Вита Градская. Не плачьте, Надя, дорогая (отрывок)

Автор: Вита Градская

Моей учительнице Евтушенко Надежде Васильевне.

(Отрывок)

— Петровна, париться!

— Пожалуй, я воздержусь сегодня.

Учительская выдержка не подводила ее и в бане.

— Как это — воздержусь?! Значит, как ломать мою детскую психику, ставить мне двойки — нате вам, пожалуйста! А отрабатывать детские травмы, нанесенные недрогнувшей рукой — хренушки?!

Даже в бане моя бывшая учительница сидела прямо, методично натирая мочалку мылом, не теряя аристократическую, ровную осанку.

— Петровна! Не доводи меня до греха — париться!

— Господи, помилуй! Да что ты привязываешься ко мне?! Что тебе до моего паренья? Хочешь, иди сама. Плескай на каменку, сколько твоей ненасытной душеньке угодно. Париться, париться, — уже тише пробормотала она.

— А я так разогреваюсь, сама чай знаешь!

— Ольга, оставь свой тон! Ты невыносима.

Сценарий не менялся от недели к неделе, от субботы к субботе, от месяца к месяцу. Обе знали, что, соблюдя все ритуалы, пререкания, приказы и отказы, окажется Надежда Петровна на полке под моим веником.

— Ольга, ты достала меня! — все-таки в сердцах, напоследок перед экзекуцией, воскликнула она.

— Ого! Вон как мы заговорили! А где наша хваленая педагогическая выдержка? — весело подначила я ее.

— Где-где. В соляной кислоте! Вот где! — неожиданно, не по сценарию выдала Надежда Петровна, и сама засмеялась своей шутке.

— Хрена, вот выдала! — довольно рассмеялась и я, — это скорее из курса химии! А вы, как физик, могли бы сказать: вакуумом- щите. Или в вакуум пустоте на худой конец. Ну, или наконец, совсем лирично — на уроке — в скукоте!

— Все? — снова по-учительски поджав губы, спросила она, — поупражнялась в остроумии? Не смешно.

И, отложив в сторону мочалку, поплелась в парную.

— Давление у меня с утра было, — напомнила она мне.

— А что, это что-то меняет? И вчера, и в прошлую субботу, и на Юрьев день. — Стабильность — залог успеха.

— Успокойся, голубушка! — перебила она меня, — все равно, пока ты не удовлетворишь свои прихоти, не отстанешь. Давай, бей меня, да в дом пойду. Петр Игоревич поди заждался нас.

Петр Игоревич, муж Надежды Петровны, бывший директор крупного градостроительного завода, наказывал нам сегодня перед баней не разнеживаться, языками не сцепляться, пощадить веники, и в бане не задерживаться. А дабы! Дабы колдовал на заднем дворе над шашлыками! И не просто над шашлыками — над мясом молодого кабанчика, подстреленного им собственноручно и приготовленного по секретному рецепту, доставшемуся ему от деда. Дед, согласно семейной легенде, тоже получил его от своего деда, а тот, в свою очередь, — от своего. Вероятнее всего, легенда заканчивалась пещерным мамонтом. Только дело сейчас было не в рецепте, а в строгом цейтноте времени, отведённого нам серьезным хозяином. Да и именитая хозяйская медовуха собственного сочинения уже потела на столе.

Несмотря на весь свой кураж, показное позерство, взятый уже много лет назад ироничный тон, парила я Надежду Петровну бережно. Скорее, даже не парила, а нежила под свежим чистяговым веником. Плеснув на каменку "Жигулёвского", которое, испаряясь, наполнило хлебным духом маленькую парилку, я бережно охаживала бока своей бывшей, обожаемой учительницы. Строгой учительницы физики.

Нет, не так нужно было начинать повествование.

В свою школу номер тринадцать меня влюбил старший, обожаемый мною брат Витька. Слушать его рассказы, в коих он был непревзойденный мастак (и фантазер, как я позже догадалась), я могла вечно. А спекулировать ими Витьке было очень выгодно: пока он с горящими глазами завирал мне про школу, о своих проделках в ней, и о том, как круто быть учеником, я в это время отдувалась на мытье посуды "за себя и за того парня". Пока этот парень жарко ввирал мне о шалостях и плутнях на перемене, я плавно от посуды переходила к приборке, а "тот парень", удовлетворенно улыбаясь, сочинял новые истории. Рассказы были пропорциональны домашним делам, как только у меня заканчивались родительские задания, у Витьки резко обрывались рассказы. Он щелкал меня по носу — все, мелкая, отвали!

А я тем временем влюблялась в его тринадцатую школу.

И для меня не было иных вариантов — только тринадцатая школа! Я умозрительно уже была героем Витькиных рассказов, мысленно носилась по коридорам, толкалась в буфете за пирожками и побеждала на спартакиадах.

1 сентября, под гнетом кипенно-белых бантов и традиционных негабаритных школьных астр, я благоговейно переступила порог вожделенной школы номер тринадцать первого А класса. Щенячья радость щекотала нос свежевыкрашенными стенами класса, слегка пожимала большой палец ноги еще не разношенными туфельками и легкой тяжестью лакированного портфеля приятно тяготила руку.

А 30 сентября, вернувшись с вечернего гуляния, я застала дома свою учительницу Варвару Владимировну и незнакомую тетеньку.

— Тебе, Оля, придется перейти в другую школу, — сказала мама, — в тринадцатой школе классы переполнены, а по месту жительства мы приписаны к пятнадцатой.

Два дня я билась в истерике, грозилась заболеть гриппом, клятвенно обещала стать милой и прилежной девочкой, но только в своей школе. В понедельник папенька безжалостно взял меня за руку и проводил второй раз в первый класс, теперь уже без кипенных бантов и букета.

Предугадательно новая школа сразу воспринялась враждебно, уже просто по определению — это не моя школа! В ней не учился мой Витька, в ней никогда не случатся те чудесные истории, и в ней не будет забавных учителей из смешных Витькиных историй. Школа априори стала узилищем.

Два года, отбывая учебную повинность, я канючила у родителей об обратном переводе. Наконец дрогнуло сердце даже у непробиваемого папеньки, и буквально 30 августа он вымолил перевод в желанную школу. Теперь уже 3-б класса.

Таким образом, у меня, словно у прилежного второгодника, одноклассники множились, дружба крепчала, а вот отношения с учителями не складывались и в этой школе.

И дело, видимо, было не в школе, а собственно говоря, во мне.

В то время диагноз "дислексия и дисграфия" ещё не значился в медицинских реестрах, а будущие психологи и социологи покамест сидели со мной за одной партой, и клеймо "труднообучаемый ребенок" стало моими вторыми именем-фамилией.

Нет, двоечницей я не была, по некоторым дисциплинам даже обгоняя многих одноклассников, а вот русский и литература, при всей любви к ним, стали мне злой мачехой. Писала я с ошибками, чаще всего глупыми, переставляла слоги, путала буквы, и чтение с письмом в каталог моих сильных сторон не входили.

Когда в пятом классе в школе был объявлен конкурс на лучшего чтеца, я со всей неугомонной радостью сделала шаг вперед со счастливой лыбой, демонстрируя пустоту от поздно покинувшего меня молочного зуба.

— Ты-то, Градская, куда собралась? — презрительно скривилась Ирина Пална, наша литераторша, — не мешало бы тебе сначала Лермонтова выучить. Кто сегодня за "Утес" двойку схлопотал?

"Утес" действительно сегодня почивал на двойке, но отнюдь не потому, что не давался мне — предпочтение вчера пало на "Тайну двух океанов".

Зарубив карьеру чтеца, Ирина Пална, сама того не зная, дала мне в руки карты поэта. На другой день, на заднем дворе школы, я декламировала местной тусовке голосом ранней Ахмадулиной:

• Ночевала Ирка как-то в школе,
• Пушкин ей стихи читал про тучку.
• А наутро, в классе у рояля
• Обнаружили большую кучку.

Мне аплодировали, смеялись, хвалили, словом «талант» признали, и посему в дальнейшем эпиграммы не раз читались еще и еще. Конкурс чтецов я организовала для себя сама.

В старших классах камнем преткновения стала физика. Не возлюбив учительницу, я не возлюбила и ее предмет. На уроках хамила, срывала их, и, заполучив от нее "обезьяноголовая", встала на тропу войны, окончательно забив на учебу.

Родителей еженедельно вызывали в школу, отцов ремень свистел над моей многострадальной задницей, дневник краснел от стыда, а я упрямо мстила физичке и срывала уроки русского языка.

Прилежные девочки, чьими дневниками гордились их папы-мамы, поджимали губки, пытались воспитывать меня на школьных собраниях, требовали клятвенного обещания облагоразу́миться, и не найдя во мне понимания, сделали меня изгоем класса.

Мы учились тогда в восьмом классе, когда в нашей школе рухнул потолок. Моему ликованию не было предела, и к моему восторгу присоединились еще несколько оболтусов, тоже обласканных учительской нелюбовью.

Наше ликование длилось весьма недолго — мы получили перераспределение в другие школы. Конечно же, это была школа номер пятнадцать.

— Хоть бы к Ясиплевой попала наша двоечница, — услышала я вечером разговор родителей, — она и физик сильный, и учительница хорошая. У моей коллеги сын у нее учится, так та нарадоваться не может.

— Хоть к сопливой, хоть к гнусливой, все одно — учиться не буду! — крикнула я из своей комнаты. — Не буду я учиться в другой школе. Я свою люблю.

— Оно и видно, — вздохнула мама, — и нас любить заставляешь, каждую неделю туда ходим.

— Все равно я после восьмого класса уйду! Я в мореходку поступать буду.

— Ага, — поддакнул папа, — там твой аттестат уже на торги выставили. С твоими парашами хотя бы местное ГПТУ двери в страхе не закрыло.

Но Ясиплева для меня в тот год не сбылась — со мной вместе в 15-ю школу перебазировалась физичка Кукина.

Через неделю, пытаясь установить новые порядки в столовой, отвоевывая себе заслуженное уважение тумаком и кулаком, я услышала:

— Надежда Петровна, здравствуйте. Проходите, Надежда Петровна.

— Ничего, ребята, я постою, вы кушайте, — сказала Надежда Петровна. — У меня сейчас свободный урок.

"А ничего такая тетка, — подумала я, — не оттащила меня за шкварник от прилавка".

— Кто это? — поинтересовалась я мимоходом у местных.

— Ясиплева. Физичка наша. Мировая училка! Только строгая очень. А так мировая!

— Как это — строгая и мировая? Так не бывает, — назидательно ответила я, — либо строгая, либо мировая.

Симбиоз двух определений среди учителей мне пока не встречался.

Встретились мы с ней в школьном коридоре, куда я вылетела с урока, после очередной перепалки с химичкой. Надежда Петровна остановилась возле меня, посмотрела с участием, и даже, кажется, взяла за руку.

— С урока выгнали? — без ядовитости спросила она.

— Ну, как выгнали, — вдруг стушевались я от обычного вопроса, — так, попросили выйти за дверь.

Впервые за всю мою школьную повинность мне стало стыдно за поведение.

— Ну проветрись, раз попросили выйти, — усмехнулась она, — а ещё лучше — подготовься к следующему уроку.

"А ругать? А стыдить меня? А взывать к совести?", но Надежда Петровна уже шла дальше.

Вполне понятно, что ни в какое мореходное училище после восьмого класса меня не отпустили, с ремаркой "глупа еще". Папа просто покрутил у виска, припугнув кулаком для профилактики, а мама, махнув рукой, пригрозила затолкать меня на "калинара" (Хазанов к тому времени научил всех правильно произносить это слово), если попробую саботировать 9-й класс. На мои резонные доводы, что я не хочу учиться в другой школе, папа ответил:

— Ты и в своей балду пинала.

И вскинув школьную сумку через плечо, составляя в голове план мировой мести и школьной революции, поперлась я 1 сентября в ненавистные застенки № 15, с целью быть исключенной из ученического гестапо в процессе школьного курса.

Папенькиного ремня я уже не боялась, жёстко перехватив его однажды на лету, маменькины слезы оставляли равнодушными мое подростковое сердце, а брат Витька, закончив Политех, уже обзавелся своей семьёй, растил сына и нашими семейными проблемами не интересовался.

— Фига, — облетела на первой перемене новость наш класс, — Кука в другую школу перешла! У нас теперь Надежда Петровна будет!

Как ни странно, но против нее не возражала даже я.

— Оля, — обратилась она ко мне на первом уроке, — помоги мне раздать тетради для лабораторных работ.

Класс замер от такой неслыханной дерзости, с любопытством ожидая хамскую ответочку. Остальные учителя уже были воспитаны мною и сами на комплименты не напрашивались.

Тетради молча нашли своих хозяев. Хамить Надежде Петровне не хотелось.

С биологичкой отношения у меня в тот год испортились окончательно, химичка каждый день тайно ожидала от меня какой-нибудь пакости, математичка уперла в портфеле домой пресловутый череп (классическая шутка полудурков), а англичанка поставила вопрос ребром — или я, или Градская. Все дружно ждали подарка судьбы, в виде моей трудноизлечимой болезни и отсутствия в школе.

Под мою тяжёлую артиллерию не попадала только Надежда Петровна. Ее выдержка, спокойствие и предупредительность к ученикам вызывали у меня ответное чувство уважения. Прямая, строгая, красивая. Она шла по школе под немое обожание учеников. Ею восхищались. Ее боялись. Ее любили. Скорее всего уважали за ее ненаигранное участие в детских судьбах. Она не заигрывала с нами, но и не относилась к нам свысока — барьер ученик-учитель крепко держался на означенной метке. Она взаимно уважала нас! В своих учениках она видела не докучающих, вечно досаждающих спокойной учительской жизни балбесов, а видела в нас личностей.

— Ольга, тебе доставляет удовольствие доводить учителей? — однажды поинтересовалась она и, не дождавшись ответа, попросила: — Будь добра, отнеси вот этот прибор до кабинета физики.

Прибор покорно был доставлен в кабинет, но домашнее задание моего внимания не удосужилось.

— Градская и Косульников сегодня останутся после уроков, — объявила Надежда Петровна после занятий. — Ольга, найдешь свободный класс и пригласишь меня туда. — И поправила очки.

Этот жест я впоследствии переняла для себя — элегантно, мизинцем.

— Ольга, с сожалением должна констатировать, что за четверть у тебя выходит двойка, — серьезно произнесла она, — ты способная девушка (ого! не развращенная дрянь, но — девушка!), мне хотелось бы поставить тебе положительную оценку, но ты получишь то, к чему стремилась. Не хочешь исправить? У тебя ещё есть возможность.

Я надменно пожала плечами, но от исправления отказалась.

— Дура ты, бессовестная! — напала на перемене отличница Наташка Костина. — У Надежды Петровны муж, между прочим, болеет! И дети дома маленькие.

— И чё? Я, что ли, ее мужа заразила? — пошла в наступление я. — Пусть сидит дома и ухаживает за ним.

— Дура, — ещё раз пригвоздила меня Наташка, — она вместо этого с тобой после уроков занимается. А муж у нее в аварию попал, и она за ним знаешь как ухаживает! От смерти спасла! — с гордостью просветила меня Наташка.

Это было сказано с такой гордостью, словно не Надежда Петровна, а сама Наташка, не смыкая очей, "отнимала у смерти слепой" покалеченного мужа.

Вообще тема "муж Надежды Петровны" была излюбленной для наших девчонок. Все уже изрядно пережили подростковый период, перешли на стадию девушек, познакомились с безответной (или неудачно ответной) первой любовью, и готовились встретить любовь большую и чистую. Поэтому животрепещущая тема героизма Надежды Петровны их порядком волновала.

Во вторую четверть, вняв воззванию Наташки, и посему став несколько благосклонной к Ясиплевой, я выучила ее физику на троечку.