Текст: Андрей Цунский
Интересно, кем считает себя тот, кто сейчас открыл мои заметки? Может быть, сторонником современности, новатором, реформатором, а то и революционером? Ну, не торопитесь. И вообще любой ярлык – и уж особенно тот, что вы навесите сами себе – штука опасная. Придет этакий умудренный старец или просто солидный, что называется, с большим опытом, человек и не просто скажет, а изречёт с печалью и мудростью в глазах: «И ничтоже ново под солнцем. Иже возглаголет и речет: се, сие ново есть: уже бысть в вецех бывших прежде нас», добавив для еще пущей солидности: «Книга пророка Экклезиаста, глава первая, стих десятый…» А потом еще, глядя на вас, как на неразумное дитя, переведет: «Бывает нечто, о чём говорят: «смотри, вот, это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас».
Такого человека особенно жаль. Не Экклезиаста, разумеется, а вот этого солидного мужчину. Экклезиаст-то, ака царь Соломон, считается еще и автором «Песни песней» и многого прочего, и был поумнее. Он точно знал, что бывает… совсем наоборот. «Вот оно, доброе, старое… – а оно новое, хотя уже и бывало в веках прежде нас, но не до такой же степени!» И это не царь Соломон. Это один… вам еще не слишком известный философ. Именно в такую беду попал консерватор и традиционалист Карло Гоцци. Ему было суждено стать одной из самых прогрессивных, революционных, устремленных в будущее и так далее фигур в истории литературы и мирового театра. А началось все…
Родственные связи
«Мне было четырнадцать лет, когда дела моей семьи совсем расстроились. Беспорядок, увеличение расходов, снижение доходов и дорогостоящий судебный процесс породили тревогу и печаль в нашем доме».
Карло Гоцци, «Бесполезные мемуары», здесь и далее перевод Л. М. Чачко
Старший сын в Венеции наследовал все. Ну, не то чтобы все. Но титул графа без прилагающихся к нему богатств и владений – пустой звук, особенно если речь идет… о республике. Графом в Венеции мог именовать себя местный патриций (слово это сохранилось в местном республиканском обиходе со времен античного Рима) – но только такой патриций, у которого имелась недвижимость, причем не посреди каналов – а на материке. У фамилии Гоцци она была – но досталась старшему брату Карло – Гаспаро. Да и тут все непросто. Их отец, Якопо, был безусловным аристократом, но из Рагузы – а значит в Венеции аристократом второго сорта (бывает и такое). Его положение в обществе, впрочем, было весьма высоким – ведь был он женат на Анжеле Тьеполо (из этой семьи в России оставили свой след живописцы Джованни Батиста и его сын Джованни Доменико Тьеполо – во дворце Воронцова в Петербурге на Садовой улице когда-то были три плафона, ими расписанные. Но – не сохранились. Кстати, Джованни Батиста был первым президентом Венецианской академии изящных искусств. В семье было одиннадцать детей (на богатое наследство в такой ситуации шестому ребенку из всей этой футбольной команды рассчитывать трудно). А папины коммерческие таланты привели семью буквально на грань разорения. К тому же несчастного графа хватил инсульт, и семь лет он прожил в параличе, наблюдая постепенное и неуклонное обнищание.
По мнению самого Карло, его брат Гаспаро «глупо женился на поэтической абстракции. Безразличный ко всему, что не имеет отношения к литературе, он почерпнул у Петрарки способ стать влюбленным. Его Лаурой была молодая девушка по имени Луиза Бергалли, старше его на два года, и, поскольку, к несчастью, Гаспаро никогда не останавливало поповское облачение, он женился на своей любовнице законным браком, после чего, спасаясь от забот о небогатом домашнем хозяйстве, погрузился с наслаждением в свои книги и по-настоящему утонул в них».
Деньгами распоряжалась «поэтическая абстракция», в доме каждый день превращался в скандал. Второй брат, Франко, собрал пожитки и уехал на остров Корфу в качестве помощника проведитора (то есть чиновника, инспектировавшего наемные войска, состоящие на службе у Венецианской республики) Антонио Лоредана. Карло же при посредстве своего дяди из дома Тьеполо обратился к другому проведитору Иеронимо Каверини – с просьбой зачислить его на военную службу. Вскоре галера под названием «Генералиция» увезла его из родного дома.
В Далмации, куда он направился, ждала его первая любовь. Прибавим военный опыт, попытка заступничества за похищенную и брошенную девушку, затем – «В моем кошельке было несколько жалких дукатов, очень малое количество. Я достал кошелек из кармана и, не произнося ни слова, опустил тихо на самую красивую грудь, которая когда-либо открывалась моим глазам; после чего удалился прочь, сокрушенный печалью, убегая по улицам города и сердито повторяя: проклятый казначей, проклятая сестра, проклятая бедность, проклятая мука! Я больше никогда не встречал идола своей первой любви. Я думал, что буду раздавлен под тяжестью страсти, слишком непосильной для ребенка, но мне удалось все же её преодолеть. Я с удовольствием узнал вскоре после этого приключения, что несчастная молодая девица вышла замуж за служащего; я потерял затем её след и не пытался его отыскать».
Не слишком похоже на сказку.
Возвращение домой
«Это было в марте месяце недоброй памяти 1745 года. С начала карнавала я заметил, что моя мать и невестка выходят вместе каждое утро с таинственным видом и углубляются, закрыв лицо масками, в мало посещаемый квартал города. Я ждал момента объяснения этого маневра, когда три мои младшие сестры, возраста вступления в брак, входят в мою комнату, все три в слезах, и говорят все сразу. Они умоляют меня о помощи, говоря, что в целом мире только я один могу спасти их от отчаяния и позора. После долгих криков и слез я, наконец, узнаю о причине их горя и таинственных походов, которые я заметил. Никого не предупредив, моя мать и свояченица задумали заключить с неким Франческо Зини, торговцем сукном, контракт, по которому они уступают этому человеку в аренду наш дворец Гоцци за шестьсот дукатов. Мы должны будем покинуть отцовский дом, поселиться в другом доме, расположенном в Санта-Якопо-де-Орио, то-есть в заброшенном краю; это означало публично продемонстрировать наш крах, отказаться от всех светских связей и лишить шансов на замужество молодых девушек из полностью разоренной семьи».
Вот такое вот вышло возвращение с военной службы. Брат Гаспаро ничего не понимал в делах житейских, а его «поэтическая абстракция» устраивала дома вполне конкретные скандалы – со свекровью, с золовками, с деверями… Только вот денег они не прибавляли. Карло начал искать пути восстановления хотя бы нормального существования для своей семьи. Но где молодому отставнику взять денег? Однако для начала он отказался одобрить кабальный и позорный контракт.
Он перебрал все свои умения и таланты. Он не был ни коммерсантом, ни «эффективным менеджером», сиречь венецианским чиновником, способным брать взятки, ни изобретателем, ни художником, ни архитектором, ни ремесленником… А мать сказала ему такое, что потребовалось все обретенное на войне мужество: «Вы шестой палец на моей руке, не должна ли я ампутировать этот палец для блага других? Я не узнаю в Вас больше сына и после Вашего возвращения в лоно семьи я как Кассандра, предсказывающая нашу общую погибель, которой вы будете единственной причиной».
Начались хлопоты и суды. Гаспаро проиграл один суд, в то время как Карло выиграл другой. Гаспаро поражение в суде научило многому – он передал доверенность на управление делами семьи Карло. И наш сегодняшний герой сделался юристом (кто-то скажет – сутягой). Понемногу он возвращал семье былое благополучие: 230 дукатов годовых, 65 дукатов годовых, 800 дукатов, 1500 дукатов… Оплатил три тысячи и отсудил 14 тысяч, разбазаренные разными безумными действиями невестки. Удвоил содержание сестер. А сплетники уже трубили по Венеции: «Карло Гоцци, не довольствуясь тем, что довёл свою семью до нищеты сомнительными манёврами и одиозными судами, хочет изгнать из наследственного убежища старую мать, трёх сестёр брачного возраста, своего старшего брата, человека тихого, женатого, отца пятерых невинных детей, которые будут выброшены на мостовую этим беспощадным монстром. Да, никак не ожидали такой гнусности от мальчика двадцати трёх лет!»
Его отношения с семьей восстановил двоюродный дед, брат отца матери сенатор Тьеполо. При встрече с ним случился во всех смыслах болезненный казус: старик споткнулся, выходя из гондолы, и его гондольере бросил весло, чтобы удержать его от падения в воду, а весло упало почтенному сенатору на руку и сломало ее. Старик не проронил ни слова, ни крика и только сказал лодочнику, рассыпавшемуся в извинениях и чуть не плакавшему: «Мой друг, успокойся: ты причинил мне боль, желая сделать добро; за тобой нет вины, не за что тебя прощать». Поговорив с внучатым племянником – пожурил его: «Даже если бы я имел против Вас предубеждение, это не повод, чтобы прекратить Ваши визиты». Он спросил без обиняков, из-за чего не прекращаются ссоры и раздоры в семье. Карло ответил с солдатской прямотой, ничего не утаивая и не пытаясь выставить себя в выгодном свете. Старик посмотрел на него строго и вдруг сказал: «Вот и хорошо – я поговорю о Вас с вашей матерью». На следующий день он вызвал ее к себе и сказал ей просто: «Я уверяю Вас, что Ваш сын Карло хороший мальчик».
Это был достойнейший человек, поразивший своего духовника абсолютно равнодушным отношениям к неизлечимой болезни, страданиям и скорой смерти. Карло вспоминал его до последнего дня.
Карло вернул своей семье достойный быт и положение. Но сам всю жизнь оставался глубоко несчастным холостяком. Не буду сейчас писать об этом – все он изложил с простодушной прямотой в своих «Бесполезных мемуарах». Куда там всяким «Унесенным ветром»… В Венеции оно потяжелее, чем в Америке было.
На страже традиций
Карло с детства любил театр, и не только как зритель. В детстве они с братьями и сестрами давали театральные представления для своих родителей – и даже представляли их со сцены. Играли сказки для бедняков в тавернах возле своего поместья – и ничуть не боялись грубого и неотесанного люда. Затем, во время армейской службы он снова начал представлять спектакли с друзьями военными в… зале суда. О, судьба, как ты иногда очевидно и жестоко иронизируешь! Ему доводилось играть и женские роли – что отнюдь не делало его слабаком или трусом на поле боя. Он привык бороться – и умел быть терпеливым.
Но по возвращении домой он застал в театре новые веяния.
«Самым больным и наиболее пораженным гангреной органом нашей литературы был театр. Мода подняла на пьедестал и провозгласила превосходными двух писателей-плагиаторов необычайной плодовитости – Карло Гольдони и аббата Пьетро Кьяри. Эти два поэта, конкурирующие и критикующие друг друга, затопили город Венецию трагикомическими драмами, бесформенной кучей переводов и награбленного добра, и ошеломленная молодежь подпала под влияние этих демонов бескультурья».
Насколько он был прав? Да вовсе он не был прав. Карло Гольдони – прекрасный драматург. Только не заставляйте меня писать здесь, что он сочинил и какие его пьесы до сих пор идут в театрах России. Если вы этого не знаете, то… Молчу-молчу, нужно быть добрее и снисходительнее. Нужно помнить, что люди очень заняты, у них трудная жизнь, и не все могут полностью посвящать свое время искусству, театру, книгам. А то еще допустишь ошибку Гоцци – но сам-то при этом Гоцци не станешь…
В энциклопедиях и кратких биографиях вы можете прочесть, что Карло Гоцци стоял у истоков «Академии Гранеллески». И снова воспользуюсь своим неновым приемом: позволю вам узнать о том, что это была за Академия самостоятельно, разве что сообщив, что…
«В 1740 году в Венеции по прихоти образованных людей была учреждена шуточная академия. Эта академия посвятила свою деятельность поклонению чистому языку и простоте, следуя по стопам синьоров Кьябрера, Реди, Дзени, Манфреди, Лацарини и многих других храбрых реставраторов стиля, противников чумы напыщенности и иносказательности. Под шуточным названием академии Гранеллески, она маскировала с помощью гротеска своё намерение привить молодежи вкус к хорошим вещам. … В летнюю жару простые академики лакомились мороженым, но Президенту подавалась на подносе чашка горячего чая. Зимой пили кофе, но президент получал стакан ледяной воды, и эти различия приводили в восторг доброго Гранеллоне, гордого своими мифическими привилегиями. Шутки, объектом которых служил Президент, бывали бесконечны, но лишь когда хотели немного развлечься на его счет, в основном же занимались вещами полезными и серьезными. Делали разбор новых работ, высказывали критические замечания, придерживаясь правил мудрости и беспристрастия, читали стихи, похоронные речи, статьи, биографии и т. д., и автор каждого произведения слушал с благодарностью замечания и рекомендации своих собратьев. Затем мы консультировались с Гранеллоне, чье абсурдное мнение вызывало смех, смягчая строгость предыдущей критики. В заседаниях преобладал замечательный дух беспечности, скромности и коллегиальности. Мой брат Гаспаро, который был одним из самых уважаемых членов Академии, предложил мне вступить в её ряды, и я отдал себя под его покровительство. Некоторые из членов академии подписали мою рекомендацию. Я упомяну только самые известные имена: два брата Фарсетти, Себастьян Кротта, Паоло Бальби и Николо Трон – патриции Венеции и хорошие писатели; каноник Росси, аббаты Теста, Керубини, Делука, Мартинелли и Мандзони, уважаемые историки, критики и книголюбы, граф Кампосанпьеро и Марк Форселлини – ученые археологи, и т. д. … Каждый из членов был официально удостоен прозвища, и я был назван Солитарио из-за своей рассеянности и любви к заброшенным уголкам. Из недр нашей академии вышли добротные разборы новых работ, легкие поэмы, сатиры, портреты, эпиграммы, и во время выборов дожа, прокурора Св. Марка, Великого Канцлера или какого-либо сановника наши стихи «по случаю» всегда имели определенный успех. Публике нравились наши предупреждения, суждения и критика, она смеялась над ними, но не меняла своего дурного вкуса, потому что мы не смели достаточно сильно ударить по литературным самозванцам».
Почему посмеивались над Президентом Академии? Кто все перечисленные выше люди? Чем они знамениты? Почему Карло Гоцци получил прозвище Солитарио? Поверьте, история интереснейшая! Да будет благословенна цифровая эпоха, благодаря интернету и Леониду Марковичу Чачко – не забудьте сказать о нем доброе слово и слово благодарности! – вам не придется ни сидеть в библиотечном зале, ни изучать иностранные языки! И будем надеяться, что кого-то мне удастся сподвигнуть на эти в высшей степени непрактичные, несозвучные текущему моменту и даже в чем-то неодобряемые действия. Я надеюсь, что тот, кто все это предпримет, интуитивно понимает разницу между текущим моментом и современностью. «Современность и вечность – родные сестры, только первую часто принимают за сиюминутное, а вторую – за мертвое». Это из того малоизвестного философа, которого я цитировал уже, в самом начале.
В общем, Гоцци решил дать бой ненавистным театральным новшествам на сцене. Увы – не только на сцене… если бы он этим ограничился, я бы почитал его безукоризненным гением. Но… да ладно, кто без греха. Хотя я своих оппонентов до изгнания не доводил. Ай, да ну его, читайте сами, как он все это спроворил, мы тут вообще-то о пьесах, о театре, о драматургии.
Битва на сцене
«В то время существовала бесподобная труппа превосходных актеров, не оценённая по заслугам: это была компания Сакки. Глава труппы, старый Сакки, игравший отлично Труффальдино, Фьорилли, неаполитанец, полный огня и юмора, исполнявший роли Тартальи; Дзанони, в амплуа Бригеллы, и венецианец Дербес – неподражаемый Панталоне. Эти четыре актера, придерживаясь задуманной канвы, импровизировали одновременно на сцене самые комические фарсы и были способны вызывать самые непосредственные отклики и взрывы смеха. Никогда наша национальная комедия дель-Арте не была в лучших руках, чем эти».
И сначала эта труппа прославила Карло Гольдони. Помните фильм «Труффальдино из Бергамо» с великолепным Константином Аркадьевичем Райкиным в главной роли? Первыми пьесу Гольдони «Слуга двух господ» сыграли именно актеры труппы Сакки.
Дабы его правота была совершенно очевидной, Гоцци обратился именно к Сакки с просьбой сыграть свою первую пьесу.
«Я послал стихи Сакки, поздравив с возвращением и попросив его возвратить в свою страну национальную комедию. Между тем Гольдони в очередном прологе направил мне вызов – представить, наконец, какую-нибудь пьесу. Наши Гранеллески, прибежав в поту в академию, заявили мне, что честь нашего сообщества задета этой провокацией. Больше не было пути к отступлению; абсолютно необходимо было ответить, причем иным способом, чем брошюры и аргументы. От меня ждали попытки. Прибытие Сакки и его превосходной труппы предоставило мне уникальную возможность. Я должен был смутить самозванцев, против которых ополчился. Четырёх дней оказалось мне достаточно, чтобы написать аллегорическую сказку на сюжет литературной ссоры, волновавшей публику».
Итак – в основе должна была находиться традиционная народная комедия, сказка, поднимающаяся до уровня притчи. Но не прописанная до каждой реплики – зачем, хороший актер и сам прекрасный импровизатор, а Сакки был первейшим мастером импровизации. То есть, нужен не текст, а… сейчас бы это назвали сценарий. Некая канва, сюжет, «бабушкина сказка», актер просто должен знать, что происходит, к чему идет, чем кончится пьеса.
«Когда я дал прочесть этот проект в Гранеллески, академиков одолел страх. Они отговаривали меня представлять эту шутку, которая неизбежно будет освистана. Поставить её означало столь грубо задеть привычки и вкусы партера, что разгром казался неизбежным; но я доверял Сакки, Дербесу, Фьорилли и Дзанони, очаровательным актерам, одаренным гением комического в редкой степени. Я не хотел отступать. Однажды утром афиша объявила об открытии Театра Сан-Самуэле и возвращении импровизированной комедии феерической пьесой «Любовь к трем апельсинам».
«Комедианты не скрывают своих страстей и не окутывают свои характеры пеленой условностей, как это делают светские люди. Я наблюдал их так близко, что читал каждый день всё, что скрыто в глубине их сердец. В попытках их изучить мне пришлось бы вложить в уста каждого из них чувства в соответствии с его характером, слова в согласии с его складом ума. Семеро из них были гении нашей национальной комедии, и мне досталась счастливая участь восстановить с ними этот несправедливо забытый жанр. В результате компания Сакки обрела славу и большой финансовый успех. Актеры этой труппы отличались добродетелями, достаточно редкими среди комедиантов. В их среде царила атмосфера порядочности, что позволило мне теснейшим образом связать с ними свою судьбу».
И это оказалось решением правильным. Более того – это оказалось решением… новаторским. Все пьесы Гоцци шли с неизменным успехом. Но ведь не только тогда!
В 1921 году «Принцесса Турандот» была поставлена Евгением Багратионовичем Вахтанговым – и настолько блистательно, что спектакль стал визитной карточкой театра и восстанавливался уже два раза. Музыка из этого спектакля стала негласным гимном русского театра – не самого последнего в мире. Этот спектакль задал импульс для развития русской драматургии – без него вполне могло бы не быть и пьес Евгения Львовича Шварца. Текст интермедий для спектакля написал Николай Эрдман. А исполнители ролей… Да не поленитесь, найдите, вам же это так теперь просто!
Сколько спектаклей было по Гоцци поставлено в мире – не счесть. Он станет источником вдохновения для Эрнста Теодора Амадея Гофмана, Иоганна Вольфганга Гёте, Александра Островского, композиторов Пуччини, фон Вебера, Сергея Сергеевича Прокофьева…
А в 1991 году, несмотря на нищету и полуголодное существование «Театра на Литейном» удивительный режиссер Геннадий Рафаилович Тростянецкий поставил по тем же принципам Гоцци классическую комедию Мольера «Скупой» – с импровизацией, «масочными» персонажами – и в тяжелейшее время одержал победу: на спектакль невозможно было попасть, билеты исчезали мгновенно!
Драматургия Гоцци стала для режиссеров и актеров ступенью, с которой можно начинать самые смелые эксперименты.
Нет, я останавливаюсь. Тому есть несколько причин. Назову главные. Во-первых, я не хочу казаться умнее, чем есть. А еще одна – и она главная – я от всего сердца желаю вам открыть книгу, сайт, пойти в театр, а лучше – в театрЫ, сделать открытия самостоятельно. Остальные пожалуй, не так важны.
«Я всегда буду старым ребенком, и поскольку я не хочу спорить с моим прошлым, ни вступать в противоречие со своей совестью, из-за самолюбия или упрямства, я наблюдаю, слушаю и я умолкаю…»
«Благосклонный читатель, если вы справедливы, вы поблагодарите меня за то, что мы проскользнём мимо истории моих последних лет, потому что если я позволю себе впасть во вздорную болтовню, это может привести к написанию ещё целого скучного тома; я воздержусь от этого, потому что я потерял так много родных и друзей, что буду гнать вас, помимо своей воли, на кладбище, и потому, что мой печатник говорит, что у нас больше материала, чем необходимо; впрочем, это означает пренебречь здравым смыслом, которым я руководствовался, предприняв эту работу, поскольку я печатаю эти воспоминания со смирением».
Как же ты ошибался, Карло Гоцци! Среди твоих друзей окажется столько бессмертных!
А пытливый читатель довольно скоро узнает, как я придумал такой странный заголовок для этого эссе, которое, как и всегда, не может вместить всего, что хотелось бы сказать.
