Текст: Федор Косичкин
- Две гитары за стеной
- Жалобно заныли.
- О мотив любимый мой,
- Старый друг мой, ты ли?..
Он, он самый. Как не знать. Плох тот русский, который не любит быстрой езды. Не закусывает водку хрустящей квашеной капустой с ледком. И не знает этой бесконечной песни-страдания.
- О, говори хоть ты со мной,
- Подруга семиструнная!
- Душа полна такой тоской,
- А ночь такая лунная!
Трудно сейчас поверить, но у самого автора это были две разные песни. Но дворовые и застольные певцы давно слили их в одну – настоящий русский блюз, построенный, кстати, тоже на трех аккордах. И тоже, что характерно, уходящий глубоко в традицию угнетённого меньшинства – только не черного, а, с позволения сказать, чернявого…
«Стоит ли описывать после Льва Толстого цыганские песни, надрывавшие души не одного поколения русских людей?» – риторически вопрошал Катаев в полном риторических преувеличений «Алмазном венце». Разумеется, не стоит – и так все знают. Но не все помнят, что, может быть, и не было бы никакой «цыганщины», если бы не этот родившийся ровно двести лет назад блестящий умница и горчайший пьяница. Носящий, словно в насмешку, имя бога, тысячелетиями олицетворяющего рациональное, ясное, «аполлоническое» начало – в противоположность темной стихии Диониса, рискующего быть разорванным своими же последовательницами.
Надо признать, что вопиющие противоречия преследовали московского Аполлона с рождения. Сын титулярного советника (сам по себе этот невысокий чин взывает к известному романсу) от связи с крепостной – с которой он, впрочем, позже обвенчался, выросший в самом что ни на есть патриархальном купеческом Замоскворечье, вынужденный, буквально вынужденный окончить юрфак МГУ «первым кандидатом» (говоря по-современному – с красным дипломом, а в то время – с чином, дающим право на личное дворянство), он с ранних лет пристрастился растворять в водке ненависть к юриспруденции – а после и огорчения несчастной любви к интеллигентной барышне Антонине Фёдоровне Корш.
Кстати, дача Коршей стояла на месте пересечения Малой Калужской улицы и Малого Калужского переулка, напротив нынешнего Нескучного сада и совсем недалеко от летнего дома Тургеневых. Так что, возможно, «две гитары за стеной» юный Аполлон услышал впервые совсем неподалеку оттуда, где несколькими годами раньше еще более юный Иван испытал разочарования «Первой любви». (Хотя, надо признать, в законченный цикл они сложились позже, когда Григорьев, уже женатый, переживал приступ безнадёжной любви к другой хорошенькой юной брюнетке – Леониде Визард.)
Дальше – больше. Блестящие критические статьи, искреннее намерение «размеренно проходить жизненное поприще», солидные службы в образовательных и государственных учреждениях, даже периодическое главредство чередовались постоянными чудовищными, ничуть не романтическими загулами в пестрой компании, славной разве что тем, что позднее из нее вышел драматург Островский, импульсивными переездами из Москвы в Петербург, блужданиями по Европе, дальше почему-то в Оренбург и наконец окончательно в Петербург.
Долголетняя рыцарская любовь к Антонине разрешилась неожиданной для всех женитьбой на ее младшей и уступающей по всем статьям (и статям) сестре Лидии, мало похожей на музу и того меньше – на добродетельную жену, способную «направить на правильный путь». Скорее уж наоборот. А самое ужасное – чеканные афоризмы («Пушкин – наше всё!» – это ведь он, Аполлон!) расползлись пустыннейшими туманными рассуждениями о некоей «органической», сиречь «скрепной», как сказали бы мы сейчас (да-да, со всеми оттенками этого слова) критике, вылущить из которых рациональное зерно не под силу оказалось и братьям Достоевским, искренне к нему расположенным.
Так что к концу своей недолгой жизни блестящий публицист, лидер интеллектуального кружка «новой критики» стал просто никому не нужным сильно пьющим средней руки литератором, готовым хвататься за любую работу.
- Однако знобко... Сердца боли
- Как будто стихли... Водки, что ли?..
Грустная и символичная деталь – перед самой смертью Аполлон снова угодил в долговую тюрьму. Откуда его вызволила (буквально – выкупила) некая генеральша Бибикова, чье богатство явно превосходило ее талант: она возжелала, чтобы Григорьев «отредактировал» (переписал) какие-то ее сочинения. Увы, последний дедлайн русский дионисийствующий Аполлон сорвал не по своей вине – он умер через четыре дня после выхода «на свободу», от инсульта. Рассказывают – мгновенно, с гитарой в руках, чуть ли не взяв последний аккорд. Как бы посылая рифму другому поэту, умершему в 42 года – Владимиру Высоцкому.
- И ни церковь, и ни кабак —
- Ничего не свято!
- Нет, ребята, всё не так!
- Всё не так, ребята...
Это не Григорьев, это Высоцкий. Но это та же традиция – творчества и, главная, жизнетворчества. Впервые явно воплотившаяся именно в Григорьеве – и больше уже не уходившая.
