САЙТ ГОДЛИТЕРАТУРЫ.РФ ФУНКЦИОНИРУЕТ ПРИ ФИНАНСОВОЙ ПОДДЕРЖКЕ МИНИСТЕРСТВА ЦИФРОВОГО РАЗВИТИЯ.

Павел Пономарёв. Варежка

Публикуем тексты, присланные на конкурс «Детектив Достоевский»

Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Коллаж: ГодЛитературы.РФ

Хотите отправиться в трехдневное путешествие в Петербург Достоевского? У вас есть шанс! ГодЛитературы.РФ запустил конкурс короткого остросюжетного рассказа «Детектив Достоевский» с фантастическими призами. Отправить свой рассказ вы можете до 10 октября. Подробности – по ссылке.

Текст: Павел Пономарёв

В детском саду я потерял чужую варежку.

Зима. Мы, дети, тепло одетые спускаемся по внутренней лестнице на прогулку. Уютно пахнет кухней, на стенах подъезда тихо шевелится новогодний серебряный «дождик», приклеенный месяц назад и осыпающийся от ненужности. Над нами колышутся воспитательница и няня. Воспитательница — смуглая пожилая женщина с усталым лицом и черными усиками — идет молча. Няня — робкая и красивая, с пышной химической завивкой — неумело покрикивает на нас, придерживая за шарфы. Всем, кроме женщин, весело, все порядком соскучились лежать в душной палате на тихом часу, всем хочется резвиться и шуметь. Такой безобидный детсадовский анархизм. В детстве я был расторопным и задиристым ребенком, поэтому шумлю вдвойне. Это потом я полюбил прятаться в четырех стенах и смотреть в потолок, а тогда стремился на свет — в сказочно-белый, с гигантскими сугробами и тополями, детсадовский дворик.

Я потерял чужую варежку нечаянно.

Как-то вышло, что еще на лестнице я принялся «доставать» и побуждать к всеобщей радости одногруппника Пашу — малокровного неулыбчивого мальчика с лицом Пьеро, у которого варежки были почему-то не на резинке, как у прочих детей, а сами по себе, в карманах. Одна из его шерстяных варежек, связанных родной бабушкой, очутилась у меня, а потом выпала и улетела в узкий межлестничный проем. Как мне казалось — в тот самый темный и неуютный закуток, имеющийся под всеми лестницами первого этажа: для старой мебели, кошек, спящих людей, оставленных ими окурков, ну, и варежек. Неприятен этот закуток был еще и тем, что находился по соседству с железной дверью, цвета запекшейся крови, ведущей в подвал.

В дворик мы вроде бы вышли. Все веселые и задорные, а я не очень, потому что Павлик начал противно ныть в голос из-за потерянной варежки и стращать бабушкой: «Я все-о ба-абушке расскажу-у-у, я все-о ба-абушке…». Особенно неприятно звучало утробное и какое-то животное «у-у», так не идущее его хлипкому тельцу. После чего он делал паузу и с недетским хрипом, как если бы выкуривал по пачке «Беломора» в день, вбирал в себя ледяной воздух, чтобы ныть заново.

Печаль моя усилилась, потому что день выдался как назло солнечный: над поселком широко и бодро синело небо, на крышах веранд искрился снег, маняще блестели стальные горки... Сама природа требовала игры и безоглядного счастья. Но вся эта зимняя благодать вдруг отдалилась, затмилась безудержным воем Павлика, стала не для меня.

Что может быть проще, чем найти варежку под лестницей первого этажа. Ведь я точно помню, что она упала туда — в пустую гулкую темноту. Как мне думалось, на чистую, хоть и малоосвещенную, бетонную площадку, не обремененную ни кошками, ни старой мебелью (куда бы варежка могла задеваться), ни тем более спящими людьми. Да и зачем взрослому человеку скукоженная, с узором снежинки, варежка психически неуравновешенного ребенка? Теряли и находили детали конструктора (на коробке которого был изображен красный гусеничный трактор), деревянные волчки, шашки, всех размеров пуговицы, закатившиеся под всеядные батареи и шкафы, а тут какая-то варежка.

Варежку стали искать.

Сценарий: воспитательница и няня реагируют на вой Павлика, всплескивают руками, хмурятся, выявляют причину конфликта, хмурятся на меня, опрашивают свидетелей, идут искать варежку и находят. Возможно, так всё и было. Нечто подобное должно было происходить, потому что не действовать в такой ситуации двум хорошим педагогам просто нельзя. Скажем, притвориться, что не заметили, а там, глядишь, Павлик и приутих бы, переключился на деревянную лопатку и снежок. Или молодая и, судя по всему, влюбленная няня сказала бы: «Пройдет время, Павлик, и ты поймешь, что потеря варежки есть благо — ощутить близость того, кто с тобой рядом». Или: «Когда в школьной раздевалке тебя прижмут плохие ребята, ты будешь радоваться отсутствию варежки, Павлик, которой так удобно затыкать воющий рот», — устало заметила бы прозорливая женщина с усиками.

Но вышло иначе. Павлик упражнялся в нытье, увлеченно испытывая непознанные регистры своего ломкого голоска. Его вой возбуждал в женщинах деятельность и тревогу. Детсадовская ребятня, моргая из-под мохнатых шапок, сиротливо перетаптывалась на снегу. В их руках ненужно болтались деревянные лопатки и легко одетые безглазые куклы. Надежность детсадовского мирка мелкими шажками отступала к зеленой калитке, чтобы затеряться среди однообразных домов и голых деревьев.

Я отрешенно смотрел в белизну зимнего солнца и не понимал, зачем оно так приветливо светит, когда такая тоска. Незаметно подступил страх в облике бабушки Павлика. Я видел ее пару раз: обычная бабушка, в валенках и платке, как у всех. Порой она угощала детей конфетами, не за тем, чтобы заманить в детсадовский подвал, зажарить и съесть. Она не была похожа на Бабу Ягу. Но тогда, среди не разрытых детской игрой сугробов и чуждого солнца, мне казалось, что бабушка вот-вот появится из калитки, в валенках и платке, страшнее, если с конфетами, подойдет ко мне и… «Вы точно хорошо посмотрели?» — строжилась воспитательница в темноте подъезда. «Разумеется», — отвечала няня. «Как если б шкалик искал», — отвечал дворник. «Каждый мышиный уголок», — отвечали зачем-то прибежавшие на шум повара. «Не верю, — говорила терпеливая женщина с усиками, — не верю, смотрите лучше…»

Варежку не нашли.

Быть может, если бы в пожилой цыганке, выхолощенной неравными боями с детством, осталось что-то от предков, кроме смуглой кожи и усиков, она бы поверила в то, что варежка просто исчезла. И мне бы не пришлось постигать долгие недобрые взгляды больших добрых людей, кормивших меня кашей и защищавших от враждебного мира за зеленой оградой. Прежде мне было не интересно то, что за оградой. А после случая с варежкой я стал чаще висеть на железных прутьях, заметил, что не все они ровные, а многие кем-то грубо изогнуты; что между ними змеится пахучий хмель, а внизу блестят зеленые бутылочные осколки. Я смотрел сквозь прутья в зарешеченный взрослый мир, не зная, по чью сторону свобода, а по чью тюрьма. Вглядывался в лица прохожих: многие казались отчего-то грустными, наверное, им тоже на завтрак дают какао с пленкой или мама вовремя не забрала… Мое наблюдательское зрение окрепло настолько, что однажды я разглядел парня в дальнем дворе с яблоней. Он каждый день, как и я, висел на дощатом заборе, мычал и размахивал в воздухе руками, словно отпугивал невидимых пчел. Должно быть, родители забрали у него опасный пугач, и теперь он им назло мычит и кривляется нá людях. Я решил поддержать странного парня в беде и помаячил ему рукой, взобравшись на верх ограды, а он помахал в ответ.

Взрослые не простили мне пропавшей варежки. Похоже, я надломил в них что-то важное для спокойной жизни. Лучше бы оставляли на тихом часу дольше всех, чем смотреть так, будто я наплевал им в лицо. Я замкнулся и стал играть роль мальчика, который этого не понимает. Нужно лишь поверить, что она исчезла. Это ведь так просто. Взять и поверить...

Однажды Павлик принес в садик черно-белую фотографию с Брюсом Ли. Ту, классическую, где китаец запечатлен в угрожающе-изящной боевой стойке, а щеки и грудь его располосованы тигриными когтями. Пацаны скучились вокруг Павлика, но ему их внимание было не интересно. Он искал взглядом другого. А когда нашел, наставил фотографию каратиста, словно икону на одержимого, и мстительно улыбнулся тонкими обветренными губами. Я надолго запомнил его выражение лица. Оно будет появляться на нем все чаще — в школе, затем в профтехучилище и далее «по жизни», пока не застынет посмертной маской в бараке одной из сибирских зон.

Я потерял варежку там — в детстве, в темном закутке под лестницей, а нашел в себе: маленькую, лохматую, гадкую, с дурацким узором снежинки. И, кажется, до сих пор сплевываю ее горький шерстяной волос.