Текст: Юрий Лепский/РГ
Мы печатаем рецензию, которая впервые увидела свет в 1967 году. Ее автор - выдающийся советский и российский критик Лев Аннинский. В последнее время Лев Александрович работал обозревателем "Российской газеты". Мы печатаем его текст об "Июльском дожде" не потому, что нельзя написать новый, а потому, что лучше не напишешь.
Я думаю, что и фильм Марлена Хуциева вновь пришел на наши экраны потому, что никто уже не сможет снять лучше о том, о чем повествует "Июльский дождь".
Впрочем, есть и еще одна причина. Лев Аннинский уже не сможет ничего написать: он покинул этот мир. И Марлен Мартынович Хуциев ушел от нас. И Анатолия Гребнева - написавшего сценарий "Июльского дождя" - тоже нет. И Германа Лаврова - великолепного оператора этого фильма - тоже. Не стало Юрия Визбора, сыгравшего фронтовика Алика, ушла из жизни Евгения Уралова, сыгравшая Лену и влюбившая в себя не только Визбора, но и целое поколение советских мужчин. Нет и Александра Белявского, и поэта Александра Аронова...
Но жив, продолжает жить "Июльский дождь", потому что он сделан искренне и талантливо, потому что он сказал правду о послевоенном поколении, потому что он встревожен тем, от чего мы не избавлены и по сей день, потому, наконец, что это и есть искусство.
Спасибо Льву Аннинскому и "Июльскому дождю" за то, что сказали нам важную и очень тревожную правду, за то, что дали надышаться подлинным искусством. Как после дождя.
Юрий Лепский, первый зам. главного редактора "Российской газеты"
Лев Аннинский
А. Аронов:
- Товарищи! Скажите, правда ли, что у Большого театра происходят встречи ветеранов войны?
Голоса:
- Правда!
А. Аронов (торжествующе):
- Правда. Скажите, правда ли, что Новый Арбат закрыт щитами афиш, мимо которых люди спешат, не видя их? Голоса:
- Правда!
А. Аронов:
- Тоже правда. Фильм "Июльский дождь" состоит из многих правд. Здесь масса современных сведений. Это приятно. Но скучно. Я не могу читать Чехова - он кажется эпигоном Антониони. (Шум в зале.) Вся эта бессюжетная анемия - эпигонство. То, что мы сейчас видели на экране, не искусство, а полуискусство. Вспомните, как энергичен Куросава! Никакая современность сведений не заменит современному человеку хорошей драки, сюжетного напряжения и стрельбы! (Шум в зале.)
Я не верил своим ушам. Хотя своими ушами слышал все это - в кинотеатре "Форум" 17 марта 1967 года, на одном из первых зрительских обсуждений новой картины Хуциева.
Я мог бы поверить, что эта картина непонятна. Что она спорна, что не дает ответов на вопросы. Но эти недоуменные пожатия плеч, эта ожидающая пустота в глазах, эти тайные зевки - я просто растерялся: помилуйте, да ведь им скучно. И не каким-нибудь полуграмотным недоучкам, нет, - образованным инженерам, специалистам новой формации, поклонникам Андрея Вознесенского, - скучно! Молодому литератору Аронову - скучно! А может, в этом есть что-то неотвратимое? На всех уровнях. На самом низком - где сентиментальные драмы из жизни обыкновенных людей где-нибудь на Западе уже прочно выбиты энергичностью Джеймса Бонда, пышностью длинных зрелищных лент, взрывной силой элементарной динамики. На самом высшем уровне - где неистовый в чувствах Тарковский теснит человеколюбивого автора сентиментальной ленты "Жили-были старик со старухой". Как энергичен Куросава! Саша Аронов, конечно, дразнил аудиторию, ругая Чехова, и все же... что-то тут тревожно: видно, накопились новые силы в свежем человечестве: хорошей драки, сюжетного напряжения и стрельбы!
Марлен Хуциев должен был предвидеть такую реакцию на свой фильм. Но что он мог поделать с самим собой? Ибо человек, которому скучно на его фильме, и есть предмет его тревожного исследования. Энергия этого нового человека, его бездуховность введены в фильм как тема, как условие действия. При этом внешне Хуциев остается Хуциевым: все те же медленные проходы, все то же взвешенное бытие души, все тот же скользящий, замирающий, раздумчивый ритм. Любителю стрельбы было скучно смотреть "Весну на Заречной улице" - ему скучно смотреть "Июльский дождь". Он судит с точки зрения стрельбы. Чтобы понять Хуциева, надо принять его художественное условие, почувствовать его тему. Надо обернуться на сторонника хорошей драки. Надо посмотреть на него. Спокойно и без всякой предвзятости. Если хотите, прищурившись. Не осуждая, но пытаясь понять его. Не понимая, но - пытаясь.
Итак, вы узнаёте Хуциева. По первым же кадрам. По длинным планам улиц, по их суете, по спешащей толпе, где каждый сам по себе, но все вместе неуловимо охвачены как целое - привычно разностильным видом московских улиц, предгрозовым воздухом, сбивчивым набором мелодий из транзисторов, говором толпы, скользящим потоком машин... Но это - и новый Хуциев. По-прежнему влюбленный в гомон улицы и в поток людей. И по-новому встревоженный. Издерганная фонограмма, - заметил один критик. Очень точно! Да ведь не только фонограмма, здесь все мечено тревогой. Торжественный марш Бизе не вяжется с лицами в толпе. Музыка сама по себе - люди сами по себе. Спешат. Знакомятся и расходятся в этой толпе. Дождь делает их мгновенными союзниками под навесом подъезда: девушка, куда же вы? Намокнете. Возьмите мою куртку, она, по идее, непромокаемая. "Спасибо. Но как я ее вам верну?" - "Я позвоню вам, дайте ваш телефон". Записывает номер на спичечном коробке. Девушка побежала в его куртке. Можно забрать куртку завтра, можно плюнуть и забыть, экая ценность - куртка в цивилизованное время. И жизнь покатилась дальше, и бежит в толпе эта едва примеченная нами девушка... Девушка, которую потом аппарат приблизит к нам, и мы войдем в ее обыкновенную душу, и там, в обыкновенной душе, рухнет на наших глазах любовь...
Когда-то, появившись в кинематографе, Хуциев тем и взял, что приблизил к нам обыкновенную душу. После стрельбы и драк, после невероятного душевного напряжения (помните дебют Алова и Наумова? Корчагинское: "по сердцу кулаком", и - "пусть помнят, пусть все помнят: как мерзли, голодали, холодали...") - после всего этого простая любовь "на Заречной улице" показалась откровением. Хуциев через годы пронес свою верность теме: простую душевность обыкновенных людей, - и вот, пожалуйста: Саше Аронову скучно, хорошей драки ему не хватает. Да, много воды утекло за эти годы. Сколь многое переменилось и в реках, и на Заречной улице; там, где под обыкновенную гитару осторожно и неуверенно расцвела когда-то любовь обыкновенных людей, которым вполне хватало душевности, - теперь под шум июльского дождя, под современные ритмы магнитофонов, среди обыкновенной толпы - происходит тихое крушение любви, потому что она бездуховна... Обыкновенная девушка - вот она бежит, в чужой куртке, худенькая горожанка, отрешенно и сосредоточенно, как бежит человек сквозь толпу по своим делам. И тут - новая струна звучит у Хуциева. В чем? Может быть, в том, как она оглядывается на камеру, эта девушка из толпы? Молодые парни из фильма "Застава Ильича" не оглядывались, они были заполнены внутренней жизнью, они шли и читали Пушкина, не замечая окружающего. А эта - оглядывается среди толпы. Оглядывается, словно боится устремленного ей вслед взгляда. Оглядывается как ужаленная. Завершенный внутренний мир молодой души, в который так свято верил автор "Заставы Ильича", окрасился неуловимой тревогой. Или почувствовал Хуциев, что Саша Аронов крикнет ему: мне скучно?
Не наше ли новое состояние исследует автор "Июльского дождя" - переходное состояние, при котором энергия обгоняет сознание, при котором накопились силы для действия, а - во что выльется? И не свое ли собственное противоречивое отношение к ситуации - исследует? Любит или не любит ее Хуциев? Любит или не любит пришедших в жизнь новых людей?
Что он безоговорочно любит - так это Москву. Но заметьте: лучшие ее пейзажи безлюдны. Застыли на ночь троллейбусы, прижав к спинам уши, пустынна мокрая мостовая, первый луч солнца оживил асфальт, влюбленный взгляд режиссера не может оторваться от этой картины... а людей нет. Поток машин мчится по дневной улице, то в веселом, то в затухающем ритме, - Хуциев любит это скользящее движение города... но людей не видно, они спрятаны в машинах. И толпа, толпа, которую он снимает долгими планами, - это толпа нерасчлененная, это мгновенные силуэты, это фигуры ожидаемые, типичные, подчас трогательные, но нигде не приближенные к нам. Индивидуальности нет. Есть быстрое, почти автоматическое движение, водоворот большого города, великое отрешение от себя, скольжение незнакомых людей, домов, машин.
Вот на длительных планах - разъезд дипкорпуса. Тихий московский переулок, крыльцо особняка, голос по мегафону: "Машину военного атташе Франции к подъезду! Машину Ее Высочества принцессы Камбоджи к подъезду!" Мы долго наблюдаем величественные проходы роскошно одетых людей от роскошного подъезда к роскошным лимузинам. Вот он, атташе Франции. Пауза. Вот Ее Высочество... Пауза. Саша Аронов, вам скучно? А знаете, в чем подлинный интерес этой долгой сцены? Почему однообразно-долгий эпизод необходим в фильме? Вы не можете приблизиться к этому подъезду, к этим людям. Вы смотрите на них с другой стороны улицы, вместе с прохожими. Вы можете смотреть, даже отпускать негромкие замечания. Вы не можете - подойти, включиться. Стена из воздуха между вами и ими - вот смысл. Стены из воздуха, обволакивающие отрешенно спешащих людей в муравейнике родного города.
Но вот люди собираются вместе. Приятели. В доме или в лесу, на пикнике. Шумно общаются, жарят шашлык, ищут какие-то объединяющие всех занятия. И что же? Опять невидимая стена. Судорожно остроумные анекдоты про тещу - для заполнения пауз, и - стена. Души не прощупываются: спрятаны.
Любопытно, что даже среди действующих (говорящих, сюжетно выделенных) лиц фильма нет людей с резко отличной, броской, запоминающейся внешностью. Исключение - Юрий Визбор, "Алик с гитарой", но и он, актер с резко индивидуальной внешностью - играет притушенно, сдержанно, вписываясь в текучий, скользящий, нефиксированный ритм картины.
А главная героиня? Почему Хуциев отдал эту роль Евгении Ураловой? Вглядитесь в ее подвижное, острое, нервное лицо - как легко оно вписывается в тип "современной городской женщины", интеллектуалки, как быстро нервность тут прячется за искусную ленивость речи, как легко эта женщина входит в толпу, принимает ее ритм, подыгрывает ее игре, но едва она выходит из толпы - режиссер резко приближает к нам ее лицо, и за небрежной прядью волос мы вдруг видим тоску в глазах.
Тоску личности, играющей в общение, скользящей сквозь толпу - Хуциев выносит в первый кадр эмблему индивидуальности - божественные работы Рафаэля, Леонардо: спокойные, полные достоинства лица людей Возрождения - мы видим их на долгих планах, предполагающих вникание.
Потом эти божественные лица начинают сыпаться из типографской машины: десятая репродукция, сотая, тысячная. Все тиражируется, все поддается количественному умножению, все повторимо. Лена - инженер в типографии, она тиражирует ценности. Когда она спешит с работы, улица ей тиражирует встречных. Так возникает в фильме Хуциева сквозная коллизия мотивов: на одном полюсе - личность, чего-то ждущая, тоскующая, на другом - неуязвимое безличие тиражируемых, штампованных, бездуховных псевдоценностей. На одном полюсе - девушка, у которой современная прядь волос прикрывает тоскующие глаза, на другом - ее жених, воплощение той самой массовости и неуязвимости, которые ее окружают.
Его зовут Володя. Он - молодой ученый, способный, в меру храбрый, в меру осторожный. У него мускулы атлета, разряд по плаванию и спокойное, невозмутимое лицо. Да, это, пожалуй, главное в его лице: непробиваемое спокойствие, именно это играет А. Белявский. Даже юмор запрограммирован в этом всезащищенном человеке: легкая современная ирония, которая позволяет не ввязываться в заведомо проигрышные истории. "Не пьет ли?" - "Нет". - "Скупой?" - "Совсем нет". - "А насчет женщин?" - "Нет..." Это, так сказать, его портрет на уровне обыденного сознания. А вот характеристика, данная герою в его собственной, ироничной манере: Володя выполнен из современных высокопрочных материалов: антимагнитен, морозоустойчив, водонепроницаем. Это тугоплавкий металл, его можно запустить в космос, и он не сгорит в плотных слоях атмосферы... Точно. Не сгорит. Не подмокнет. Отшутится. Еще вероятнее - отмолчится. Не пропадет.
Этот тип молодых людей - не открытие Хуциева. О них уже много пишут и спорят в прессе. Это они, "деловые люди", "рационалисты", молодые неуязвимые мальчики, молчаливым фронтом встали перед нашим искусством, и когда? Никто не заметил. Десять лет назад, в эпоху XX съезда, мы, молодые, кричали, рвали рубашки, взывали к правде, и все просили "вернуть словам звучание их первородное". Мы были откровенно слабы, почти демонстративно инфантильны: разбуженные поэзией Евтушенко, мы, как и он, не умели прятать слабостей: мы плохо защищались, и от нас пошли по молодой литературе исповеди; высмеять таких, как мы, детей смятения, было нетрудно.
Пришло время, и из-за мятущихся незаметно выступили молчаливые. Они не кричат и не взывают. Они узнали цену жалобам и не намерены принимать пинки. Они молчат. К ним не подступишься.
Меня поразила напечатанная в "Комсомольской правде" заметочка о старике-пенсионере, который пришел в редакцию жаловаться на своего сына. "Обижает? Нет. Грубит? Тоже нет. Так в чем же дело? Да просто чужие, и все. Безразличны ему старики: что есть они, что нет". Корреспондент отправился к сыну. Владимир (имя совпало случайно) представлялся ему самонадеянным и развязным. А оказался скромным и приветливым. Спорит ли он с отцом? Нет. Деньги отдает? Отдает. Планами с отцом делится? Нет. Почему? Времени нет. Да и зачем?.. "В его открытости, - пишет корреспондент, - я бы сказал, какой-то современной прямоте, уверенности в себе было что-то притягательное. И в то же время леденящее спокойствие в разговоре об отце... А ведь старик плакал".
Я не берусь судить старика-отца. Старики прожили другую жизнь. Они жили наружу, навылет, без остатка. Они не признавали суверенности отдельного человека, они существовали на миру... Я не знаю, смогу ли я, например, интимное горе понести на суд посторонних, напоказ, в редакцию. А старик идет туда и плачет там. Он не умеет иначе, и не мне его судить. Меня интересует леденяще приветливый его сын. Этот не заплачет и не засмеется. Даже и не толкнет специально, со зла. Отодвинет походя и забудет. Он потерял охоту к выяснению отношений.
Может быть, это неизбежный мах маятника, и дети людей, шумно живших для внешней цели, и впрямь должны откатиться внутрь себя? Не знаю... Только смотрите, как бы реакция на душевный базар не перешла в душевный лед. Поколение молчаливых опасно молчаливостью. Ироничные, высокопрочные, антимагнитные, спортивные, неуязвимые - они могут стать и безжалостными. Они-то сумеют устроить "сюжетное напряжение" и "хорошую стрельбу". Им внутри ничего не помешает. Саша, стало ли вам, наконец, весело? Чувствуете ли вы, почему такая тоска в глазах героини, которой только сделал предложение человек, вроде бы ею любимый?
- Мне страшно, Володя... Я, наверное, никогда не сумею объяснить, почему, несмотря на все твои прекрасные качества, я не пойду за тебя замуж.
Разумеется, все это говорится спокойно. Без сцен. Без скандала. Надо знать, с кем имеешь дело. Молчаливые.
Чего не хватает ей в этом цельноотлаженном герое? А чего не хватает ей в спешащей толпе? Ведь из толпы и поднялся к ней этот количественный человек, воплощение успеха и неуязвимости.
Ей не хватает в нем - неповторимости. Если хотите, страдания, которое делает человека человеком. Ей не хватает в нем - личности, единственности, любви. Ее душа не заполнена.
Вот она проходит в финале через ликующую, плачущую толпу, через полузабытые песни. "На позицию девушка провожала бойца...", "Брестская улица по городу идет..." Старики в военной форме. Орденские планки. Слезы и радость.
Она проходит мимо пятнадцатилетних подростков, мимо мальчиков с модными челками, загадочно глядящих перед собой.
Можно сказать, что для первых главное - в прошлом. Да, они вспоминают, они - всецело в этом, они счастливы, их душа полна.
Можно сказать, что вторые - целиком в будущем, что ровным счетом ничего еще не написано на их не тронутых опытом лицах. Но и в этом душевном неведении - они целостны.
Между теми и этими проходит хуциевская героиня, тревожно вслушиваясь в себя.
И с нею вместе вслушивается Марлен Хуциев в дыхание времени. Чем заполнится время? Достанет ли - духовной культуры, достанет ли - человечности? Или ожесточится душа за стеной молчания. В сущности, Хуциев продолжает то раздумье, которое звучало в фильме "Застава Ильича". Только теперь - больше тревоги. Почему?
Видно, почувствовал Марлен Хуциев, что Саша Аронов "заскучал".
Источник: rg.ru
На экранах снова освежающий "Июльский дождь"
Текст: Валерий Кичин/РГ
На киноэкранах России - вторая премьера фильма Марлена Хуциева "Июльский дождь". Фильма этапного, важнейшего для многих поколений.
Не знаю, почему он выходит в отрыве от "Заставы Ильича" - фактически первой части этой дилогии. Их обязательно нужно показывать вместе - как две серии одной истории надежд и разочарований.
Но не мне судить о прекрасной инициативе - как говорится, и на том огромное спасибо. Можно надеяться, что, посмотрев на большом экране "Июльский дождь", многие захотят вернуться, или, может, впервые посмотреть "Заставу Ильича", которая после хрущевского разгрома вышла в СССР урезанной и под названием "Мне двадцать лет". Обе версии есть в интернете.
Почему эти фильмы стали исторически ценными? Почему с дистанции времени они смотрятся еще актуальнее и волнуют современного зрителя еще больше, чем волновали тогда, в 60-е?
Марлен Хуциев - режиссер редкостно чуткой душевной организации. Он воспринимает людской мир всей кожей и не сюжет снимает, а, как сейсмограф, тонким пером выписывает вибрации человеческого духа.
Когда выходили "Застава Ильича" и "Июльский дождь", даже весьма неглупые критики пеняли их создателю за раздерганность, фрагментарность фабулы, за неясность идейного посыла - все пытались примерить реальность его картин к советской догме. А он тогда сделал в кино открытие, равноценное тому, что сделал в "Восьми с половиной" Феллини - и не случайно итальянский гений, почувствовав родственную натуру, захотел именно с ним встретиться в дни приезда в Москву.
Одним из первых в мире Хуциев научился кинокамерой улавливать невидимые глазу материи - состояния души. И персонажа, и целого общества. На генетическом уровне: для него всегда была главной тема сложных связей между поколениями - там нет однозначных ответов. Начавшись красноармейским дозором 20-х, "Застава Ильича" завершается встречей 23-летнего героя с его 21-летним, погибшим на войне отцом. Эта взбесившая генсека сцена пробуждала в зрителях бурю доселе спящих мыслей. Этим и напугала: партия требовала ответов кратких и непреложных, как лозунг. Вопросы, по ее мнению, всегда чреваты сомнениями. А сомнения в линии партии, понятно, крамольны и должны пресекаться.
Поэтому фильму были поставлены все возможные по тем оттепельным временам препоны.
Сегодня фильмы Хуциева, ставившие в тупик и критиков и генсеков, прозрачно ясны и, как никакое другое кино, резонируют с нашим сегодняшним состоянием. Только то, что было разочарованием и вопросом, стало гротеском.
В отрегулированное кино конца 50-х, когда начинались съемки, "Застава" ворвалась весенним штормом. Он смывал лак официоза, заполнил экраны реальными голосами улиц, звуками радио и мощным разливом мировой культуры, которой, вопреки новейшим представлениям, тогда жила Москва. Жила театром, спорила о фильмах и книгах. Была пропитана Пушкиным, Шубертом, Альбенисом, Монтаном, Окуджавой, "Тбилисо", Маяковским... И Первомай был огромным семейным праздником. Он снят документально и при этом поэтично - так никто еще не снимал. Отрепетированные колонны и вдохновенные взоры были, а вот такой счастливой сутолоки - в нашем кино еще никогда. Как громивший картину Хрущев сумел не разглядеть этой неподдельной любви к городу, к стране и ее неказистому быту, к ее трамваям, коммуналкам, гитарам?! Это кино и отражало жизнь и добавляло ей света, оно излучало любовь - и ее пробуждало.
Время добавило непредусмотренную горькую ноту. С его дистанции видишь, в какой степени этот быт, иерархия приоритетов отличаются от новорусских. Не тем, что уже нет очередей за квасом. Вы можете вообразить персонажей какой-нибудь картины наподобие "Горько" или "Да и да", читающих Пушкина - потому что душа просит?
Сегодня эти фильмы Хуциева - ответ тем, кто сегодня считает "совок" совсем бросовым. Возможно и так, вопрос только в том, судьи кто и с какой высоты судят. По этим фильмам, по этому слепку с ушедшей в глубь времен реальности становится ясно: судят о пороках дорожных рытвин из глубин самой зловонной из ям, куда свалилась наша современность.
Конечно, Хуциев - художник "городской". Он певец Москвы, где люди дышали искусством и занимали пятерку, чтоб пойти в театр. Певец интеллигенции 60-х. В "Заставе Ильича" ему удалось сохранить навсегда аромат "оттепели". Ее суть - шквал надежд. Словно воспетая Маяковским "весна человечества" пришла снова - уже навсегда. Режиссер не боялся остановить картину на полчаса, врезав в нее съемки в Политехническом: люди слушают поэтов. Такие вечера никогда уже не повторялись: порыв полыхнул и угас. Я понимаю, почему Хуциев не мог резать этот эпизод, прервать поток концентрированных надежд и счастья видеть эти глаза и лица. Он выбирал стихи самые важные, взрывные и - да, подрывные! "Я не верю, что это винтики с грозным космосом побратались!" (Вознесенский). "Но что делать, если в схватке дикой всегда дурак был на виду?" (Ахмадулина). Пересматривая поблекшую, слишком контрастную копию фильма, я подумал: с такой картины не сделаешь цветной ремейк. Это фильм не о событии. Он об эпохе, о стране, которой больше нет. Это нам послание из советской Атлантиды. С царапинами и рваными краями.
"Июльский дождь" образует с "Заставой" дилогию. В нем все оттуда - и обилие звуков того радио и тех песен, и образы Возрождения, и обрывки классики, которой поверяется ценность всего, чем живем. Это одна драма в двух актах, драма иллюзий взлетевших - и облетевших. В "Заставе" с ее ликованием молодости герой еще очень смутно ощущал дефицит важного для жизни витамина: то романтически идеальное, что жило в музыке и поэзии, тонуло в пошлости назиданий старших и трепа ровесников. В "Дожде" треп уже заполнял жизнь, рациональный цинизм вытеснял романтику, и она осталась, как улыбка Чеширского кота, только в голосе незнакомца, который все звонил героине. Этот кочующий по стране голос - все, что осталось от Политехнического. С обладателем голоса уже страшно встретиться - разобьются последние иллюзии.
Сегодня еще яснее, что за всю советскую и постсоветскую историю у нас была одна твердая точка отсчета: война. Там безусловно все: мужество и трусость, дружба и предательство, смерть - и чудо, что выжил. Война в обеих картинах - камертон, единственное, что не терпит цинизма. В финале "Июльского дождя" на 9 Мая собрались фронтовики. Кто-то еще обнимает однополчан, а вот эта женщина уже никого не дождалась, тихо сидит на приступочке. И последние кадры: молодые лица. Молчаливо ждут чего-то. Возможно, того ответа на вопрос "Как жить?", которого не дождался герой "Заставы". И самый последний кадр: пацаненок глядит из-под локтя. Тоже ждет. Время дополнит картину: он так и не дождется. Все, что было живым и полным надежд, уйдет обратно в лозунг, плакат, в георгиевскую ленточку на Hyundai.
Источник: rg.ru
