Текст: Вячеслав Немиров
Собрания сочинений, если взглянуть на них остраненно, способны нагнать экзистенциальной жути. Толстенький бумажный кирпичик, стоя на полке, напоминает надгробную плиту – и своей увесистостью, и тем, что такие тома редко публикуются при жизни автора. Словно под взглядом горгоны Медузы разнонаправленное, противоречивое, неизменно живое творчество превращается в каменное изваяние: собрание сочинений. Еще страшнее получается, если с приставкой «полное».
С Александром Сопровским получилось несколько иначе. Поэта по трагической случайности не стало в 1990 году, через несколько месяцев после 37-го дня рождения. Не будем останавливаться на столь значимой для русской поэзии цифре, а заметим вот что: Сопровский-поэт не погиб, и его могилу не найти на Преображенском кладбище в Москве. Можно сказать, что Сопровский пережил сам себя – во многом благодаря стараниям жены Татьяны Полетаевой, делающей невидимую, но важную работу. Вот уже 33 года время от времени в толстых журналах появляются подборки стихотворений поэта, публикуются письма.
И когда в 2022 году издательство ОГИ выпустило двухтомное собрание сочинений поэта из стихотворений, писем, статей, разрозненных, напоминающих лоскутное одеяло записей, конспектов – снова не кажется, что на этом все закончится. Обнадеживает и аннотация: «В собрание сочинений не вошли переводы поэта, его публицистика и университетские статьи».
Хочется даже взять на себя смелость и из суеверия не называть двухтомник собранием сочинений – это «сборник сборников». Такое иносказательное название вызывает ассоциацию с библейской «Песней песен», четвертой книгой Ктувима, заключительной частью Танаха, Священного Писания иудеев. А третьей части Ктувима, Книге Иова, как раз посвящено одно из эссе Сопровского, крайне важное для понимания его творчества. В этой работе, лапидарно и без изысков озаглавленной «О Книге Иова», поэт, завороженный единством сложности и краткости, божественной суровости и милосердия, приподнимает перед внимательным читателем полог своего поэтического шатра.
«Повседневный опыт впечатался в те страстные речи, которыми обмениваются Иов и его собеседники. Крупицы этого опыта емки; в них, как в кристаллах, преломляются смысловые линии книги. Отсюда — ее редкие, несравненные образы», – пишет уже зрелый поэт Сопровский в 1985 году.
А за десять лет до этого в одном из открывающих собрание стихотворений мы уже способны увидеть ту самую, почти ветхозаветную скупость фразы. Февральская ночь, тишина над Пресней, только старый немощный гармонист нарушает молчание мира неумелой игрой на гармонике, и разгневанный проходящий мимо рабочий:
- …сощурился на старика,
- Слово ищет, находит с усильем:
- — Как тебя не убили пока?
- Как тебя не убили, такого? —
- А старик только под нос бурчит,
- Не поймешь в этой песне ни слова
Но не только Библия становится оптикой поэтического глаза Сопровского. В его записках часто упоминаются древнегреческие боги, и даже нет-нет да прозвучит озорная, пусть и с толикой горечи, эпикурейская нота:
- Если я жив, то напрасно
- Смерть озорует вокруг.
И в целом размышление о смерти, выступающее, в сущности, компендиумом творческой мысли для большинства поэтов, раскрывает в Сопровском не столько мистически настроенного христианина, и даже не эпикурейца батюшковского толка, но неудержимого пантеиста, наводящего мосты от одной бездны – холодной, божественной, непостижимо огромной, – к другой, малой бездне. Это бездна ускользающего «здесь и сейчас», обнаружить которую даже сложнее, чем первую. Открывается она в наблюдении за тем самым «прекрасным мгновением»: бытовым пустячком, небогатым на детали, но завораживающим пейзажем, движением насекомых. Эту сторону жизни, незаметную и прекрасную, легко пропустить, не разглядеть:
- Я вернусь на землю муравья.
- Приползу по солнечной соломе
- Выплакаться насмерть у ручья...
- Что же все по звонким кухням я
- Хлопочу у города на стреме?
Эти строки одновременно напоминают и «на Васильевский остров // я приду умирать», и размышления о смерти прошедшего лагеря Заболоцкого, у которого умерших друзей встречают «корни, муравьи, травинки, вздохи, столбики из пыли». С Заболоцким, поэтом-тружеником, Сопровского можно сравнить не только на почве своеобразного пантеизма (который у Заболоцкого был скорее следствием космизма и в целом преклонения перед всякой наукой о неизведанном, будь то атом или галактика) – еще и предельная серьезность, и бескомпромиссный профессионализм объединяют два этих довольно далеко стоящих друг от друга имени. Так, например, в статье «Конец прекрасной эпохи» Сопровский почти мучается, когда пишет о том, что вся современная ему неофициальная поэзия, пронизанная постоянной, порой бесполезной иронией, превращается в «голое ерничание».
На самом деле, чем больше говоришь о Сопровском, тем шире разрастается пространство интертекстуальных связей, тем острее желание найти возможную отсылку, реминисценцию. Но это не постмодернистская «игра в бисер», а скорее попытка объяснить для себя сложное творческое явление, стихи безукоризненно образованного человека энциклопедических знаний. Который в то же время мог и, как и его товарищ по «Московскому времени» Сергей Гандлевский, сказать о себе: «Я и сам из поколенья сторожей». Скитания по городу и вереница временных работ, помноженные на блестящее образование, помещают сложные духовные искания Сопровского в контекст места (зачастую это Москва) и непростого советского времени – неудивительно, что именно он стал автором названия альманаха «Московское время».
Словом, если это двухтомное собрание сочинений все-таки итог – то, совершенно точно, промежуточный. Хочется встретить издание не почтительным и глубокомысленным молчанием, а наоборот – одобрительными аплодисментами, утверждающими жизнь, еще одну жизнь Александра Сопровского, который – снова обратимся к статье «О Книге Иова» – обрел «причастность творческой красоте и мощи Божьего мира. В этом исток новой жизни открылся ему».
- Родителям
- Во мне — ликованье истока
- От детских до нынешних снов,
- Мы жили немножко жестоко
- Под ропот домашних часов.
- Мы злимся и миримся всуе —
- Но время сегодня слышней:
- Я родину вам нарисую,
- Как праздничный росчерк саней.
- Гулянье скрипит бороздами,
- Чернеют ушанки вразброс,
- И белый паркет мирозданья
- Горит отраженьями звёзд.
- Две стрелки становятся рядом,
- Вытягиваются к звезде,
- И души проходят парадом
- В опрятной земной чистоте.
- Под небом жестоким и чистым,
- В рождественской саночной мгле
- Безнравственно быть моралистом
- На чёрной от страсти земле.
- И, празднуя время в разлуке,
- Мы сдвинем столы на снегу.
- За самые верные руки
- Я вновь подержаться смогу.
- Покуда двенадцатикратно
- Под тост из пророческих книг
- Не отсалютуют куранты
- Младенчеству мира на миг.
- декабрь 1974 — 6 января 1975
- ***
- Смеркалось в листьях и стволах,
- Устало яблони дышали,
- И ветви зябкие дрожали
- В летящих наземь лепестках,
- Упругий мостик над водой,
- Вечерний свет на небосклоне,
- Как будто прямо над душой
- Сомкнулись теплые ладони.
- Раскрыты наши дневники,
- Почти от корки и до корки,
- Как души наши дальнозорки
- И до отчаянья близки.
- Безвременье. Ветвистый сад.
- Трава набухла лепестками,
- Я пролагаю путь назад
- До новой встречи между нами...
- А ночь ложится тяжело
- На крыши страсти и позора, —
- Когда, любимая? — Не скоро,
- Пока не слышно разговора
- И над Москвой не рассвело.
- 3-5 июня
- ***
- Поначалу я слепо верил,
- Месяцами отсрочку мерил,
- Не рассчитывал на года.
- Но меня — по рукам, по шее —
- Приучили глядеть трезвее
- На заморские города.
- Сдуру пялюсь тогда я, что ли,
- В эти пасмурные до боли
- Светло-серые небеса?
- Прозвенят нам вослед трамваи,
- Разомкнется моя тюрьма — и
- Вздрогнет взлетная полоса.
- Незаслуженный этот праздник
- Я бы счел лишь отсрочкой казни,
- Как отпущенный под залог.
- И в далеком обетованном
- Месте встречи за океаном
- Я вернул бы Тебе урок.
- 20 апреля 1984
