Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
«В погоне…»
Наверное, первое слово, которое ассоциируется с Евтушенко – популярность. Или – шестидесятник. Он любил это понятие, которое когда-то привязал к «поколению ХХ съезда» Станислав Рассадин. Первая строчка, которая приходит в голову – «Поэт в России больше, чем поэт». Или – «Идут белые снеги…». Или – «Над Бабьим Яром памятников нет…» А может быть, «Хотят ли русские войны», хотя это всё-таки в большей степени песня, чем стихотворение…. Сколько раз любое из этих стихотворений цитировали, пародировали, подражали им…
Он рано начал печататься, обратил на себя внимание, стал членом Союза писателей… От газетного успеха, который неплохо оплачивался и сулил премии и прочие блага, непросто пробиться к своему голосу. Юный Евтушенко – это идеи и лозунги всеобщего употребления, украшенные изысканными рифмами и броскими фразами с претензией на афористичность. Он сумел от этого уйти и в конце 1950-х написать свое лучшее.
Его часто критиковали – за эгоцентризм, за пошлость, за «погоню за дешевой популярностью». И литературоведы, и товарищи по литинститутскому семинару, куда он попал без диплома о среднем образовании. Евтушенко иногда не замечал «преследователей», но порой и отбивался:
- Мне говорят порой, что я пишу
- в погоне за дешевой популярностью.
- Возможно, скажут вскоре, что дышу
- в погоне за дешевой популярностью.
- Выходит, я за коммунизм борюсь
- В погоне за дешёвой популярностью?
- Выходит, я с его врагами бьюсь
- В погоне за дешёвой популярностью?
Это написано еще в 1957 году! До главных опал и триумфов.
Но уже тогда он написал стихи из своего лучшего – «О, свадьбы в дни военные…», «Стоит эвенкский идол… И кровь хочет он». Одно его стихотворение «Когда взошло твое лицо…» породило столько подражаний – интонационных, иногда еле заметных. Не хочется называть имена, но они не из последнего ряда… Или, например:
- Уходит он,
- сутулый,
- неумелый,
- под снегом,
- мягко падающим в тишь.
- Уже и сам он,
- как деревья,
- белый,
- да,
- как деревья,
- совершенно белый,
- еще немного -
- и настолько белый,
- что среди них
- его не разглядишь.
Сам Евтушенко говорил, что это стихотворение навеяно Леонидом Мартыновым, но оно, в первую очередь, всё-таки очень и очень евтушенковское. По драматургии, по силе притяжения.
Бытописатель
Товарищи по Литинституту – строгие ребята – поругивали его за поэму «Станция Зима». Не видели там материала на большую форму. Но для молодого поэта это был прорыв. Он нашёл сразу несколько своих мотивов, которые станут его золотыми копями на десятилетия.
Это некрасовская линия, балладные истории из жизни – с откровенностью на грани «запретного плода». Да и коллажный монтаж поэмы оказался ему по мерке. А самый сильный эпизод, пожалуй, такой:
- Три женщины и две девчонки куцых,
- да я…
- Летел набитый сеном кузов
- среди полей шумящих широко.
- И, глядя на мелькание косилок,
- коней,
- колосьев,
- кепок
- и косынок,
- мы доставали булки из корзинок
- и пили молодое молоко.
- «…»
- Вот говорит мне мать:
- «Чем плох твой Петр?
- Он бить не бьет,
- на сторону не ходит,
- конечно, пьет,
- а кто сейчас не пьет?»
- Ах. Лиза!
- Вот придет он пьяный ночью,
- рычит, неужто я ему навек,
- и грубо повернет
- и — молча, молча,
- как будто вовсе я не человек.
- Я раньше, помню, плакала бессонно,
- теперь уже умею засыпать.
- Какой я стала…
- Все дают мне сорок,
- а мне ведь, Лиза,
- только тридцать пять!
Он был мастером ассонансной рифмы. С детства овладел этой техникой. Но быстро понял, что стихотворение – не цирковой номер. И стал чередовать сложные рифмы с самыми простыми, обращался и к частушечной разноударной, которая ему удавалась, как мало кому иному. Еще – он писал неприглаженные стихи, как будто с заусенцами, отвергая гладкопись. Это видно по отрывку из «Станции Зима». Еще – смесь бытописательства с откровенной лирикой и патетическими монологами. Всё вместе. И – энергия, подчас не уступающая самому Маяковскому. Евтушенко умел «загибать» - без матерщины, но с богатырской силой, присущей этому кощунственному языку. С таким арсеналом он и завоевал читателя. Когда сначала кажется – ничего особенного, то претенциозно, то простовато, но – затягивает. А вообще, повесть в стихах, роман в стихах, рассказ в стихах – это часто бывает интересно. Со времён Пушкиных, Александра и Василия.
Души моей растрата
Евтушенко не вписывался в рамки – и, надо сказать, культивировал эту свою особенность. Это можно было разглядеть в его первых, газетных стихах. Позерство? Что до критики – он по-есенински перехватывал тему у своих оппонентов: «Проклятие мое, души моей растрата — эстрада».
Слава его взлетела, как королевская Р-7. Его считали не только поэтом, но и вожаком, политиком, возможным кандидатом в президенты или вожди переворота. Даже недруги высоко (и с опаской!) оценивали «политические перспективы» поэта. Да-да, всё это есть в мемуарах. И в зарубежных аннотациях Евтушенко еще в 60-е называли лидером поколения, подразумевая не только поэтическую поросль. Он умел производить такое впечатление. Но по сути, всегда был вольным художником в большей степени, чем патентованные аутсайдеры. Он, как Подколесин, убегал от должностей. Да, был депутатом – но это все-таки общественная нагрузка, хотя – в то время – и с небольшим материальным вспомоществованием.
Да, в молодости несколько лет возглавлял комсомольскую организацию Союза писателей. Но это – лишь небольшие оговорки, штрихи к портрету художника. А жил он на гонорары. И пенсию от демократической Новой России получил в 60 лет на уровне домохозяйки. Словом, прав оказался Павло Неруда, ухватив евтушенковскую суть – поэтическое лицедейство:
- «Евтушенко рехнулся,
- он просто паяц». —
- так цедят сквозь зубы.
- Что ж, Евтушенко,
- не будем судить и рядить,
- мы уже все обсудили
- до пришествия в этот мир,
- и в стихах у тебя —
- сияние новой луны,
- электронные лепестки,
- локомобили, слезы,
- а время от времени — Але - оп!
- под купол! и вниз головой! —
- твои кульбиты,
- твое возвышенное штукарство...
- Чем не паяц?
Он актерствовал, был трибуном, героем сплетен, любил сенсации, подчас балансировал на грани цензурного терпения, а то и просто хорошего вкуса – если считал, что это необходимо его палитре. B всё, за что его можно упрекнуть, он перехватывал на лету – и формулировал первым.
В 1963 году Евтушенко писал:
- Страшно, если слушать не желают.
- Страшно, если слушать начинают.
- Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,
- вдруг в ней все ничтожно будет, кроме
- этого мучительного с кровью:
- "Граждане, послушайте меня..."?!
Одно из лучших стихотворений Евтушенко – «Долгие крики», посвященное писателю Юрию Казакову, с которым они путешествовали по России:
- Дремлет избушка на том берегу.
- Лошадь белеет на темном лугу.
- Криком кричу и стреляю, стреляю,
- а разбудить никого не могу.
- Хоть бы им выстрелы ветер донес,
- хоть бы услышал какой-нибудь пес!
- Спят как убитые... «Долгие крики» —
- так называется перевоз.
- Голос мой в залах гремел, как набат,
- площади тряс его мощный раскат,
- а дотянуться до этой избушки
- и пробудить ее — он слабоват…
Не докричаться. Для него это самая острая трагедия, о которой Евтушенко писал не раз. Он всегда хотел быть услышанным и понятым. Но тогда, в 1963 году, в расцвете славы и сил, он сумел написать об этом сильнее, чем прежде.
Фрагмент встречи Евгения Евтушенко с редакцией "Российской газеты" и ГодомЛитературы.РФ 12.08.2015.
Громкая слава
Он был артистичен, иногда – слишком. Некоторые евтушенковские стихотворения можно назвать концертными номерами, он и сочинял их в расчете на декламацию. Иногда совпадало всё – и поэзия, и эстрадность. Несколько композиторов положили на музыку «Идут белые снеги», но Евтушенко со сцены читал сильнее любой певческой версии. Без этого стихотворения, наверное, не обошёлся ни один из его множества сольных творческих вечеров. Его ждали. Что может быть важнее, чем идея земной вечности – в памяти, в поступках.
Мировая – совсем без преувеличений – известность пришла к Евтушенко после публикации «Бабьего Яра» в «Литературной газете». Нет, еврейская тема в советской поэзии не была под запретом. Она – и в поэзии двадцатых годов, которая к тому времени стала классикой, и в военных стихах. И о трагедии Бабьего Яра до Евтушенко уже писал Лев Озеров, и его стихотворение не вызвало никакого скандала. Литературное изящество в таких случаях необязательно, а может быть, и нежелательно: слишком остра трагедия. Важнее эмоциональный накал, который, наверное, лучше воспринимается на слух, в исполнении автора, чем с бумаги. Хотя и по первой публикации многое было ясно. За «Бабий Яр» его бранил Хрущёв, но это ничего не могло изменить. Евтушенко – сам, по происхождению и сути, человек многонациональный – стал советским Золя, на весь мир выступившим против антисемитизма. Которого в те времена хватало – кстати, по обе стороны Атлантического океана.
Эзопов язык
Евтушенко был мастером на такие штуки. Думаю, не только чтобы дурачить цензуру. Это ещё и художественная задача, кураж.
Если бы он просто прокричал, как трудно жить под давлением (которое, впрочем, в ту эпоху было, пожалуй, послабее, чем в любые другие), – этого хватило бы на одно стихотворение из восьми строк, не более. А «Баллада о нерпах» – о том же, но это долгий вопль о жестокости всех времен.
- Но с какой-то горькой мукой
- на жену свою под мухой
- замахнешься ты, грозя,
- и сдадут внезапно нервы...
- Вздрогнешь - будто бы у нерпы,
- у неё кричат глаза.
Он написал немало «монологов американских актёров», которые были американскими только для блезиру. Здесь можно посмеиваться, но эта игра добавляла куража и придавала сюжетное благородство постоянным «жалобам турка». А публика внимала понимающе – кураж передавался по цепочке.
Сегодня уже не говорят «фрукт – яблоко, река – Волга, поэт – Евтушенко». Но эта присказка была в ходу долго и не в худшие времена для нашей словесности. «Лидером русской литературы» своего времени называл его придирчивый (хотя иногда и щедрый на комплименты) Корней Чуковский. В его дневнике Евтушенко – сосед по даче, хотя дело не в даче – возникает не раз.
Братская ГЭС
Он и сам напоминал электростанцию. Человек, вырабатывавший энергию, которой хватило бы, по крайней мере, для небольшого города. И свою самую известную поэму он посвятил строительству крупнейшей в мире ГЭС – Братской. Иногда говорят, что он взялся за этот социалистический эпос, чтобы реабилитироваться после очередной опалы (тогда он совершил непростительное – без санкции ЦК издал во Франции весьма вольную автобиографию). Но дело, конечно, не только в политических маневрах. Ему хотелось написать «главную» поэму поколения, показать гигантский размах эпохи, Евтушенко сибиряк, это важно, и слово «братский» сразу привлекло его своим подтекстом. Ведь он верил в братство народов. Поэму критиковали за эклектику, за смешение несочетаемого. Но для него это означало одно: замысел удался. Он ведь и начал поэму с «молитвы», в которой стилизовал стихи своих любимых поэтов, очень разных – Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, Пастернака, Есенина, Маяковского. Вот он и решил в современном эпосе помолиться сразу нескольким богам. И получилось.
Казнь Стеньки Разина, ставшая одним из любимых «номеров» Евтушенко на его поэтических вечерах. И тут же – образы революции, ходоки идут к Ленину. Поклонников поэмы именно эта всеохватность и привлекала. Стройка стала символом революционной правоты – после всех сталинских искривлений:
- Но Братская ГЭС восстает против рабского.
- Волны ее гудят, не сдаются:
- «Я знаю и помню другую азбуку -
- азбуку революции!»
Спор египетской пирамиды и Братской ГЭС – образ интересный и не такой простой, как может показаться с первого взгляда. Старое и новое – это еще Сергей Эйзенштейн пытался выразить языком кино. Пожалуй, особенно удались Евтушенко реалистические главки, посвященные строителям электростанции. Там – не просто воспевание славных героев труда, а рассказ о судьбах. Кстати, он умел писать о женских судьбах, как немногие:
- Я бетонщица, Буртова Нюшка.
- Я по двести процентов даю.
- Что ты пялишь глаза? Тебе нужно,
- чтобы жизнь рассказала свою?
А жизнь ее – это и сиротство, и ребенок без мужа, и робкая любовь. Умел Евтушенко находить и рассказывать стихами такие истории, не боясь сентиментальности. Особенно – женские истории. В этом умении ему только Некрасов – побратим.
Поэму издавали с заминками. Раздражала гигантомания: издашь такое – и поэт-путаник сразу окажется классиком, сразу забронзовеет и получит козырного туза. Этого мало кому хотелось. Помогло заступничество Алексея Косыгина: он считал, что индустриальный эпос, который захватывает молодежь – дело своевременное и нужное. Поэму издали, переиздали и даже выдвинули на Ленинскую премию, которую, впрочем, Евтушенко не получил и не получит.
Как сегодня оценить эту поэму? Потом Евтушенко несколько раз пытался написать нечто подобное – о себе и обо всём на свете, с опорой на какое-либо историческое событие. Но «эпохальной» (сам поэт не любил этого слова, посмеивался) стала именно «Братская ГЭС». И хочется, чтобы сегодня её читали. Там многое зашифровано и отражено.
«А я с Россией не расстался»
С начала 1990-х не раз приходилось слушать, что время Евтушенко прошло. Нет того ажиотажа, нет конной милиции во время выступлений. Когда-то Николай Глазков предсказывал:
- Такая у него бушует прыть,
- Желает он казаться, а не быть,
- И справедливым, даже добрым кажется.
- Но потекут потоки вешних вод,
- И мода на его снега пройдет,
- Другая мода лучшею окажется.
Кстати, Евтушенко, редактируя сборник Глазкова, не выбросил из него эти стихи, хотя прекрасно знал, кому они адресованы. Такой характер – не мелочный.
На пороге 60-летия Евтушенко стал американским профессором. Предпочел университетские сады участи «властителя дум». А скорее всего – просто устал от политических перестрелок. Сработал инстинкт самосохранения. Он и в последние годы писал много, на удивление много. Воспоминания, стихи – одно другому не мешало. Он – которого в молодости считали немыслимым наглецом – теперь немного стеснялся своей любви к красному флагу и тому, что был «самым советским поэтом в истории». Но всё-таки не забывал об этом, не отрекался. Хотя, признаемся, в разных аудиториях держался несколько по-разному… А в душе он остался социалистом. Навсегда. Поэтому, когда Евтушенко критиковал, например, Ленина, это всегда выглядело неубедительно, шатко. Его любимый аргумент в этом случае был такой: «Я видел, что приказ о создании первых концлагерей подписал именно Ленин». Но разве можно эти «концлагеря» приравнивать, к примеру, к гитлеровским? Там не было бесчеловечного режима. Зато и Ленин, и многие его единомышленники верили, что в лагерях действительно можно исправиться, что они дают людям шанс. Отчасти так и было. Кстати, в последние годы он разучился мыслить политически, стал слишком ранимым идеалистом. Даже обаятельный, фирменный цинизм куда-то исчез…
Став профессором, Евтушенко и писать стал «литературнее» – всё чаще прибегал к литературным образам. Он теперь напоминал американского лектора – и в лучшем, и в худшем смысле. То из «Доктора Живаго», то из американской литературы, то… снова и снова из «Доктора Живаго». И стал подзабывать житейский балладный «чернозём», который принёс ему столько удач. Евтушенко несколько раз в стихах (нелицеприятных, замечу) попытался объяснить свой географический выбор. Например, вот так:
- Средь вьюг московских озверелых
- все больше томно загорелых.
- Неужто же принадлежу я
- к стране, где правят госбуржуи
- и импортируют загар
- на мордах собственных - с Канар?
- Что делать мне с ненужным даром?
- Как не ударить в грязь лицом?
- При Логовазе стать фигляром
- или при мафии - певцом?
- А может быть, принадлежу я
- к тем, что сбежал в страну чужую
- и позабыл страну свою
- там, в относительном раю?
- Он спрашивал – и тут же отвечал, боевито:
- Уж лучше сдохнуть в Оклахоме,
- в степях ковбойских стать золой,
- чем спать на спонсорской соломе
- притворно мягкой, но гнилой.
- А я с Россией не расстался -
- с Россией был я и остался,
- и у индейского костра
- я пью с Глазковым Колей в Талсе
- черноголовку до утра.
Так он думал в 1997-м, а чуть раньше отказался от ельцинского ордена «Дружбы народов», когда началась война в Чечне. Диагноз девяностым – довольно точный, но в Телемское аббатство в университетском городке как-то не верится. Идея, что вся Россия уехала в Талсу, вышла всё-таки слишком самонадеянной и наивной одновременно. И в истории литературы останется все-таки евтушенковская станция Зима, а не Оклахома.
Он, как могло показаться, забыл и старые победы, и старые обиды. И то, что отныне считал иллюзиями, хотя в глубине души сохранял старые привязанности. И писал от лица бастующего рабочего:
- В стране изнутри всё видней, и вот что я вижу в ней,
- скитаясь в её кишках, уж слишком тяжёлых от жира:
- Богатые всё богаче, а бедные всё бедней,
- и места нам нет ни хрена в бездомье этого мира.
А настоящий путеводитель по многотомному наследию Евтушенко когда-нибудь будет написан. Это интереснейшая историко-литературная задача сулит немало открытий. Мода прошла, она переменчива. Но потребность останется – временами острая, подчас – затухающая, но останется.
