Автор: Татьяна Шипилова
В Театре сатиры 9 июня состоялась премьера спектакля «Дядя Жорж», основанного на двух пьесах Чехова – «Леший» и «Дядя Ваня». Программка упрямо уверяет, что сейчас вам покажут комедию, но все мы еще со школьных времен не верим авторским определениям жанра и потому ожидаемо настраиваемся если не на драму, то уж точно на трагикомедию. Собственно, ее и получаем. Хотя нынче нашли еще более подходящий термин – драмеди, что вполне отражает суть спектакля.
Как известно, «Леший», написанный в 1890 году, сначала Чехову понравился, а потом, после премьеры, резко разонравился. До такой степени, что через семь лет он возвращается к своей неудавшейся комедии и переписывает ее, убирая все трагичные события и две водевильные свадьбы и оставляя элегические «сцены из деревенской жизни», которые на краткий миг оглашаются громкими звуками шальных выстрелов – и снова растекаются томной реалистичностью и кротким христианским смирением. Так появляется «Дядя Ваня».
В спектакле Сергея Газарова, нового художественного руководителя Театра сатиры, смиксовались, дополняя друг друга, идеи из обеих пьес – одновременно оттеняя казавшиеся Чехову неудачи первого варианта и сглаживая обывательский мотив итоговой версии. По перечню героев – спасибо программке – становится понятно, что основная фабула взята все же из «Лешего»: здесь присутствуют все герои первого варианта пьесы, список которых в «Дяде Ване» сократился почти вдвое. Собственно, два главных героя – Войницкий и Леший – и вовсе поменялись местами: дядя Ваня стал дядей Жоржем (что само по себе уже небольшой спойлер), а врач Михаил Львович получил фамилию из «Дяди Вани», став Астровым.
Интересна сценография, над которой работал Александр Боровский. Пространство сцены разделено легкими занавесями, которые, с одной стороны, как будто просто отделяют оркестр, сидящий в глубине сцены (да-да, звук в спектакле «живой»), с другой – как бы отделяют события, которые происходят на глазах у зрителей, от закулисья. Дверьми и оконными ставнями никто не хлопает, они не утяжеляют сцену – занавеси создают легкую летнюю атмосферу, создавая впечатление, что действие происходит на террасе поместья, а при тусклом свете – в одной из гостиных этого поместья. Свет тоже играет на раскрытие идеи сценического текста, то высвечивая все детали и мимику, то низводя все до черных силуэтов, в которых лишь угадывается характер героя.
Чеховские пьесы изобилуют диалогами. Динамичного действия, особенно в своих поздних текстах, драматург избегал, через реплики и ремарки показывая томление и скуку своих героев, которые «ходят и от лени шатаются». Но в «Дяде Жорже» ни зрителю, ни актерам скучать некогда: вместе с возвращением в сюжет удалого Федора Орловского на сцене периодически появляется цыганский табор, с одной стороны, разбавляя ленивые споры ни о чем яркой музыкой, с другой – как раз контрастируя с ленью и бездельем, зовя присоединиться к безудержному веселью, вдохнуть грозового воздуха и почувствовать себя живым.
Благодаря музыкальным и танцевальным вставкам глубже раскрываются и образы героев. Егор Войницкий, он же дядя Жорж, брюзга и циник в исполнении Федора Лаврова, свои истинные эмоции показывает во время страстного танго, а вальс Елены Андреевны и Сони психологически тонко высвечивает мысль о соперничестве двух красивых женщин в одном доме.
Прекрасна Александра Мареева в образе Елены Андреевны, молодой жены старого профессора Серебрякова. Хоть героиня вечно жалуется, что ей скучно, но актрисе явно скучать некогда: она и поет, и танцует, и, как и положено красивой женщине, завлекает в свои сети не только героев, но и зрителя. Да и вообще актеры убедительно органичны в своих образах: никто не перетягивает одеяло на себя, чувствуется вполне слаженная работа, хотя есть в составе спектакля и уже признанные мастера (Юрий Васильев, Сергей Серов), и еще только недавние выпускники театральных вузов (Ангелина Стречина, Артемий Соколов-Савостьянов).
Сам Сергей Газаров говорит, что это его «первый подход к Чехову» – и заверяет, что в спектакле не пропущена ни одна строчка, ни одна бытовая подробность и значимая деталь. И если зритель знаком с обеими пьесами, то от него не укроется, какой оригинальной получилась их комбинация. Михаил Львович произносит возвышенный монолог Хрущева, в который вплетается раздражение Астрова. Серебряков присваивает слова Дядина из «Лешего», но свой заключительный монолог произносит из «Дяди Вани». В диалоге Сони с врачом звучат строки из двух пьес, переплетая и запутывая сюжеты, так что и финальная реплика Лешего «Пусть меня не любят, я полюблю другую!» здесь как бы распадается на две составляющие: первая часть обращена к Елене Андреевне, вторая же служит намеком на возможные отношения с Соней.
Чехов был недоволен слишком неправдоподобным жизнерадостным финалом своего «Лешего»: он получился искусственным, слишком наивным и морализаторским. Поэтому в «Дяде Ване» драматург избавился от лишних героев, а некоторых слил в одного. Видно, как из трудяги-лешего Хрущев превращается в обывателя и пошляка Астрова, повторяя судьбу чеховского же Ионыча. Войницкий, хорохорившийся в первом варианте, во втором после краткой вспышки гнева успокаивается и снова готов смиренно нести свою ношу, утягивая за собой и Соню, которая, кстати, тоже из красивой институтки превращается в труженицу поместья. Серебряков в обоих вариантах старый ворчун, изводящий всех своей подагрой, кичащийся своим положением профессора. Вместе с Еленой Андреевной в «Лешем» появляется мифический образ русалки, которая уже почти готова податься на волю, уже почти сбежала, но только до мельницы, только до границы леса, в «Дяде Ване» же она всего лишь «хищница милая», «хорек».
Сергей Газаров в своем «Дяде Жорже» сливает все эти образы воедино. Они переплетаются, дополняя друг друга, развивая и рождая новую идею – идею о том, что не все еще потеряно, и даже если «горят леса», можно «сделаться героем» и «посеять новые». Здесь Елена Андреевна остается канарейкой, не способной распорядиться волей, зато Соне дается шанс на счастье. Леший, хоть грубый и резкий, как Астров, не теряет своего экологического запала, как Хрущев (кстати, первый персонаж русской литературы, озабоченный проблемами экологии). А дядя Ваня, который на самом деле дядя Жорж, все-таки совершает отрезвляющий выстрел…
Конечно, в драматургическом плане весьма драматичный финал «Лешего» интересней по-христиански кроткой концовки «Дяди Вани», с чем сам Чехов не согласился бы – не просто же так он переписал свою пьесу. Но есть в режиссерском видении Газарова искра, способная разжечь зарево. Открытый финал, который дает надежду на светлое будущее…
Да и людям сейчас так не хватает надежды, а финал «Дяди Жоржа» эту надежду зажигает – даже если ее нужно спасать из пожара людских пороков.
