Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Громкое эхо
Очень быстро фамилию Рождественского узнали миллионы – не только записных читателей и слушателей поэзии. Учился он не столько в литинститутском семинаре, сколько у Маяковского. Но и у поэтов тридцатых годов, чьи имена в те годы произносились вполголоса: прежде всего – у Павла Васильева и Бориса Корнилова. Их голоса можно расслышать в его строках. От Маяковского у Рождественского – не только повадка трибуна, но и тяга к жанру поэмы. Эпос в этой системе ценностей – нечто главное, коронное.
Существует мемуарная легенда (вполне возможно, что и достоверная), что Анна Ахматова как-то заочно упрекнула молодого поэта в слабом языковом вкусе. Разве оперное, экзотическое для России имя Роберт сочетается с архиправославной фамилией? Вероятно, и друзья предлагали ему поменять имя – и Рождественский ответил им, откуда взялось его вовсе не оперное, а революционное имя:
- Кулацкие обрезы ухали страшно.
- Кружилась над Алтаем рыжая листва...
- Мне шепчут:
- «Имя Роберт
- пахнет иностранщиной».
- А я усмехаюсь на эти слова.
- Припомнитесь, тридцатые!
- Вернись, тугое эхо!
- Над миром неустроенным громыхни опять.
- Я скажу о Роберте,
- о Роберте Эйхе!
- В честь его
- стоило детей называть!
- Я скажу об Эйхе.
- Я верю:
- мне знаком он —
- большой,
- неторопливый, как река Иртыш...
- Приезжал в Косиху
- секретарь крайкома.
- Веселый человечище.
- Могучий латыш.
- Он приезжал в морозы,
- по-сибирски лютые,
- своей несокрушимостью
- недругов разя.
- Не пахло иностранщиной!
- Пахло
- Революцией!
- И были у Революции
- ясные глаза...
Это неслабое стихотворение Рождественский написал в 1959-м. Потом он написал еще немало монологов в схожем стиле.
Он начинал как бунтарь, как поэт, который возрождал революционный дух после позднесталинского классицизма. В то время он действительно не видел барьеров – возможно, потому что слишком поверил в оттепель, придумал для себя её идеалы, от которых несколько лет старался не отступать. Он отбрасывал не только «перегибы» сталинского времени, но и «показуху высотных шпилей». Рискованный образ! Да и не то чтобы справедливый. Шпили-то неплохие получились. Но он в то время воевал с державностью.
А строки его «Реквиема» в последние годы звучат каждый год перед минутой молчания 9 мая. Он написал эту поэму в 1962 году, когда День Победы ещё не был красным днём календаря. Это поэма-поступок. Многоголосая, похожая на фольклорные заклинания. Наверное, реквием по миллионам павших и не мог быть иным. Несколько композиторов – из лучших – сочиняли песни и кантаты по «Реквиему». Но они не затмили поэмы. Она существует в нашей памяти как литературное, а не музыкальное произведение. Получилась формула, составленная из восклицаний, не требующая оркестров. Достаточно негромкого голоса самого Рождественского, для которого это и семейная трагедия, и история страны, войны, века:
- Помните!
- Через века, через года, —
- помните!
- О тех,
- кто уже не придет никогда, —
- помните!
- Не плачьте!
- В горле сдержите стоны,
- горькие стоны.
- Памяти павших будьте достойны!
А потом случился самый крупный скандал в его литературной жизни. Поэту было 30, но его стихи уже воспринимались как поступки государственного масштаба. Такое время.
Беда с мальчиками
Никиту Хрущева, которого Рождественский уважал, на склоне правления всерьез разгневало его стихотворение «Да, мальчики», казалось бы, вполне лояльное к советской власти:
- А нам смешны
- пророки
- неуклюжие.
- Ведь им ответить сможем мы сполна.
- В любом из нас клокочет революция
- Единственная.
- Верная.
- Одна.
- Да, мальчики!
- Со мною рядом встаньте
- над немощью
- придуманной
- возни.
- Да, мальчики!
- Работайте, мечтайте.
- И ошибайтесь, -
- Дьявол вас возьми!
- Да, мальчики,
- выходим в путь негладкий!
- Боритесь
- с ложью!
- Стойте на своем!
- Ведь вы не ошибетесь
- в самом главном.
- В том флаге, под которым мы живем!
Вроде бы – то, что нужно. Но дело в том, что именно тогда Никиту Сергеевича стала раздражать самоуверенная молодежь. Он, наверное, забыл, что сам еще до сорока лет руководил огромной московской партийной организацией и вряд ли считал себя мелюзгой… В 1950-е отмахнуться от молодежной темы в СССР было невозможно. И поэты, которых позже назовут «шестидесятниками», обращались к своим ровесникам и к тем, кто младше, с программными стихами-проповедями.
И эта история, собственно говоря, началась с такой проповеди в исполнении Евтушенко:
- Давайте, мальчики!
- Давайте!
- Будьте стойкими!
- Я просто старше вас в познании своем.
- Переставая быть к другим жестокими,
- быть молодыми мы перестаем.
Ему гневно ответил Николай Грибачев, противопоставив молодой самоуверенности гордость фронтового поколения:
- Они в атаках не пахали носом,
- Не маялись по тюрьмам и в плену
- И не решали
- тот вопрос вопросов —
- Как накормить,
- во что одеть страну.
Конфликт, на самом деле, вымученный. Не было у «шестидесятников» никакого презрения к фронтовикам. Эгоцентризм, свойственный всем поэтам-трибунам, был, но без него про них был никто и не услышал. Не могут трибуны «молчать в тряпочку». Но Хрущев и Грибачев представили дело в самом оскорбительном для «молодых» ракурсе. И досталось на орехи, прежде всего, Рождественскому. Пришла пора в очередной раз высечь героев слишком громкого, удачливого и популярного поколения – и Роберт Иванович попал под горячую руку.
Хрущев бушевал. Он вообще быстро заводился. Даже в официальном отчете его речь звучала жестко: «Здесь выступал поэт Рождественский. Он полемизировал со стихотворением Николая Грибачева «Нет, мальчики!..». В выступлении товарища Рождественского сквозила мысль о том, что будто бы только группа молодых литераторов выражает настроения всей нашей молодежи, что они являются наставниками молодежи. Это совсем не так. Наша советская молодежь воспитана партией, она идет за партией, видит в ней своего воспитателя и вождя».
Некоторое время эту филиппику даже в школах изучали.
Важный конфликт! И не тем, что Хрущев в стиле парвеню покрикивал на молодых поэтов, одергивал их. А тем, что гнев главы государства не стал для них роковым. Конечно, не обошлось без неприятностей, но, по большому счету, этот эпизод только помог Рождественскому утвердиться в умах в качестве одного из наследников Маяковского. Не самое жестокое было время, надо признать. И такие, как Рождественский, помогали сделать эпоху добрее. Хотя искупать «вину» опалой всё-таки пришлось. Помогли поездки, на этот раз – в Киргизию. Почти ссылка. Но недолгая и достаточно комфортная. После этого Рождественский не разучился всегда иметь в виду многомиллионную аудиторию. Но стал немного другим. Стал дипломатом.
В любые дни друзей и читателей он не терял. «Он и жанровые рубежи берет первым: и в поэме он продуктивнее, увереннее всех поэтов своего поколения, и песней лучше всех умеет охватить массу. Он словно вехи ставит на краях лирики, как ставит вехи на краях земли и неба; жесткими прямыми углами своих ритмов, ораторской «маяковской» лесенкой, а более всего - открытой и искренней верой в безграничность сил человека» - это, конечно, Лев Аннинский, златоуста трудно не узнать.
Певец державы
А вскоре и Хрущёва убрали. На новом повороте стало ясно, что Рождественский и читателям, и слушателям, и государству просто необходим. Уже никто не сомневался в бессмысленности хрущевских нападок. Рождественский – подобно Ломоносову и Державину в XVIII веке – воспевал мужание страны, от которой не отделял себя. Иногда мощно, афористично, подчас – торопливо, предсказуемо. Почему? «Наступит время – сам поймёшь, наверное». Но с державностью он уже не воевал, находил в ней достоинства.
Но на излете шестидесятых он стал несколько официозен. Не просто получил партийный билет, но и сочинял приветствия к съездам КПСС, клеймил противников Советского Союза по холодной войне. Заседал в президиумах, путешествовал по европам и америкам… Но при этом не терял подкупающего простодушия. Даже вольнолюбиво настроенные друзья верили ему, когда Рождественский рассказывал, что многое в стране достойно восхищения. И когда он с эстрады, по-баскетбольному встав у микрофона, читал на удивление «правоверные» стихи о коммунизме, о великих стройках – в идею верили далеко не все, особенно в искушенной, «испорченной» аудитории. Но в искренности поэта сомневались совсем немногие. Казалось, он готов не только получать ордена и премии, но и сражаться за свою правду.
Брежневский СССР и впрямь был достоин восторженного поэта-летописца. Но из нашего времени это очевиднее, а современники подчас пожимали плечами, удивляясь оптимизму Рождественского. А молодые поэты уже не воспринимали его всерьез – впрочем, как и почти всех из его поколения. Его часто пародировали – и это, в первую очередь, говорит о популярности, но во вторую – о том, что даже легкая критика поэзии Рождественского воспринималась как некий оппозиционный жест. Как у Леонида Филатова, который начал создавать шаржи на известного поэта в разгар семидесятых:
- В мире нет еще такой
- Стройки,
- В мире нет еще такой
- Плавки,
- Чтоб я не посвятил
- Строчки,
- Чтоб я ей не уделил
- Главки…
Язвительно? Но и привычные для Рождественского ритмы Филатов здесь уловил точно.
Но – может быть, всё-таки стоит писать и про стройки, и про плавки (не только купальные)? Производственная лирика – совсем уж позабытый жанр. Умельцев не осталось. Складывается впечатление, что и само производство отменили? Поэтов вообще стали реже интересовать люди в их главной ипостаси – трудовой. А тогда всё шло по заветам Горького. Творческие командировки на какой-нибудь строящийся или уже прочно вставший на ноги объект. И – результат командировок, книги, рифмованные отчеты о впечатлениях и планах. Иногда – точные, яркие. «Но останется жить наша правда», – как-то утверждал Рождественский, в то время – известный оптимист. В его индустриальных одах есть правда. Другое дело, что, как и у всех столь плодовитых поэтов, он часто срывал голос. У Рождественского выходили сборники, в которых можно найти 1-2 удачных стихотворения, несколько замечательных строк. Но и это немало.
Он написал стихи, которые трудно будет не процитировать в истории Советского Союза:
- Мне Земля для жизни
- более пригодна
- после Октября
- семнадцатого года!
- Я в Державу верую -
- вечную!
- Эту.
- Красную по смыслу.
- По флагу.
- По цвету.
- Никогда не спрячусь
- за кондовой завесой...
- По национальности
- я -
- советский.
Броско сказано, возможно, слишком прямолинейно. Но в истории эта формула останется – да, в публицистическом контексте. Время показало, что формула «советский человек» не была фантомом. Хотя в наше время этому понятию что только не приписывают.
Такая лояльность нравилась не всем. Евтушенко – друг литинститутской молодости – однажды назвал его кем-то вроде барабанщика при джазе ЦК ВЛКСМ. Тогда давние приятели надолго поссорились. С 1970-х Рождественский вообще предпочитал литературным компаниям музыкальные. Работал он много, а дружба с коллегами не даёт даже краткой передышки: только и ожидай удара. Он не боялся драки, но, взвалив на себя ежедневную ношу, просто не мог тратить время на профессиональные склоки.
А сколько песен сочинил Рождественский? С Бабаджаняном, с Флярковским, с Таривердиевым, с Мовсесяном и еще с десятками композиторов… Не меньше, чем самые плодовитые «профессиональные песенники». И среди них – десятки шлягеров, включая добрую половину советского репертуара невероятно популярного Муслима Магомаева. А кинорежиссёры вообще, кажется, считали Рождественского талисманом, гарантом успеха. Так оно и было. Многие фильмы и песни из его послужного списка до сих пор на виду и на слуху – «Еще раз про любовь», «Семнадцать мгновений весны», «Вариант «Омега», «Карнавал», «Судьба»…. Но их было много – десятки. В разных жанрах, разного уровня, но с неизменной песней на стихи Рождественского на титрах или в кульминации кинофильма. Он был талантливым пародистом и стилизатором, потому в некоторых песнях его трудно узнать – это и «Кораблик» в стиле Новеллы Матвеевой, и почти фольклорная «Сладка ягода». Его хватало на многое. К тому же Рождественский успевал дружить, пировать, хлопотать за разных бедолаг и вести телепередачу «Документальный экран». Загадка, может быть, в том, что он по праву считался лучшим семьянином среди поэтов, быть может, всех времён?
Он не был милитаристом. Но – как умелый стилизатор – воспел силу советской армии предперестроечных лет, пожалуй, убедительнее всех. До сих пор на каждом армейском параде звучит горделивое:
- Но если враг рискнет проверить нашу силу –
- Его мы навсегда отучим проверять.
Нечто подобное в наше время можно услышать по телевидению ежедневно. Только – в не столь образном и эмоциональном исполнении. Далеко, далеко нынешним до Рождественского.
«Будто я из пластилина»
В перестройку стал тише, занял место во втором или третьем ряду. Участвовал в литературных и общественных делах, но с меньшим эффектом, чем его собратья по «шестидесятничеству». Как будто стеснялся своей партийности, своих «застойных» доблестей. Прорабом перестройки он не стал. Давал понять, что поддерживает перемены, но не так энергично, как, например, тот же Евтушенко или Андрей Вознесенский.
- Надо время осознать,
- с очевидностью не спорить.
- То, что знал, —
- переузнать.
- То, что помнил, —
- перевспомнить.
- Что любил, перелюбить,
- как велела дисциплина.
- И себя
- перелепить…
- Будто я из пластилина.
Здесь он, кажется, противится слишком легкому, бездумному обновлению – по моде, по очередной «дисциплине». В этом стихотворении – публицистическом, как и очень многое у Рождественского, – можно разглядеть скепсис по отношению к перестройке.
Казалось, что Рождественский к концу 1980-х устал. Но он – писал, писал, по обыкновению много. Даже узнав о смертельной болезни. Впервые в его сборнике – последний, опубликованный уже после ухода – не было ни грана оптимизма, ни личного, ни гражданского. Блики света остались, но не прожектора оптимизма – а ведь без этого понятия прежде не обходился ни один разговор о Рождественском. Сам о себе он теперь писал с грустной иронией:
- С юности зачитанный до дыр,
- Он потом ушел в разряд: «И др…»
«Жил я впервые»
Он отказывался от своих прежних воззрений, которые считал иллюзиями. Попытался рассказать стихами о своем отречении от эпохи, от системы, под гипнозом которой пребывал много лет. Но это – слишком прямолинейное определение поздних метаний Рождественского. Всё больнее и сложнее.
А его поздние стихи всё-таки оказались высокого полёта. Их высоко ценят нынешние поклонники поэта – и заслуженно. Он стал искреннее, не потеряв мастерства. Без колебаний и суеверий писал о себе в прошедшем времени. Чего стоит такое завещание:
- Тихо летят паутинные нити.
- Солнце горит на оконном стекле…
- Что-то я делал не так?
- Извините:
- Жил я впервые
- На этой Земле.
- Я ее только теперь ощущаю.
- К ней припадаю.
- И ею клянусь.
- И по-другому прожить обещаю,
- Если вернусь…
- Но ведь я
- Не вернусь.
Это не просто печально, но и гармонично, глубоко. Знаю, что эти стихи сегодня любят и читают, да и вообще – Рождественский не забыт.
А все-таки грустно, что человек, носивший имя Роберта Эйхе, разуверился в «товарище Революции» и перечеркнул слишком многое и в жизни страны, и в собственной жизни. Но нужно ли считать воззрения позднего Рождественского окончательными? Остались живыми и многие его фанфарные оды, и молодое бунтарство, и закатное разочарование. Каким бы он стал после лета 1994 года – неизвестно. Но вряд ли он потерял бы потребность опираться на какую-нибудь большую идею. На какую же?
