Как живой с живыми говоря. 130 лет назад родился Владимир Маяковский

Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»

Кажется, что это псевдоним, что он сам придумал для себя эту громкую фамилию, после которой так и хочется поставить беспрекословный восклицательный знак – Маяковский! Излишне говорить, что он стал маяком советской культуры. Не только поэзии – всей культуры. Его голос, его «слов набат» звучал громко – это самая банальная истина, без которой в любом разговоре о Маяковском не обойтись.

Маяковский начинал с эпатажа. И до последних дней недолгой 36-летней жизни держался с вызовом – как будто специально для мемуаристов создавал собственный образ парадоксально мыслящего, необыкновенного человека. С позиций хорошего тона его раскритиковать нетрудно, чем и занимались в разное время, например, Иван Бунин и Юрий Карабчиевский.

«У меня из десяти стихов – пять хороших»

Часто разделяют раннего и зрелого Маяковского, отдавая предпочтение первому. Хотя цельности в нем не меньше, чем эволюции. Он юношей выступал против Первой мировой войны, когда те, кого она сметет, еще произносили патриотические речи и даже не всегда фальшивые. Уже тогда было ясно, что он будет, в значительной степени, политическим поэтом. Оставаться в стороне от истории – это не по-маяковски. Юношеская лирика пополам с «пощечинами общественному вкусу», конечно, покоряет. Но когда Маяковский, по собственному гениальному определению, «себя смирял, становясь на горло собственной песне», он тоже создавал небывалые стихи и поэмы. Небывалые.

Как и у любого многопишущего поэта, у него хватало срывов, проходных вещиц, «словесной руды». Маяковский нередко впадал в многословную публицистику. Ну и что? От этого у него не становилось меньше шедевров и находок. Сам он придумал такое математическое уравнение: «У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать».

Вот, например, из самого «советского» Маяковского:

• Я родился,
•      рос,
•        кормили соскою, —
• жил,
•   работал,
•       стал староват…
• Вот и жизнь пройдет,
•           как прошли Азорские
• острова.

А попробуйте подобрать такие слова – одно к другому: «Грудой дел, суматохой явлений // День отошел, постепенно стемнев…» Маяковский создал свою речь. Не только потому, что умел удивительно удачно придумывать небывалые слова – многопудье, задолицый, дрыгоножество, разгромадиться... После Некрасова никто так щедро не пополнил словарь русской поэзии. Многие его обороты сперва кажутся сумбурными, почти косноязычными, но приглядишься – и заметишь логику авторской манеры. А сколько поэтов переняли у Маяковского эту манеру составлять новые слова, выворачивать строки – даже те, кто нисколько не совпадал с автором поэмы «Хорошо» по интонации, по стилю, даже по мировоззрению. Можно отрицать Маяковского, но нет-нет, да и скажешь: «Последней нежностью выстелить» или «Мы идём сквозь револьверный лай» или «звон свой спрятать в мягкое, в женское». Всё это «существует – и ни в зуб ногой». И сказать так мог только Маяковский.

Думаю, исторически он оказался прав, сделав ставку на советскую идею, на «землю молодости», на «весну человечества». Весна человечества – сколько надежды в этих двух словах. Она воплотилась больше в стихах и мечтах (хотя отчасти и в «пароходах»), чем наяву. Но как много настоящего было в этой мечте, и каждый день мы можем убеждаться в правоте Маяковского. Нужно только приглядеться и прислушаться: «Славьте, молот и стих, землю молодости». Молот и стих – они рядом. Маяковский, как никто другой, писал о труде – исступленно и влюбленно.

«По фабрикам дымным»

С годами советская культура стала гораздо консервативнее Маяковского – по духу, по стилю. Она повзрослела, Маяковский остался молодым революционером. Но его грандиозная фигура оставалась оправданием авангардных тенденций в нашей поэзии, живописи, архитектуре. Да и более точного комментатора героической ранней советской истории трудно вообразить. Маяковский и сегодня помогает нам прочувствовать суть первых полутора советских десятилетий.

И если, например, «Стихи о советском паспорте» – это превосходный, остроумный образец стихотворной публицистики, то «Разговор с товарищем Лениным» – в первую очередь художественное открытие. Эта сердечная аритмия стиха, эти необычные, новые и в то же время точные слова. У Маяковского есть торопливо написанные стихи, в которых он пренебрегал точностью ради интонации, ради эффектов. А тут –

• Товарищ Ленин,
•         по фабрикам дымным,
• по землям,
•      покрытым
•           и снегом
•                и жнивьём,
• вашим,
•     товарищ,
•          сердцем
•              и именем
• думаем,
•     дышим,
•         боремся
•              и живем!..

Это 1929 год. Ленина, который не любил стихи Маяковского, но знал об этом поэте и говаривал о нем, нет уже 5 лет. Но именно тогда всерьез создавалось представление о Ленине как о вселенском гении. И Маяковский стал самым ярким служителем этого культа (произношу это слово не в уничижительном смысле). Они создавали идеал.

Поэт и сам стал символом государства, даже шире – нового мира, рождение которого видел Джон Рид. Маяковского понимали гораздо меньше, чем читали. Он не был по-настоящему народным поэтом, как Есенин. Но и его портреты часто можно было встретить в комнатах совсем не подневольных людей. Поэт – это и его образ, и жест, и легенды… Этого у Маяковского хватало. Хватало и прижизненной, и посмертной славы. Громкой, поскольку тихим он бывал редко. Он был звездой – человеком, которого знал в лицо каждый школьник. И каждый знал 10-15 цитат из Маяковского, не только лозунговых и школьных. В любви тоже нередко объяснялись его стихами – ведь трудно представить более нежного и мужественного поэта, чем автор раннего «Облака в штанах» и позднего «Во весь голос».

Он романтизировал эпоху, воспевал ее, хотя, будучи не только агитатором и горланом, но и ювеналом, выволок на свет божий и изнанку послереволюционного времени. «Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать», – это тоже его принцип.

Поэму «Хорошо» можно воспринимать как ультрасовременную торжественную оду своему времени – оду, во многом преждевременную. Но «ругаться» он любил и умел не меньше – как в знаменитых «Прозаседавшихся»:

• Исколесишь сто лестниц.
• Свет не мил.
• Опять:
• «Через час велели прийти вам.
• Заседают:
• покупка склянки чернил
• Губкооперативом».

И далее – так едко и зло о новоблагословенной бюрократии, что даже Ленину, который привычно любил только Тютчева, Некрасова да Надсона, понравилось. Маяковский ведь и ушел с такими словами – «надо бы доругаться».

«Над бандой поэтических рвачей и выжиг»

Что отвергал Маяковский и что он привнес в литературу – как правило, сознательно? Интересный рубленый ритмический рисунок, изобретательная рифма (нередко – каламбурная, даже в самых серьезных стихах) – всё это важно и интересно. Но хочется отметить другое. До него много лет у нас преобладала поэзия тонкая, нервная, издерганная, трагическая поэзия распада мира и человеческой души. Маяковский тоже не прятал оголенных нервов. Но стереотип «проклятого поэта» он заменил на трибуна, на сильную личность. Что скрывалось за этой маской – другой вопрос. Но в поэзии появился молодой мужской голос, резкий и сильный, «нахальный и едкий». И в его стихах столько энергии, столько уверенности в собственной правоте (а это и есть искренность!), что они почти всегда берут своё. Они перебарывают любого.

Настоящий Маяковский начался (и это случилось рано), когда он стал яростнее, чем другие, смешивать, говоря старомодным штилем, высокое с низким. Посмотрите «Во весь голос». Патетическая исповедь, соответствующая н названию. Больше дюжины строк оттуда стали крылатыми. И там же вдруг – реприза:

• Кто стихами льет из лейки,
• кто кропит,
• набравши в рот —
• кудреватые Митрейки,
• мудреватые Кудрейки —
• кто их к черту разберет!

Нечто схожее есть и в «Фелице» у Державина, и в «Онегине», но Маяковский прибегал к этому приему чаще. Вот почему он назвал сильнейшее, драматичное стихотворение про «город-сад» «Рассказом Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» – как фельетон. Это гимн, а не фельетон. Но Маяковскому нужно было «заземлить» патетику. И если принимаешь его мир, то ясно, что иначе писать и не следовало.

Важно и другое. Второго столь рьяного и по-рыцарски верного поклонника прогресса русская литература не знала. Он был франтом, любил комфорт, бильярд, слыл гигиенистом, немало путешествовал, разъезжал по Москве на моторе. И в то же время – умел удовлетворяться малым, жил в тесной квартирке, был щедр и часто – безденежен. Он имел право написать:

• Мне
• и рубля
• не накопили строчки,
• краснодеревщики
• не слали мебель на дом.
• И кроме
• свежевымытой сорочки,
• скажу по совести,
• мне ничего но надо.
• Явившись
• в Це Ка Ка
• идущих
• светлых лет,
• над бандой
• поэтических
• рвачей и выжиг
• я подыму,
• как большевистский партбилет,
• все сто томов
• моих
• партийных книжек.

Это не поза. И костюм из отменной ткани не мешал ему мечтать о временах, когда не будет ни денег, ни частных собственников. И, как говорят британцы, «да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает». Думаю, что даже тех, кому не близка красная идея, захватит электрическая правда этих строк. И как нам сегодня не хватает маяковской веры в прогресс. Той самой, о которой он шутил: «Вы любите молнию в небе, а я — в электрическом утюге». Быть может, это сегодня самая насущная уходящая ценность. Когда-нибудь мы позаимствуем ее из лесенок Маяковского, он не обделит никого.

А с чем Маяковский точно несовместим – так это с ханжеством, с поиском компромата, с «версийками». Как много этого остается в нас – и в нашей литературе – сегодня, в разгар ХХI века, о котором поэт думал лучше… Его доверие к «товарищам потомкам» оказалось наивным. Но наивность – не грех, а чистота души. В последнюю, впрочем, Маяковский не верил.

Памятник в метро

Маяковского и прививали, и отменяли. Сегодня он – классик, забытый в меньшей степени, чем многие другие титаны. Но и завтра в нем будут находить новое. Сам он был не слишком почтителен к истории литературы: уж такое амплуа выбрал, такой норов. И все-таки видел себя в одном словнике, в одной хрестоматии с Пушкиным и Некрасовым, шутил на эту тему в стихотворении «Юбилейное».

Пожалуй, лучший памятник Маяковскому создал архитектор Алексей Душкин. Это московская станция метро – футуристическая, просторная, устремленная в будущее, как стихи человека, которому она посвящена. Ее металлический блеск для поэта революции предпочтительнее золота и алмазов. Там есть и небольшой памятник Маяковскому – бюст, недурно исполненный. Но он выглядит излишеством, сама станция – как грандиозная метафора из Маяковского, как раскаты его строк. И даже шум поездов помогает, создает нужное настроение. Есть, конечно, и скульптура неподалёку, на площади – она тоже под стать одной из его поэтических масок. И возвышается над Москвой заслуженно. Но про неё – другой разговор.