Текст: Андрей Цунский
- «Пусть поймут скучные философы отчаяния, открывающие с некоторой долей наивности ужасы человеческого удела и пытающиеся помешать
- нам развлекаться в театре: мы — забавны».
- Жан Ануй
Побег. Эта тема давно вошла в список скольких-то там сюжетов, кроме которых ничего не придумать, как утверждают высоколобые знатоки. Сразу хочется воспользоваться этой темой, чтобы убежать и от них.
Побег из плена или тюрьмы, побег из ненавистной обстановки, которую создают общество, профессия, семья, люди в любом рассмотрении. Побег от себя. В другую тюрьму, в другой плен, общество, профессию, семью и к тому же самому себе. Или все же к какому-то себе - другому?
- How can I go forward when I don't know which way to turn?
- Как идти вперед мне, если я не знаю, где свернуть?
Да, это Джон Леннон. Но сегодня разговор не о нем.
Вы знаете, кто такой Жан Поль Сартр? Да кто же не знает старину Сартра. «Тошнота» подступает от такого вопроса. А Жана Кокто? Ну, это вообще смешной вопрос, «Красавица и чудовище» в одном лице. Ну а Камю? Что за вопросы задаете, «Чума» на вас! А вот кто такой Ануй?
Для человека не театрального – то есть такого, который театром не интересуется, вполне вероятен самый простой ответ на этот вопрос «Ануй его!». Вот как? Не знаете? А придется. Хотя ему самому до вас и дела нет, и не было, и даже не было бы.
Как разыскать Ануя?
Ему вообще было мало дела до людей, не потому, что такой он плохой человек – просто ему не нравилось, ни когда ему мешали, ни когда он кому-то мешал. В начале шестидесятых годов прошлого века он посчитал, что его карьера не задалась и вообще закончена. И перестал писать. Совсем. Ну – почти.
Его, в общем, никто и не искал. Но если бы попытались найти, то пришлось бы изрядно попотеть. В Париже у него было несколько квартир – почти что конспиративных. Телефонные номера менялись не регулярно, а очень часто. На дверях не было звонков. В загородных домах лежал на подоконнике бинокль – вдруг идут или едут к нему? Дом немедленно принимал заброшенный вид или дверь наглухо запиралась.
- « — Эй! Кто-нибудь дома?
- Вместо ответа послышалась какая-то возня, а потом снова стало тихо.
- — Я спросил: “Эй! Кто-нибудь дома?”
- — Нет! — ответил чей-то голос.— И незачем так орать,— прибавил он,— я и в первый раз прекрасно тебя понял.
- — Простите! А что, совсем-совсем никого нет дома?
- — Совсем-совсем никого! — отвечал голос.
- — Слушай, Ануй, а это не ты?
- — Нет, не я!»
Это не из пьесы Ануя. Откуда – вспомните сами, сделайте милость. Но если бы вы нашли тот адрес Ануя, по которому он в данный момент находится, диалог вышел бы примерно такой.
Да зачем нам сдался этот Ануй, чего он такого наделал, что мы должны его знать? Да ничего особенного. Он написал за полсотни пьес и сценариев, без которых европейскую театральную сцену представить невозможно. А русская театральная сцена, между прочим, тоже европейская, какую бы дичь и чушь некоторые ни несли.
Биографический штамп
Итак, он родился 23 июня 1910 года в Бордо. Гасконец с изрядной долей баскской крови. В 15 лет поехал учиться. Куда? ну куда ему было ехать, в Париж, естественно. Ни дядюшки де Тревиля, ни королевских мушкетёров не было. А вот Сорбонна была.
Начинается... «Талантливый юноша поступил на юридический факультет, но вскоре понял, что…» Кстати, я уверен, что в России нужно изрядно усложнить программы обучения юристов! И юристы будут лучше подготовлены – и писателей станет побольше.
Фраза «вскоре оставил университет» предполагает много толкований. Выгнали, ушел сам. Или нечем было платить. С Ануем сложнее.
Сценки в лицах он писал, начиная с десяти лет. В 16 уже написал большую пьесу, в девятнадцать – в соавторстве пьесу «Хумулус немой», в двадцать – пьесу «Мандарин», которую не стал публиковать. На хлеб и воду, пардон, на багет и вино, зарабатывал в рекламном агентстве – но не так много, как Виктор Олегович Пелевин. В компании Publicité Damour он подрабатывал копирайтером. Об этом периоде своей жизни он не раз говорил, что именно там научился краткости и выразительности.
Его четвертую пьесу (если считать и юношескую) «Горностай» поставили в театре «Эвр». К этому времени он успел жениться – разумеется, на актрисе Монель Валентэн. Он вовсе не был тогда затворником, любил хорошо одеваться, и к славе уж точно не был равнодушен. Но – бедность. Кто не знал бедности – тому писать труднее. Семейство – что естественно в молодые годы – выросло в полтора раза, а Монель начала гулять с другими мужчинами – и было это не один раз. А тут он еще и узнал, что его собственный папа – портной из Бордо – отец ему не в полном смысле слова и не в главном, и появлением на свет он обязан маминому любовнику. Невольно он искал сходства своей дочери с собой – или с иными знакомыми, и даже не очень знакомыми мужчинами. Предательство, измена, появление и исчезновение любви, смерть, мотивы прекрасных и чудовищных человеческих поступков – его волновало это, а не социальные драмы и классовая борьба. Впрочем – не только. Общество, как старая дама, которая терпеть не может беспорядка и думает только о том, как заставить всех кроить судьбу по выданному ею лекалу – тоже ему надоело.
ГАСТОН. Людей почему-то пугает мысль, то человек может жить без прошлого. Даже на подкидышей и то косо смотрят... Но им хоть успевают преподать кое-какие наставления. А мужчина, взрослый мужчина, который имеет разве что родину, да и то не наверняка, зато не имеет ни родного города, ни традиций, ни имени... Это же похабство! Скандал!
ГЕРЦОГИНЯ. Во всяком случае, дорогой Гастон, вы только что сами дали блестящее доказательство тому, что нуждаетесь в воспитании.
К человеку в таком состоянии не приходят благополучие или успех. Разве что иногда, по ошибке, может улыбнуться удача. Ему исполняется 25 лет, и вдруг ему предлагает поработать у него секретарем режиссер театра Comedie des Champs-Еlysеes Луи Жюве. Быть секретарём – не самое интересное занятие, но зато при театре – сначала в «Комедии на Елисейских полях», а затем и в Théâtre de l'Athénée – или Атеней, «Афинский театр» попросту говоря, на улице Будро, в девятом аррондисмане Парижа.
Жюве не слишком интересны потуги молодого парня что-то там написать. Последний успех Жюве остался в далеком 1923 году, когда он поставил «Доктора Нок» Жюля Ромена. «Комеди де Шамп Элизе» замучила его и скандалами, и непослушанием его воле, денег требовала массу… Жюве обратился в 1928 году к Жану Жироду, чтобы тот помог ему с инсценировкой его романа «Зигфрид и Лимузен»». Почему для нас это интересно? Потому что, когда спектакль сошел со сцены, остались декорации. А у Ануя совсем не было мебели. Жюве позволил забрать сценическую мебель. Теперь Ануй и жил как на сцене, играя то ли свою, то ли чужую роль, не зная днем, где искать денег, а жену по ночам.
Знаете, зачем дано человеку умение сочинять, писать, рисовать, играть? Чтобы он не поубивал окружающих. Особенно близких.
А вот автор «Зигфрида» Жироду и один театральный, собаку на сцене слопавший старик, Орельен-Мари Люнье не считали Ануя конкурентом – они увидели в нем талантливого коллегу. Жироду не делал из разговоров одолжений, а Люнье по-отечески подсказывал. И еще с Жироду связана куда более важная страница в жизни Ануя.
Если спать одному на диване Зигфрида
Ах как не люблю я пересказывать сюжеты произведений. Но речь идет о пьесе. Даже если в вашем городе есть театр, а может быть, не один, вероятность, что в нем идет «Зигфрид» Жироду – единица отрицательная. Ладно уж. Сделаем исключение. Только сегодня!
Некий Жак тяжело ранен на войне, теряет память и оказывается у немцев. Его там принимают за своего и называют Зигфридом, а он пытается хоть что-нибудь вспомнить. Воспитательница Эва пытается сделать из него образцового немца-шовиниста, а подружка-француженка Женевьева хочет, чтобы он был простым и естественным мужчиной. Со всеми слабостями. Чтобы герой разобрался, кто же он на самом деле, Жироду пришлось писать еще одну пьесу – «Конец Зигфрида». Память Жак обретет – но только перед смертью. Жить с этим грузом будет невозможно.
Ануй знал эту пьесу едва ли не наизусть. «Это Жироду меня научил, что в театре может быть язык поэзии и искусственность, которая более правдива, чем застенографированная беседа», – напишет он.
У Ануя выходят на сцену две пьесы: «Горностай» в 1932 году и «Мандарин» в 1933-м. «Горностай» облез через 37 спектаклей, «Мандарин» съели на тринадцатом представлении. Невеликий успех для Парижа. Но Ануй не бросил писать, неудачей это кажется тому, кому все сразу подай, а для него увидеть свою пьесу на сцене – уже чудо! И еще ему не дает покоя один сюжет… Это может показаться смешным. И даже нахальным. Но тем не менее – Pourqoui pas?
Француз через букву Ё
А теперь откатим вагон нашего повествования на десять лет и страницу назад, и снова вспомним Луи Жюве, но только чтобы он познакомил нас с одним гением – самым настоящим, хотя и немного экстравагантным. Все дело в том, что еще в 1927 году Жюве вступил в один театральный картель.
Нет, дорогой читатель, картель в этом случае не объединение капиталистических акул для удушения сценического рынка монопольной ценой и выкачивания последних сантимов у потребителя театральных услуг. Cartel des quatre, «Картель де Кятр», «Картель Четырех» – это общество взаимной помощи театров, возникшее из профессионального и взаимного уважения. Цель его – привлечь зрителя в новый театр, дать отпор ленивому и заевшемуся институту престарелых критиков, вообразивших себя распределителями веночного лавра. Да, они согласуют цены на билеты и репертуары на сезон – но именно для того, чтобы сохранить театр живым, бунтарским, острым – словом, живым.
Одним из этих четырех был, как глава «Атенея», сам Жюве, а кроме него входили туда Гастон Бати со своим Монпарнасом, Шарль Дюллен с «Ателье» и... – нет, друзья мои, десерт потом!
Если вы хотите прочитать подробнее обо всех этих людях, очень рекомендую вам немедленно бежать в библиотеку и взять там книгу под редакцией Георгия Нерсесовича Бояджиева «История зарубежного театра». В статьях Лидии Аркадьевны Левбарг, Льва Иосифовича Гительмана и Юлия Иосифовича Кагарлицкого в части третьей обнаружите искомое.
Четвертым в картеле, вернее – четвертыми была пара эмигрантов из России – Людмила и Жорж Pitoëff – именно так. Представьте себе, как студенты и театроведы разных стран и народов коверкали эту фамилию – Питёф, Птёф. Питофф. На самом деле – Это Людмила и Жорж Питоевы.
Да что же такое! И Жорж… в общем, Георгий Иванович Питоев учился на юриста в Сорбонне. С тем же результатом. Поработал в Петербурге, где создал «Наш театр», в 1914 году поехал в Париж, думал, что ненадолго, но оказалось – навсегда. А в Париже он стал «послом» русского психологического театра, первые же его постановки – «Дядя Ваня» и «Чайка».
И вот он один из основателей «Картель де Кятр». Конечно, он знает, кто и что делает в каждом из четырех театров «картеля». И вот он держит в руках новую пьесу секретаря Жюве, этого мальчика, Жана Ануя.
«Где я это уже… А, ну да. Жан, ну нельзя же так… Хотя, почему нельзя – можно, оказывается. Жироду ему симпатизировал, а мальчишка смотрел на него как на учителя. Вот вам и живой диалог. Философам достаточно помолчать рядом, суровым дикарям – выпить и подраться, женщинам – выплакаться друг другу. А драматурги разговаривают пьесами. Сыграть это… а почему бы и не сыграть? И поставить… да я и поставлю!» Итак, он читает, что:
Француз Гастон приходит в себя после восемнадцати лет в психиатрической клинике, куда он попал после ранения на войне. Его везут в солидный дом господ Рено. Эти Рено считают, что Гастон – их родственник. Но не они одни. Ведь за долгие годы накопилась его пенсия – и теперь это двести пятьдесят тысяч! Он уже видел многих «родственников» – и не вспомнил, а тут вроде бы что-то…
Но постепенно он узнает, что звать его Жак (!), и тот парень, которым он был – тот еще сукин сын. Музыкой заниматься не пожелал, скрипки топтал. Всех ценных птичек в вольере убил из рогатки и приказал наделать из них чучел. Покалечил друга из ревности к девице (чтобы не сказать лишнего). Увы – он получает доказательства того, что он действительно тот самый негодяй.
Когда среди других «претендентов» на родство появляется совершенно неизвестный ему мальчик, у которого погибли все родственники, Гастон… с облегчением сообщает всем, что узнал его, и бежит прочь от настоящей родни ненавистного прошлого к этому чужому, но не испытавшему от него никакого зла мальчонке.
В 1937 году Жорж Питоев ставит пьесу «Пассажир без багажа» Жана Ануя. И это был триумф!
Возможно, скоро «Пассажир без багажа» появится и на русских сценах. Количество событий нередко переходит в качество – а качество нуждается в анализе. Хотя хотелось бы видеть побольше умных отечественных пьес. Но и Ануй не помешает – в конце концов, драматурги разговаривают пьесами. Такие у них диалоги.
Вскоре Питоефф ставит ещё одну пьесу Ануя – «Дикарку». Ануй уже обратился к мифу, к античным страстям. Питоефф понимает его, видит, что происходящее с Ануем и направление его поиска вызвано окружающим ужасом – мир на пороге Второй мировой войны. Снова премьера – и снова успех. И… все. 1 сентября 1939 года война. 17 сентября Питоефф умер.
Что было дальше
Когда молодой автор теряет настолько своего режиссера – это само по себе трагедия. Два человека, и на стороне одного – опыт воплощения, у другого конек – фантазия. А если один из них старше и мудрее – он становится камертоном подлинности, опыт не дает отклониться от истины. Оба знают, чего ждать друг от друга.
Кто теперь скажет, сколько в пьесах Григория Горина заслуг Марка Захарова?
Такой дуэт ищут годами. Притирка идет постепенно, она не бывает простой. 27 лет для драматурга не молодость, а детство, он только начинается. Если вдруг в таком возрасте выпадает такое содружество – жди подвоха или беды. К Аную пришла беда. Он не станет великим, хотя заслуженно займет место «выдающегося».
Он поделит свои пьесы на «розовые» и «черные». В розовых все кончается хорошо, в черных – наоборот. Он будет выдавать их по штуке в год, мастерство будет расти, рука набьется, причудливый сюжет будет ловко следовать велению его мысли и пера. «Постановочные» поправят бюджет. С Монель разойдется. Это и правда хорошо – со временем сварливые жены не питают воображение, а просто не дают работать.
В 1953 году он достигнет вершины своего дара. Еще один, бывший уже член «Картеля» – Гастон Бати в театре «Монпарнас» поставит «Жаворонка».
Ну уж нет. Теперь – извините.
Читайте сами. Одна вам фраза в качестве рекламы:
«Пока остается хоть один человек, не раздавленный идеей, даже если она властвует над всем остальным миром и крушит его, она, эта идея, все же будет в опасности».
Пусть вас ждет удивительное событие – ничем не омраченное первое знакомство с «Жаворонком». Даже если это случится только с одним из вас – моя миссия может считаться выполненной.
А Жан Ануй напишет еще комедию «Орнифль, или Струя воздуха» – полюбопытствуйте, онлайн можно ознакомиться со спектаклем Театра сатиры, в главной роли великолепный Александр Анатольевич Ширвиндт. Ануй получит четыре больших премии, в 1963 году замолчит надолго, вернется через десять лет и опять исчезнет. На дверях не будет звонков, несколько адресов будут фальшивыми, а где-то за городом он будет внимательно вглядываться через бинокль – не к нему ли? Не знакомые ли? Не журналисты ли? Затем выяснится, что он купил дом в Лозанне и там живет. А 3 октября 1987 года и в Лозанне окажется, что сколько ни звони – а никакого Жана Ануя и вовсе нет.
Впрочем – разве нет? Пьесы – не тот багаж, который можно забыть на перроне или сдать в камеру хранения.
Пьесы Жана Ануя
- «Хумулус немой» (Humulus le muet, 1929; в соавторстве с Ж. Ореншем)
- «Мандарин» (Mandarine, 1930—1931; неопубл.)
- «Горностай» (L’Hermine, 1931)
- «Иезавель» (Jézabel, 1932)
- «Бал воров» (Le Bal des voleurs, 1933)
- «Жил-был каторжник» (Y’avait un prisonnier, 1934)
- «Дикарка» (La Sauvage, 1934)
- «Пассажир без багажа» (Le Voyageur sans bagage, 1936)
- «Ужин в Санлисе» (Le Rendez-vous de Senlis, 1936)
- «Леокадия» (Léocadia, 1938)
- «Эвридика» (Eurydice, 1941)
- «Антигона»[fr] (Antigone, 1942)
- «Ромео и Жанетта» (Roméo et Jeannette, 1945)
- «Приглашение в замок» (L’Invitation au château, 1946)
- «Медея» (Médée, 1946)
- «Эпизод из жизни автора» (Épisode de la vie d’un auteur, 1948)
- «Ардель, или Ромашка» (Ardèle ou la Marguerite, 1948)
- «Репетиция, или Наказанная любовь» (La Répétition ou l’Amour puni, 1950)
- «Коломба» (Colombe, 1950)
- «Вальс тореадоров» (La Valse des toréadors, 1951)
- «Сесиль, или Урок отцам» (Cécile ou l'École des pères, 1951)
- «Жаворонок»[7] (L’Alouette, 1952)
- «Орнифль, или Сквозной ветерок» (Ornifle ou le Courant d’air, 1955)
- «Бедняга Бито, или Ужин голов» (Pauvre Bitos ou le Dîner de têtes, 1956)
- «Сумасброд, или Влюбленный реакционер» (L’Hurluberlu ou le Réactionnaire amoureux, 1958)
- «Маленький Мольер» (La Petite Molière, 1958)
- «Потасовка» (La Foire d’empoigne, 1958)
- «Беккет, или Честь Божья» (Becket ou l’Honneur de Dieu, 1959)
- «Подвал» (La Grotte, 1959)
- «Оркестр» (L’Orchestre, 1959)
- «Сон критика» (Le Songe du critique, 1960)
- «Не будите Мадам» (Ne réveillez pas Madame, 1964)
- «Сладкая жизнь» (La Belle Vie, 1965)
- «Булочник, булочница и маленький подмастерье» (Le Boulanger, la Boulangère et le Petit Mitron, 1965)
- «Месье Барнетт» (Monsieur Barnett, 1965)
- «Дорогой Антуан, или Неудачная любовь» (Cher Antoine ou l’Amour raté, 1967)
- «Золотые рыбки, или отец мой славный» (Les Poissons rouges ou Mon père, ce héros, 1968)
- «Ты был таким милым в детстве» (Tu étais si gentil quand tu étais petit, 1969)
- «Директор Оперы» (Le Directeur de l’Opéra, 1971)
- «Арест» (L’Arrestation, 1972)
- « Птички» (Chers zoiseaux, 1974)
- «Сценарий» (Le Scénario, 1974)
- «Да здравствует Генрих IV!, или Галигай» (Vive Henri IV ! ou la Galigaï, 1976)
- «Штаны (Генералы в юбках)» (La Culotte, 1976)
- «Эдип, или Нескладный царь» (Œdipe ou le Roi boîteux, 1978)
- «Пупок» (Le Nombril, 1980)
- «Томас Мор, или Человек свободный» (Thomas More ou l’Homme libre, 1987)
