Текст: Андрей Мягков
Когда-то Ольга Громова работала в библиотеках и заведовала профессиональной библиотечной газетой, а потом написала детско-юношеского "Сахарного ребенка" и очнулась самым настоящим писателем - хотя, по ее собственным словам, вовсе не собиралась им становиться. Тем не менее к настоящему моменту ее "...ребенок" успел покочевать по шорт-листам литературных премий, выдержал 8 изданий в России и переведен на десяток языков.
Новая книга выходит через 7 лет после нашумевшего дебюта и остается верна заветам первого романа Громовой, с той лишь разницей, что "Сахарный ребенок" рассказывал подросткам о сталинских репрессиях, тогда как "Вальхен" обратил свой взор на немецкую оккупацию и немецкие же концлагеря. Не самые легкие темы, особенно учитывая возраст главных читателей Громовой: 12+. Но благодаря честности и прямоте, с которой пишет Ольга, говорить об этом у нее действительно получается. Как и прежде, поддерживать доверительную беседу автору помогает архив - на страницах обеих книг полно документального и настоящих человеческих жизней - а также писательское умение, за которое обычно отвечает большое человеческое сердце: умение не делить мир на черное и белое, а людей - на плохих и хороших. Неважно, на каком языке они говорят и по какую сторону баррикад находятся.
"Вальхен" появится на прилавках уже в феврале - и пока это происходит, мы с разрешения издательства «КомпасГид» публикуем несколько страниц оттуда.
Вальхен. Ольга Громова; худож. М. Чечулина (Greta Berlin) [авт. обл. luviiilove]; [послесл. Е. Ямбурга]. — М.: КомпасГид, 2021. — 424 с.
Пятнадцать марок
Июнь 1942
…На плацу между бараками почти сотня женщин выстроилась в одну длинную линию. Вдоль неё ходили немцы в штатском, а по краям стояли надсмотрщики.
Две холёные дамы с высокими прическами, серьгами в ушах и в модных платьях с накидками придирчиво рассматривали пленниц постарше: заставляли поворачивать ладони, показывать зубы и волосы, что-то отрывисто спрашивали через почтительно трусившего за ними переводчика. Наконец каждая указала на выбранную ею женщину.
— По двадцать марок в кассу, пожалуйста, — сказала им надзирательница и повелительным жестом велела женщинам отойти в сторону. Дамы удалились.
Только услышав это «двадцать марок», Валя вдруг осознала, что происходит: их продают! В памяти всплыла картинка из школьного учебника: невольничий рынок в Соединённых Штатах прошлого века. Кто бы мог представить, что она окажется на месте этих несчастных негров, судьба которых так ужасала её тогда?
Двое мужчин время от времени жестами приказывали кому-то из пленниц отойти в одну или другую сторону, считая их и формируя группы для себя. Их взгляды равнодушно скользили по невысокой, худенькой Наташе, которой никак нельзя было дать её семнадцати лет, по забинтованной руке Вали, которая и вовсе в свои тринадцать выглядела маленькой девочкой. Немцы брезгливо кривились при виде Нины, крепко державшей за руки двух детей, и сгорбившейся Асие́, казавшейся совсем старенькой в своём низко повязанном платке.
Наконец бо́льшую часть пленниц разобрали, и покупатели, поторговавшись с начальником лагеря и удовлетворившись словом «пятнадцать», пошли платить за всех оптом.
— Я беру этих, — заявил стоявший всё это время в стороне высокий худой немец в куртке, указав на Валю и Наташу.
— Нет, — возразил другой, который набирал целую группу. — Мне одной не хватает. Ещё вот эту.
Туча
Август 1942
— Как это будет по-немецки? — Валя показала Тильману ромашки, из которых плела венок для Лизхен.
— Kamille.
— То есть подружку Лизхен зовут как цветок? У нас девочек тоже называют по цветам: Роза, Лилия, Вероника… а ромашками не зовут… Лизхен, иди сюда!
Подбежала Лизхен, села на траву рядом с Валей и подставила тёмно-рыжую кудрявую головку — венок примерить. Он оказался впору.
— Тиль, ты чего тут сидишь, ничего не делаешь? Папа не любит, когда мы бездельничаем! — Пятилетняя Лизхен подбрасывала лежащие у Вали на коленях ромашки, чтобы они падали на голову растянувшемуся рядом на траве старшему брату.
— А сама?
— Сегодня воскресе-е-нье! И мы недавно пришли из це-е-ркви… и я ма-а-ленькая, мне мо-ожно.
— У меня тоже воскресенье, так что нечего тут всяким малявкам командовать. — Тильман, смеясь, щёлкнул девочку по носу. — Я с утра уже и коров выгнал, и хлев прибрал. А ты?
— А я кур кормила. С мамой. А Вальхен весь дом убрала, пока все в церковь ходили.
Валя соединила концы венка, сорвала крепкую травинку, закрепила его и надела на Лизхен. Красиво!
— Вальхен, а как по-русски вот это? — Тильман показывал куда-то ей за спину.
Валя обернулась.
— Это туча. Ой, дождь будет! Нужно домой! А где Басти?
— Басти! Басти! — привстав, закричал Тиль в сторону реки. — Себастьян! Ты что, оглох?
Валя вдруг испугалась. И правда, где Басти? В воду полез? Что-то случилось? Тильман, казалось, поймал её мысль на лету.
— Да он плавает, как рыба, и река спокойная. А! Он же с книжкой был! Где-нибудь читает. — Тильман вскочил, огляделся и побежал к большому дереву. — Ну вот, я же говорил… Вставай, соня! Хорошо на книжке спать? Сейчас дождь будет!
Себастьян, такой же тёмно-рыжий, как сестра, поднял на старшего брата ещё сонные глаза и тут же вскочил.
— Домой? Обедать?
— Тебе бы только обедать, — засмеялся Тиль. — Ну какой из него бауэр вырастет? Чуть что — либо за книжку, либо спать.
— А я и не буду бауэром. Я врачом буду. Вот я книжку читаю про врачей, они в войну людей спасали.
— Видели мы, как ты читаешь, — поддел брат. — А мы с Лизхен русские слова учим, да, Лизе? Вальхен говорит, что die Wolke будет по-русски ту-у-у-ча.
— Нет, Тиль. Die Wolke — это по-русски облако. Я из школы помню. А здесь — туча. Туча — это из чего дождь идёт.
— Ту-утша! Ту-утша! — радостно завопил Басти.
Валя указала на небо.
— Это Wolke, — повторил Тиль. — А у вас два слова на одну вещь?
Валиного немецкого не хватало, чтобы объяснить разницу в словах, и, как только вошли в кухню, она взяла со стола карандаш и на клочке бумаги быстро нарисовала облачко, из-за которого выглядывает солнце. «Die Wolke», — написал рядом Тиль. «Oblako», — написала Валя, а рядом нарисовала такое же облако, густо его закрасила, пририсовала дождь и написала «Tutscha». «Regen Wolke», — приписал Тиль. Валя нарисовала рядом такую же тучу, но с молнией. «Gewitterwolke», — написал Тиль.
— Поняла, — обрадовалась Валя. — У нас разные слова, а у вас много прилагательных к одному слову, да?
— Да, точно!
Лизхен тем временем уже умчалась искать мать, чтобы показать венок, Басти не спеша снял обувь и ушёл с книгой в детскую, а Валя и Тиль всё ещё стояли у стола — рисовали и писали слова.
Вот рядом с тучей появилась дуга из семи полосок. «Regenbogen», — пишет Тиль. «Raduga», — добавляет Валя, рисует рядом солнце и сама пишет: «Solnce — die Sonne». Тиль смеётся и рисует личико, на котором вокруг носа много точек, пишет рядом: «Sommersprossen». «Wesnuschki», — добавляет Валя, а про себя удивляется: надо же — у нас «веснушки» от слова «весна», а у них от слова «лето»… надо потом спросить, что такое «sprossen». Она пририсовывает к личику венок, пишет «Wenok» и, подумав, добавляет «wunderbaren Tag» ("прекрасный день" - нем.).
— Да, ты очень быстро осваиваешь немецкий. А у меня русский никак не получается…
Валя улыбнулась его сокрушённому виду.
— Я в школе учила. Больше двух лет. А ты русский никогда не учил. Да и зачем тебе русский? Ты же дома.
— Я хотел бы говорить с тобой на твоём языке.
— Это ещё что такое?! — Сердитый голос герра Шольца ворвался в разговор. Валя вздрогнула, сжалась и, опустив глаза, ждала наказания за слишком вольное обращение с хозяйскими детьми. — Что это тебе вздумалось учить русский? — строго обратился он к сыну.
— А что плохого?! — с некоторым вызовом спросил тот.
Герр Шольц развернул Валю за плечи лицом к двери, ведущей в комнату, и легонько подтолкнул. Валя шла, ожидая удара по спине, но его не последовало.
— Нет ничего плохого в том, что ты учишь Вальхен немецкому, — успела услышать она, прикрывая дверь. — И в том, что хочешь знать иностранный язык, тоже ничего плохого. Но не в той жизни, которой мы здесь живём. — Голос отца стал жёстче. — Ты ведёшь себя как ребёнок, а тебе уже пятнадцать! Должен соображать! Это язык страны, с которой мы воюем. И что нас всех ждёт, если узнают, что наши дети учат язык врага?
— Вальхен нам не враг!
— Вальхен не враг. Она просто девочка. Которую угнали в плен. Считай — отдали в рабство. Она ни в чём не виновата. Но если кто-то узнает, что остарбайтер живёт у нас не как рабыня, а так же, как наши дети, нам всем несдобровать. Ей — первой. Её заберут и отправят на фабрику. Или хуже. Ты что, не понимаешь простых вещей?! Помнишь приказ об обращении с остарбайтерами? Мы его нарушаем. Ну, положим, ты не станешь об этом болтать со всеми… А младшие? Представь, что Лизхен скажет об этом подружкам или тётушке Эмилии.
Тиль виновато молчал, понимая, что вёл себя непростительно глупо, но потом всё же спросил:
— И что же теперь?
— Ничего. Вальхен будет жить у нас, как жила до сих пор. Только нам надо быть острожными в разговорах, особенно при чужих, да и при младших детях тоже. Лизхен пока не понимает кое-чего, не задумывается. Но проболтаться может.
— А если будут гости? У мамы скоро день рождения. Все же увидят…
— Там решим. Просто помни: не стоит всем соседям показывать, как живёт наша семья. Пора уже быть взрослым. Вальхен не глупая девочка. Она поймёт.
— Пап, можно спросить?
— Ну?
— Вальхен сейчас так сжалась, будто ждёт, что ты её будешь бить. Почему? Ты же нас не бил никогда… и… её ведь тоже?
Отец нахмурился.
— С ними плохо обращались, когда сюда везли, и потом — на работах. Я видел. Их везли в товарных вагонах, как скот, кормили кое-как и чуть что — били. В лагере особенно. У неё не только рана на руке была, когда я её привёз. Мама говорила, и на теле сплошные синяки… Вальхен у нас меньше двух месяцев. Привыкнет и перестанет бояться.
— С нами она уже не боится, когда взрослых нет.
— Потому что все вы — ещё дети, почти ровня ей, а мы для неё — хозяева. Вот она и пугается.
— А почему вы с мамой решили её взять?
— Ну, раз я инвалид прошлой войны и детей трое, а хозяйство большое и взрослых помощников больше нет, то нам полагается работник из пригнанных с востока. Конечно, до сих пор справлялись сами, но мы с матерью как представили, что кого-то из вас так угнали бы… Вот мама и сказала, что, раз дают восточных рабочих, надо брать самых слабеньких. — Клаус Шольц помолчал. — Я двоих хотел взять, не дали. Всех, кто постарше, покрепче, забрали на фабрику. Хоть одной жизнь облегчим… Только надо быть осторожнее. Хорошо, что мы уединённо живём. Но доносчиков много.
Отец коротко потрепал сына по затылку и вышел. Тилю показалось, что он хромает больше обычного.
