Александр Журавлев. Машина Голдберга (Бомбист)

Текст: Александр Журавлев

Я не театрал, хотя, как все интеллигентные люди, в театральный поступал, но вовремя признан был пнем и отсеян. Тем не менее, тяга к сцене не отпала – захаживаю по возможности.

Мне нравится в театре. В карнавале людей тело наливается упругостью, спина выгибается, грудь колесит. Театр пробуждает в ценителе потаенные эмоции и чувства. Хорошая пьеса толкает на поступки, как кинофильм с Брюсом Ли или Цоем. Хочется творить чудеса и быть непобедимым.

Намедни встретил в фойе Раскольникова.

Ну, где еще?

Утомленный взгляд, несвежее каре кулисами обтекает развесистый трамплин носа, не брит дня два, и пальто в пол.

Подозрительность к каждой лишней фигуре у окошка администратора вынуждает присмотреться к нему внимательнее. В голове включается Свидригайлов.

– А ведь он нервничает. Почему?

– Мы все тут нервничаем. Билетов-то нет пока.

– Согласен. И все же. Раскольников или актер?

Похоже, пришел на дело. Подмышкой сверток (топор?), на ногах белые (слишком заметные) кроссовки (44-45 навскидку) – единственный минус. С такими ногами он должен заметно следить. И кровь, если капнет, за версту видно. Значит актер. А если нет? Что за сверток? Вдруг там машинка адская? Бомбист!

Раскольников нашел кого-то в толпе, пятерней раздвинул волосы, кивнул. К нему подошла приятная девица, они поздоровались, поцеловались.

Свидригайлов аккуратно подошел ближе.

– Решился?

– Да. Согласился. Больно деньги хорошие.

Он поправил сверток.

Обычная бумага. Крафт. В такую цветы в магазинах закручивают. Держит легко. Значит, не тяжелый. Чего у него там? Смена белья? В театре? Подозрительно.

Или актер? На Депардье похож. Только не саранского периода, а времен вальсирующих. Красив, чего врать. Просто из образа не успел выйти. Да, и крупноват для Раскольникова, можно даже сказать, упитан.

Свидригайлов успокоился и вышел.

Тут и контрамарка организовалась, и мы отправились в буфет.

Там у них такая штука есть удобная. Можно на антракт напитки и столик заказать заранее. До спектакля.

Эти антракты в театре – ужас. Сущее зло для интеллигентного человека. Не то что купить, войти трудно. Минуту назад культурные люди вдруг превращаются в нервный извилистый хвост, способный ужалить, проткнуть, распять.

Лишь несколько счастливчиков и мудрецы, понимающие хронометраж искусства настолько тонко, что знают когда безболезненно покинуть зал, сидят и на хвост поглядывают, а хвост щетинится, брызгает в ответ ядом зависти.

Стоящие тянут шеи, торопят передних, передние же, желая насладиться захваченным олимпом сполна, стараются выговориться словно на исповеди.

А буфетчица не спешит. Это ее мир, ее чайка. Слова взвешивает аккуратно, отвечает с расстановкой и паузами.

Другое дело заказать заранее. Не надо стоять. Сидишь, вкушаешь, обсуждаешь. Кто, что. Быть, не быть. И главное, бесплатна услуга. Оплачиваешь заказ, и все накрыто.

Заказали. Шампанское, бутерброды и флотилию эклеров.Теперь можно в зал.

В партере людно, ложи пухнут. С балкона виснут студенты и служащие. Занавеса нет, декорации лаконичны, сцена наклонена к зрителям, чтоб режиссёрский замысел докатился до потребителя. Актеры играют с надрывом. Смело. Верю.

Верю и чувствую, что действие близится к антракту. Музыка становится громче, а свет динамичен настолько, что приходится жмуриться. Отвернувшись, боковым зрением поймал плывущие по проходу кроссовки.

– Он! – очнулся Свидригайлов. – Раскольников. И свертка нет. Бомбист.

Раскольников скрипнул дверью, шмыгнул в полосу света.

Свидригайлов быстро оценил ситуацию: сверток под стулом оставил. Машинку часовую крутанул. Скоро антракт, народ начнет у входа толпиться и ага. Хитрый.

По телу прокатилась зима.

Я жену в бок толкаю, пошли отсюда, если жизнь дорога, а она отмахивается, сидит будто и не здесь. Как быть? Ведь двадцать лет вместе.

Извиняясь, сползаю в проход. Позволите? Зашикали. Ничего, вы еще потом спасибо скажите. Вот он – герой. Не побоялся.

Я выскочил в коридор.

– Куда теперь?

– Давай в гардероб, – торопит Свидригайлов

– Длинный такой, патлатый. Пальто не брал?

Старушка в школьной форме трет заспанные глаза.

– А тебе чего? Никто не брал. Мамаша ребенка увела, а патлатых не было.

Я к охране. Рассказать? Нет, рано.

– Друга ищу. Высокий, в кроссовках белых. Не видели?

– Вроде не было. В зале он, наверное.

В зале. Знали бы вы, что там у вас в зале. Где же он?

Бюст Станиславского кивнул в конец коридора. Эврика! Туалеты.

В мужском тишина. Кран подтекает, лампочка скоро перегорит, а так тишина. Можно даже сказать свежо. Стоп.

В дальней кабинке кто-то есть. Кто-то прячется. Вот он голубчик. Внешность меняет. И волосы – парик, и кроссовки специально заметные напялил. Артист.

Я включил воду, достал из кармана мелочь и уронил на пол пять рублей. Присел, глянул под дверцы.

В сей же момент дверь кабинки отварилась и на пороге возник спортивного вида мужик. Поправил галстук, словно не замечая, перешагнул через меня к раковине, намылил руки, сполоснул, закрыл свой и мой кран, и, скомкав пару салфеток, вышел.

Бах! Я присел от страха. Громкий хлопок пронзил мое тело. За ним еще один. Бах!

За дверью зашумели, я в панике выскочил вон.

Теплый душный поток заполнял коридор. Мимо прошуршала манерная дама, и скрылась в соседней уборной. Бах! Дверь громко хлопнула ей в спину, заставив меня снова пригнуться. Словно за экскурсоводом за ней заскочил еще десяток, остальные, наткнувшись на невидимую преграду, цепочкой стали выстраиваться вдоль стены.

На мягких ногах я отошел в сторону, и найдя небольшую нишу спрятался в ней, соображая, что делать далее. Через коридор, поверх голов ожидающих дам, мне внимали фотографии актеров. Актрисы смотрели с надеждой, актеры с вызовом, а некоторые и с улыбкой. Не выдержал Олег Басилашвили:

– Прошляпил, Дукалис? Пропустил?

– Что ж делать-то? Теперь его уже и не сыскать в таком море.

– Иди к директору.

– К директору?

– А что? Надо же как-то все отменять? Звонить, вызывать. Собаку, роботов.

– Каких роботов, Олег Валерьянович?

– Таких роботов. Терминатора не смотрел? Иди давай.

В нише распахнулась дверца, и вытолкнула меня в коридор. Людской поток понес к лестнице, потянул вниз к фойе и буфету. К счастью, мне удалось ухватиться за перила, и отдышавшись, я стал взбираться наверх.

– У вас бомбист в зале!

Маленький кругленький человечек с облачками волос по бокам объемного черепа, аккуратно положил телефонную трубку, и заинтересованно наклонился ко мне.

– Здравствуйте. Бомбист?

– Да. В зале.

Человечек не без удовольствия снова взял телефон.

– Семен Михайлович, подойдите ко мне, пожалуйста.

– Откуда вы знаете?

– Раскольников принес. В белых кроссовках. Стоял со свертком был, а из зала без него выбежал. И до звонка.

– Раскольников?

– Ну, или как его

– Стоял со свертком в руке?

– Подмышкой.

– А почему вы думаете что там бомба?

– А что еще? Почему он из зала выскочил?

– Ну может в туалет захотел?

– Я в туалете проверил.

– Даже так? То есть не сразу ко мне?

– Ну, что я буду людей отвлекать. Понимаю.

Вошел охранник.

– Семен Михайлович, вот товарищ уверяет, что бомба у нас в театре.

– Лев Валерикович, но у нас же рамки, три уровня, визуальный осмотр, какая бомба?

– Вот видите. В наши времена, сударь, так уже дела не делаются. Что за достоевщина? Это у Акунина свертками кидаются. Вы, наверное, пьесу слишком внимательно смотрели. Осторожнее надо быть с современными трактовками. Как, вы говорите, вас зовут?

Я ответил.

– Ну вот. Вполне в духе сегодняшней постановки.

Семен Михайлович нагнулся к уху директора и что-то прошептал.

– Зачем? Не нужно. Мы должны любить зрителя.

– Спасибо вам за бдительность, но в этот раз ваши усилия оказались напрасны. Вы один сегодня в театре?

– Жена с подругой и мужем ее в буфете должны быть.

– Вот и ступайте к ним. Не переживайте, мы все проверим. Ступайте в буфет. Я вам рекомендую эклеры попробовать, а к современной драматургии рекомендую относиться спокойнее. Снисходительнее, что ли. Многие же ищут, не многие находят, а страдает зритель. В оперетту сходите, в театр Эстрады. Не надо зацикливаться на трагедиях. Даже на меленьких. Чередуйте. Берегите себя, Семен Михайлович.

Семен Михайлович потянул ручки двери.

В проем втиснулась загорелая дама. Бедром подпирая дверь, подняла над головой небольшую коробку и повернулась в профиль, предоставляя мне возможность пройти.

– Интересно, что там у нее в коробке? – шепнул Свидригайлов.

Мысленно послав его в участок, я вышел.

– Лена, ну почему я должен…

– Вы же сами меня в буфет отправили, Лев Валерикович. Вот..

Что «вот», я не разглядел, дверь захлопнусь.

Сигареты остались в куртке.

– Зона курения на улице, – Семен Михайлович указал на лестницу. – Пойдем покурим, угощу.

Мы вышли на крыльцо.

– Да не запаривайся. Я на фабрике кондитерской работал. Вот мрак вроде бы. Весь день конфетами воняет, зато работники, все как один, а тут кого только не ходит, в карманах чего только нет, постоянно в напряжении, лишь бы лишнего не ляпнуть. Особенно бабы.

Я вспомнил о своих и поспешил в буфет.

– Ты где был? Леша даже искать ходил.

– Да я, понимаешь…

В углу зала сидел Раскольников. Кроссовки под стулом заплел, сам весь вперед натянулся, отчего тело его казалось теперь еще длиннее, локтями в стол уперся, и эклер в рот пихает.

Во всей этой конструкции было что-то механическое и нелепое. Я где-то видел такие машины, где железный шарик с полчаса гоняет по желобам и спиралям, падает, подскакивает на пружинах и вылетает из трубочек с одной единственной целью налить коту молока или выключить свет. Механизм же Раскольникова настроен был на уничтожение эклера.

– Он их штук шесть съел, – поймала мой взгляд жена. – Маньяк какой-то. Мы вошли, он уже лопал, а потом еще два раза бегал. Маша говорит, это актер. Она его в сериале видела. А эклер я твой съела, вкусный. И шампанское. Пьяная теперь. Ну, пойдем на место.

Через пару шагов я обернулся. Раскольников стоял посередине кафе и хлопал в ладоши. Заметив, что мы остановились, он шагнул вперед, словно подходя к краю сцены, и поклонился.

– Ты чего встал?

– Чего он нам кланяется-то?

– Не нам, дурачок. Обсыпка на эклерах сыпучая, брюки чистит.

Раскольников похлопал себя по коленям, удаляя последние крошки, разогнулся и вышел в другую дверь.