочились за мной» и так далее и тому подобное, бурлеск лёгкого абсурда, Виан и Перек в действии. А вот и сдвиг сразу всех трех Аристотелевых единств, времени, действия и места:
«Однажды утром цветы смотрели на меня с особенной нежностью, я попрощалась с каждым, и тут с ветки мне на голову упало яблоко. Я очень удивилась и умерла. Это было и в самом деле удивительно — в моем саду не росло ни одной яблони. Я долго думала об этом после. А потом поняла. Меня звали Надя Делаланд. Минут через двадцать меня обнаружила моя дочь. Она вздохнула и закопала меня прямо на том же месте. Она рыла яму прямо подо мной, поэтому я постепенно погружалась во влажноватую прохладную землю, вкусно пахнущую мелом и картошкой. Когда моя дочь меня закопала, она помочилась на образовавшийся холмик, легла где-то в районе груди, положила голову на лапы и терпеливо прожила еще три дня».
Все хронотопы трещат и летят в тартарары, Кафка превращается в жука, а из тревожной куколки имени Саши Соколова вылетают бабочки! И уже ясно, кажется, что сказки эти - если и не притчи, то сказки для взрослых, «лет 5 или 75». Разностилевые, с юмором и грустью, абсурдом и трагизмом, это сказки неожиданных снов, странных перемен. Кто-то заходит в зеркала, кто-то неожиданно счастливо встречается в лифтах, но многие - и героиня - стареют, умирают. Встречаются и с теми, кто пришел утешить и проводить в смерть («это совсем не страшно»), кто готов встретиться и после смерти. Да, о смерти тут едва ли не больше всего - такие вот сказки. Не депрессивные, но и не бравурные. А действующие пробудительно, как глубокий, необычный сон. Сон не прост, в нем намек, в нем и - преображение. Во всяком случае, что-то вроде сатори там определенно ощущается. Или такого легкого наставничества, как у Карлоса Кастанеды, Ричарда Баха или Виктора Пелевина, совсем ненавязчивого и бытового:
— Ну вот, этот Мавр, которого посадили в клетку, как птицу или тигра, так надрывался, что глупая хозяйка не находила ничего более утешительного для них обоих, чем приговаривать ему торопливое «кис-кис-кис». Несчастное животное не могло выйти на этот зов ни из клетки, ни тем более вырваться из маршрутки, увозящей клетку в неведомые дали, и терзалось все громче. — Ты считаешь, что я похожа на этого кота? — Да, а я на глупую хозяйку…
Про сатори, может, я и погорячился, в книге Нади Делаланд все не столь пафосно, а часто и вовсе (само)иронично. И из колеса сансары, сиречь круговращения жизней и смерти, свободной душе белкой, то есть, простите, освобожденным котом Мавром выскочить удастся ли, сие мне пока не ведомо. Но мир, после своих странных сдвигов, усадок и метаморфоз, запускается по-новому совершенно точно несколько другим, как перегруженный после системной ошибки компьютер: «Приступ счастья остановил на память сердце, дыхание, звуки машин и листьев, летящих голубей и читающую на скамейке беременную женщину в алом палантине. Когда все снова было запущено, они оба повернулись к тому — тому самому — дереву и молча наблюдали его свет и трепет». Девочки от 5 до 75 лет с котом Мавром наперевес спешат на помощь там, где более зловредные коты Наташи все опять уронили.
Надя Делаланд. Рассказы пьяного просода. М.: Стеклограф, 2020. 94 с.
— Это Яша! Ты здесь как?.. Яша-Яша, — позвала она другим специальным голосом. Открыла холодильник, достала оттуда вчерашнюю курицу, угостила кошку. Яша не побрезговала. Лида налила и поставила ей воду, повернулась к нему. — Я бы тоже чего-нибудь съел. Лида засмеялась и достала из холодильника сыр, абрикосы, пакет клюквенного морса и красное полусухое. На столе лежал немного подсохший лаваш, все пригодилось. Потом они лежали в темноте на неразложенном диване, она чувствовала обнаженной кожей сухие крошки и посеянную три дня тому флешку под левой лопаткой, а всем телом — тесноту, но встать и перейти на кровать в спальню было слабо. Она прислушивалась к его дыханию, не специально подстраивалась, совпадала, соскальзывала в сон, но тут же выныривала и снова слушала, как он дышит. Было ли когда-нибудь по-другому? Всегда было так. Острый приступ счастья перешел в хронику, она улыбалась в темноте с закрытыми глазами и выглядела со стороны внутриутробным существом, плавающим в околоплодных водах ночного воздуха. Утром она тщетно пыталась дозвониться в больницу, из которой удрала. Но все равно, наверное, по-хорошему нужно было бы туда подъехать. Не завтракая, они собрались и вышли. Яша решила тоже прогуляться. Погода испортилась, было понятно, что сегодня будет гроза. У подъезда им снова встретилась Анна Семеновна. Они поздоровались, но Лиду на этот раз немного задело то, что соседка упорно игнорирует ее спутника. — Яша сегодня ночевала у нас, — сказала Лида весело. — Да-да, я не смогла ее выманить из квартиры, она затаилась где-то, — улыбнулась Анна Семеновна. — Видимо, решила, что надо охранять. — О, у нее прекрасная сигнализация! Стоит только слегка до нее дотронуться. Тебе не мешало, как она мурлыкала? — спросила Лида у него, чтобы как-то ввести его в зону внимания. Анна Семеновна глупо помаргивала. Она по-прежнему смотрела только на Лиду. — Мне помогало, — сказал он. Лида засмеялась. — Колыбельная? — Кошки ужасно уютные, — сказала Анна Семеновна. — Береги себя, Лидочка. И она пошла к подъезду, сильно припадая на левую ногу. Лида заглянула ему в грустные глаза. — Иосиф, — сказала Лида, — Иосиф. *** Конечно, он любил ее. В таком возрасте все как-то иначе — острее, жалобнее, трагичнее. На грани исчезновения, в последний раз. Как падающий с обрыва хватается за выступ, он пытался этой нечаянной любовью удержаться внутри вечно продолжающейся и такой мимолетной жизни. Она ему казалась ребенком. Нежная, полупрозрачная, хрупкая. У нее еще все было впереди. Он старик — а она… а у нее… Он видел, что она нравится другим мужчинам. «Только полный идиот может не захотеть вас», — повторял он ей. Грязный безумный старик. Да что говорить? Он стремился просто побыть еще — еще немного. И да, он не планировал, даже не мог предположить, что она так крепко втрескается. С ужасом представил вдруг, что все может затянуться и перейти в отношения, в которых он успеет так одряхлеть, что станет ей в тягость. Будет ловить ее взгляд, наполненный жалостью, а вдруг — и отвращением… Нет-нет, этого он точно не мог бы вынести. Зато он мог исчезнуть, пока до этого еще не дошло. Так будет лучше всем. И он исчез. Написал ей, чтобы она забыла, жила дальше, чтобы не искала его. Затаился в себе, перетерпел. Было тяжело, неприятно, но, впрочем, если разобраться, то вполне выносимо. А иногда и вовсе хорошо. Он выходил на балкон, жмурился от утреннего солнца, вдыхал прохладный воздух, выкуривал первую сигарету. Затем одевался и отправлялся в маленькое кафе, где милая пышногрудая барышня в очаровательных веснушках с опущенными ресницами подавала ему кофе и теплый круассан. Вытирая со стола, она как бы невзначай задевала его рукавом, наклоняясь за чашкой, рыжим локоном касалась плеча, восхитительно краснела, и жизнь снова наполнялась смыслом, расцветала и обещала. Всем своим существом он приветствовал простые радости. Поэтому некоторое время спустя он пригласил барышню на ужин, она осталась у него и вполне оправдала ожидания, он был доволен, но сразу же утратил интерес к этому кафе и перебрался в небольшую пекарню с тремя стеклянными столиками и божественным яблочным штруделем. Когда ему сообщили, что Лида попала в больницу, лежит без сознания, может умереть, он собирался в гости к своему старинному другу. Все кубарем вспомнилось и ошеломило силой и свежестью. Ему казалось, что это давно не так живо, забылось, поросло, сгинуло. Он долго стоял потрясенный не только новостью, но и своей реакцией. По дороге в больницу Лида и Иосиф завернули в какую-то забегаловку, оказавшуюся вполне уютной. Лида то щебетала, не сводя с него восхищенных глаз, то замолкала и задумывалась, расфокусировав зрачки и уставившись на растопыренные в центре столика салфетки. Они заказали два кофе и сырники со сметаной и свежей малиной. Официант почему-то поставил заказ Иосифа не ему, а кому-то третьему, не сидящему напротив. Лида изумилась, одарила смуглого юношу испепеляющим взглядом и мгновенно сама переставила все, как следует. Ей не хотелось отвлекаться от беседы. — Аааа, я поняла, — радостно взахлеб говорила она, — ты испугался, что со мной ты потеряешь всех своих многочисленных любовниц. Но это не так — мы могли бы с тобой мирно дружить и не расставаться, а ты бы продолжал общение с ненасытной толпой. — Да нет же, ты слишком хорошо обо мне думаешь… толпой… я не смог бы перетрахать такое количество. — Ну… постепенно, не сразу… Глаза боятся, как говорится, а руки делают… — А, ну руками мог бы, да. Лида хохотала, Иосиф улыбался. Вдруг она погрустнела. — Как ты мог так долго быть без меня? Ты меня не любишь? Ты совсем не скучал? Тебе не было меня жалко? — ее голос стал прозрачным от слез. — Все не так. Просто я уже старый, мне семьдесят лет, — он долго и внимательно смотрел на нее, — просто меня уже нет. — Гёте в восемьдесят сватался к Урсуле и ничего… — Все по-разному чувствуют себя… — он опустил глаза. — Ты не любишь меня и не хочешь, — с детской прямотой констатировала она. — Я расплачусь, мне надо разменять деньги. Она подозвала официанта и попросила их рассчитать. Лида вышла первой, ее волосы торжественно и победоносно развевались. Она не верила в то, что говорила.
