Автор: Надежда Филимоненкова, Санкт-Петербург
ЗЕЛЕНОЕ УТРО
Заурчал телефон, появился зелёный флажок во входящих. Оповещение одинаково для всех писем, но Глеб угадывал безошибочно, что это именно такое письмо – с пометкой «для Дины Юрьевны». Один день – одно такое письмо. Приходило оно поздно вечером, а чаще ночью. Глеб сохранял его под новым номером, затем читал, не вставая с подушки, и ворочался в своих мыслях.
№1 Олег Егоркин
Не помню этого Олега… Не из нашего класса. И написал, прямо скажем, не очень, но зато прислал первым и потому молодец.
Я, вообще, кого помню? Прошло пятнадцать лет. Своих одноклассников разве что, но со многими не сказали ни слова. Чужие классы и вовсе в тумане.
Хорошо, что теперь не пришлось слишком долго разыскивать всех и дозваниваться. Прочесал социальные сети, разослал приглашения: поздравить Дину Юрьевну с юбилеем и передать ей письмо. Сбор посланий – через мою почту. Пусть сами дозваниваются до собственной памяти.
Зачем затеял всё это! У людей своя жизнь, разбежались давно после школы. Это ты – как телок, не оторванный от пуповины.
Ну кто станет оглядываться через столько-то лет, они, поди, ничего и не помнят…
Однако ж вот оно – письмецо.
№2 Дмитрий Котов
Пфф! Красавчик, ты кому пишешь – своей школьной учительнице? Зачем ей твой идеальный отчёт о карьерных ступенях? Зачем фотки с женой и роллс-ройсами? Это, кстати, жена?..
Как же им объяснить, что общих слов и протокольных звёздочек не надо.
Как живёшь-то ты, Кот? Что ты помнишь о времени, когда ты был котёнком с репейниками на хвосте?
№3 Гоша Снижко
Другое дело, от души написал – сразу видно, с ошибками. По школьной парте, правда, не скучает. Еще бы мелкий ушастик скучал! Зато теперь он эльф восьмидесятого уровня в World of Warcraft. Отлично верю. Спасибо, Снежок!
№4 Анастасия Суворова
Ну наконец-то много букв...
У Насти память как у слона. Даже помнит, как я тогда вышел пересказывать Брэдбери, «Зелёное утро». Запинался на чмошной фамилии Дрисколл и загнул философию о марсианском дожде. Приятно, что помнит и не издевается.
Я был для них, одноклассников, как марсианин: «У тебя опять в глазах мысль» – упрекали. Зато Дина Юрьевна сразу подумала: «О!» – про мой пристальный взгляд. Она потом мне рассказывала. Я подумал о ней то же самое.
Это был её первый урок в нашем классе, знакомство. Парты стояли необычно, кругом. Мы попали как будто на творческий вечер. Мне тогда показалось, что таких – не бывает… учителей.
Каких – таких?
Настя, в целом-то, правильно пишет: Дина Юрьевна была опытным мастером. Но удивительно, что казалась при этом современной и лёгкой. Любопытной в отношении всего нового, могла о модных и о малоизвестных писателях поболтать. А Суворова, значит, мотала на ус и искала по книжным. Ну, возможно, возможно. Я был слишком ленив, не искал.
…Была символом интеллигентности, настоящей, без зауми. Была филологом с первым техническим. Элегантной стремительной женщиной, с безупречной фигурой и собственным стилем. Камертоном порядочности. Это всё сочеталось в бесподобный коктейль.
Думал, я только вижу, но вот и Суворова… Ну, понятно, отличница. Диссертация, кафедра, гранты… располнела, поди, от научной работы.
Однако, всё же обидно, что Суворова столько запомнила! Почему она помнит дословно, что Д.Ю. говорила о том и об этом, а я – только брызги какого-то неземного сияния? Ни уроков, ни книжек. Всё потом перечитывал. Тоже мне, лучший ученик.
До сих пор Дина Юрьевна иногда отсылает к невыученному: «Помнишь, я вам давала…» – я стараюсь прикинуться помнящим.
№5 Ульяночка Шварц
Ха-ха! Прочёл трижды! Улька сумела переплюнуть Чехова:
«Боюсь, Дину Юрьевну хватит инфаркт, прочитав моё послание, так как, уехав в Бельгию пятнадцать лет назад, моя родная речь оставляет желать лучшего».
Блеск! Покажу-ка своим шалопутам из десятого «А».
Написала все кубарем. Это ж Уля! Вижу, как коготками в смартфоне настукивала. Содержания ноль. И «хотелось бы передать милой Диночке Юрьевне настоящих бельгийских конфет». Вот и Поле Чудес.
№6 Таня Бондарь
Врёшь ты всё: не бывало у нас на уроках интересных дискуссий. Все молчали, тупили, ленились, стеснялись. Д.Ю. пыталась нас расшевелить, пыталась, но получалось-то не очень. У неё не было системы принуждения. Обаяние – да, через край, и упрямая вера в пустых недопёсков.
Они тогда уже нарождались пустыми, а грядущее племя и того бестолковее. Вот сейчас: одного-двух из класса найдёшь поумнее – для них и стараешься, остальных бы на речку снести, чтоб не мучились.
Что ты всё сочиняешь: «мы ценили», «мы каждое слово ловили»! Ты, видно, Танька, уже подзабыла. Ты сидела с девчонками – Светкой, Женькой и Верочкой, вы были заняты друг дружкой и мальчишками, не такими, конечно, как я. Когда Д.Ю. задавала вопросы – одна Суворова и поднимала руку. А я…
Помню, Серый толкнул меня локтем: «Чего молчишь?» Тут я заметил, что все на меня оглянулись и ждут. Дина Юрьевна задала, очевидно, какой-то любимый вопрос и повернулась специально ко мне, но уже отводила глаза, отчего становилось особенно стыдно. Подождите, я просто ещё не успел!.. Я принимался думать над упущенным вопросом. Иногда пара дней уходила на это, но подойти с неурочным ответом робел.
А бывало, молчал, даже сразу имея ответ. Просто так надувался, от трусости и высокомерия. Кому, если не мне, проявлять настоящее, мол, ученичество! Потому и молчал, в знак презрения к стае и ко всей этой классно-урочной системе. На сочинениях после отыгрывался, вставлял невысказанное к месту и не к месту. Д.Ю. это замечала. Я знаю, что её глаза становились добрыми. «Мы с тобой одной крови» – однажды прочел под пятеркой, хотя написанное было тщательно, той же ручкой зачеркнуто.
В одном Таня права: Д.Ю. всегда держалась жизнерадостно. Что бы там ни было. Но я стал замечать к концу школы, что и она несчастна чем-то. И я догадывался – чем! Проговорилась однажды, что сердце не бьётся уже ни от музыки, ни от стихов и что работа учителя бессмысленна. Её слова на последнем звонке, криком, без микрофона, сквозь музыку: «душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь»! Она повторяла это в сотый раз. В зале, помню, смеялись.
Ты, Танька, тоже хихикала. А чего же теперь распинаешься: «уникальный учитель», «особенный»!
Может, я заблуждаюсь насчет недопёсков... Да не… Спрошу завтра у Серого.
№7 Серый
Сговорились вы что ли?! Тоже помнишь живые беседы и лица воспитанников – благодарных, разбуженных, полюбивших читать? А где я тогда был, что такого не помню?
Глупо спорить, конечно. Проехали.
По-любому спасибо, что нашёл в себе силы. Голос в точности твой. Прямо слышу, как Серый бурчит и толкует о жизни, выходя на балкон покурить.
Про себя хорошо написал, но про Д.Ю. – перестарался, засушил. «Театральные постановки давали нам возможность поработать над речью и заставляли выходить из зоны комфорта». Это ты про свою неказистую дикцию и застенчивость так сказанул? Ну ты даешь, дружище. Инженерная служба тебя причесала.
Что, правда приводишь примеры коллегам из уроков Д.Ю.? Представляю, каким занудой считают тебя и её заодно.
Да нет, что ты пишешь – конечно же, верно. Но не отражает задора.
Как Д.Ю. улыбалась – ты помнишь?
Однажды вечером мы уходили последними, а она увлеклась репетицией и забыла про время. Потом бежала вниз по лестнице за шубой – а техничка уже запирала совсем гардероб – и кричала: «Бегу-бегу, подождите! Карета превращается в тыкву!» Сердитый шнобель технички задёргался, как от солнечных зайчиков.
Понимаешь, о чём я? Жду, короче, твою доработку.
№8 Олеся Вронская
Скайсёрфинг? Танец живота? Ничего себе – главный бухгалтер.
Все девчонки пошли в экономику, хотя Д.Ю. не советовала…
Если верить Олесиной исповеди, она до сих пор любой текст, хоть паршивую смету, пишет так, будто сдаст Дине Юрьевне на проверку. Во как! Держу пари, боится услышать: «Написано гладко и грамотно, но твоего мнения, тебя тут нет».
А ещё, уверяет Олеся, то и дело всплывает в ней что-то из школьного, буквально при каждой встрече с искусством. Мировая культура залегла в подсознании и иногда пускает пузыри.
Могу представить, как в короткий свой корпоративный отпуск мадам Вронская гуляет чинно с семьёй по Флоренции. И вдруг её пулей простреливает: это ж – как его – точно! – тот самый – о котором нам Дина Юрьевна… Муж зевает, дочка тянет к мороженому. Отстояв полдня в Уффици, они текут по линейным её галереям, как молочный кисель, в одном русле с другими туристами. Только Олеся вся располошилась и застревает на каждом углу – у неё внутри пулеметная очередь… даже жаль её бедную.
А что Дина Юрьевна? Кроме того, что есть в путеводителе, она всего лишь делилась, как стояла сама перед «как его» и что думала, видела. У тебя, Олесь, нет своих мыслей, ты до сих пор по жизни списываешь и не зря опасаешься высшей рецензии!
Что я так завожусь! Аж во рту пересохло. Фонари погасили, через час мне вставать…
Ну и сноб же ты, Глеб… Ладно, будем считать, семена проросли! У Олеси, у Насти Суворовой, Серого, ещё у кого? Ну, допустим, у всех, кто хоть что-то прислал и пришлёт.
Каждый вечер приходит письмо. Одно, не больше, не меньше. Если так пойдет дальше, то к сроку будет – двенадцать. Символично, но, Боже мой, всего двенадцать ответов на сотню с лишним приглашений?! Причем Серого лично, по дружбе, просил, Вронской напоминал, а то и столько бы не было…
Порадовать Дину Юрьевну хочется. Ох как хочется!
Её работа похожа, по сути, на дело этого Дрисколла. Он шагал по пустыне и сажал непрерывно деревья, чтобы на Марсе выросли сады. Семена не всходили, очень долго никак не всходили. Но потом грянул дождь – и все разом взошли в полный рост. «Утро было зелёное» – пишет Брэдбери. Так должно быть, но так не бывает.
№9 Игнат Солоухин
У, какой дядька на фото, какую рыбину держит. Тебя тоже не помню. Что ж так мало-то написал? Поздравлением ты не отделаешься.
Нам слова нужны, понимаешь? Слова, точно листья деревьев, вырабатывают кислород, чтобы легче дышать. Потому-то чудак этот Дрисколл и работал над озеленением Марса. Как же ты, Игнат, вымахал – такой дуб здоровенный, а листвы-то и не дал?
Ладно, что я пристал к мужику. По фото видно же, что он не из словесных.
Что я сам-то могу написать?.. Д.Ю. и так всё знает обо мне или догадывается…
У неё на запястье поверх водолазки были надеты чёрные массивные часы. Я за ними следил в восьмом классе. Точно в ногу с минутами продвигался урок, и на доске непринужденно появлялись записи – такие ровные, как английский газон.
А в девятом смотрел на субтильную дужку очков. Д.Ю. крутила её так и сяк, держа в другой руке раскрытый томик Пушкина. Она только что прочитала отрывок и закончила шепотом, а теперь вместе с нами к чему-то прислушивалась и покусывала эту дужку.
«Какая же она красивая» – мог сказать тогда я, не имея пока других слов, хотя эти слова к ней не шли. Черты её лица не были академически верными. Но, говоря словами классика, они пропускали лучи и от этого делались «привлекательнее красоты». Я смотрел зачарованно. О чём только я думал!
На другой год я вытянулся, осмелел, оброс шерстью и думал уже обо всём. Уточнять неприлично. Эта вспухшая дума у меня в голове – я не знал, что с ней делать. Хотелось тронуть её и не трогать. Случайно встретиться и не встречаться в коридоре.
Пришел в одиннадцатый класс аккуратно постриженным, но в растрёпанных чувствах. Старался слушать урок и писать хладнокровный конспект, но куда там! Если вот она – рядом и дышит. Надо же, она тоже, как все люди, дышит. В основании шеи пульсирует тёплая ямка на выдохе…
Д.Ю. сказала бы, что не надо об этом. Как недавно писала: «Между нами всегда были отношения ученика и учителя. Слава Богу, держалась их высота…». Да, держалась и держится, потому что я трус и могу лишь «брести в суровом плаще ученика».
Ладно, ладно, не буду. Не это же главное.
№10 Вера Хохлова + Женя Колесников
Ну и ну, поженились. В школе Верочка, помню, гуляла с другими.
Все любовались её белой-белой кожей, прозрачной, точно рисовая бумага. Всё сидело на ней удивительно ладно, как на уточке пёрышки! И всё было (отец ходил в море)! Я боялся с ней рядом стоять: вдруг подцепит от меня прыщи или хандру. Вдруг и я подцеплю от неё – дозу глупости.
На выпускном сидел внизу у гардероба, пока все праздновали наверху. Верка заметила, подсела, спрашивает: «Почему такой грустный?» Ну что за глупый вопрос, это вам всем по кайфу, что школа закончилась! Она мне ладонь на плечо положила, я смахнул, отвернулся. Верка что-то хотела добавить, но передумала и ушла.
А с Колесниковым они только потом, после вуза, сошлись. Она, оказывается, совсем маленькая, по пояс этому дылде.
Кто бы мог подумать, что конспекты хранит, пересматривает. Наверное, свои дети пошли – оценила. Ого! Целых трое, четвёртого ждут! Совета спрашивает у Д.Ю., какие книжки с ними почитать.
Может быть, и не стоило смахивать её руку. Где-то была бутылка коньяка…
№11 Письмо не подписано
Хм, этот некто начитан, какой наваристый сочный язык. Да что там язык, всё письмо обалденное! Даже сверх того – одушевлённое, личное. Нашёл, гаденыш, нужные слова и как-то запросто всё понял, объяснил.
Да кто он такой!? Почему не подписано? Нет, я спрошу:
– Привет, спасибо за отличное письмо. Напиши своё имя, из какого ты класса и выпуска? Будет обидно, если Дина Юрьевна тебя не узнает.
– Надеюсь, узнает.
– Ну, как хочешь. Ты здорово пишешь. Где-то учился? Чем занимаешься? Хоть пару слов о себе.
– У Дины Юрьевны учился. Одновременно с тобой. Сейчас вожу поезда.
И всё?? Какие ещё поезда??
Успокойся, Глеб, успокойся. Ты его вычислишь. Кто из наших способен на такое письмо? Да никто! Только ты? Даже ты!
Д.Ю., правда, хвалила всегда твои письма, но сам-то ты знаешь, чего они стоят!
Как он там написал? Надо перечитать.
«Дина Юрьевна говорила, что это счастливое для неё как учителя время – без искусственной идеологии. Культура, особенно русская, она вся ищет Бога. Про человека можно было говорить и раньше, под цензурой, а про Бога... Её уроки запомнились тем, что почти что во всем, в каждой книге, картине, она отыскивала следы высшего смысла, столь дорогие ей по памяти атеистического прошлого. По той же памяти и привычке она делала это весьма деликатно и тонко. Наверное, для многих школьников это звучало просто как «библейские мотивы в творчестве…». Мимо них невозможно пройти, ведь в этом «все мысли веков» и «всё будущее галерей и музеев». Но я понял больше. Через несколько лет пришёл к вере, которая, в свою очередь, привела меня к важному повороту…»
Ох… Думай, Глеб, думай! Потом выспишься! Зря коньяк вчера спустил в раковину...
№12 Что ж, сегодня дедлайн. Сегодня ночью все закончится. Мигнёт последний зеленый флажок – придёт последнее письмо. Может, парочка бонусных подоспеют к утру.
Вот и всё наше малое стадо. Что и требовалось доказать!
Так и не вычислил анонима вчерашнего. Со мной учился, выходит, неведомый гений, а я его в упор не видел. Честно сказать, я никого, кроме себя, не видел и обожаемой Дины Юрьевны.
Пошел за ней, по стопам, хотел попасть в свою школу учителем, чтобы вместе работать. В свою не вышло, но это стало неважно. Я служил её делу и ей, как умел. Возрастал, удивлял, завоевывал и стал в конце концов достойным собеседником.
Письма, письма…
Слова разматывались и протягивались между нами так щедро, как нитки, выпущенные на свободу с катушек. Среди множества нитей я вплетал и признания. Но Д.Ю. их как будто не видела. И напротив, её внимание становилось острее, когда беседа выходила к одной из моих однокурсниц, к одной из новых молодых коллег, к очередной интересной знакомой. Д.Ю. спрашивала: «Сердце дрогнуло?» От чего, от кого? От девицы, которая и бледнее, и плоше?
Для Д.Ю. я такой, одинокий, не спаренный, хотя давно уже пришла (прошла) пора, становлюсь все скучнее. Больше умных бесед её занимает, как выяснилось, настоящая жизнь.
Переписка совсем исхудала, встречи стали короче, практичнее. Д.Ю. жалеет, что я отделился от своего поколения. Непроизвольно, увлекаемая чем-то свежим, проворным, она отворачивает от меня родное – клянусь, нестареющее – лицо.
Невозможно же ей ничего напрямик объяснить!
Эти письма чужие, составленные из летучей эссенции памяти, – они давали мне шанс. Они ценнее и действеннее, чем даже самый дорогой букет цветов. Я подарил бы ей окно в духовный сад, когда-то ею посаженный и жизнью выращенный. Как она любит. В нем поднялись и повзрослели разномастные деревья, в нём случаются и сорняки, и порывы цветения. Иногда даже кажется: он не кем-то посажен, а просто ветром надуло и выросло. Но у сада есть общая память, и след сходных душевных усилий отразился в осанке, в дыхании крон.
Парадокс заключается в том, что если бы такой чудесный сад существовал на самом деле, то это значило бы, в частности, что я напрасно из него бежал…
Но сада все-таки нет и не будет, дюжина писем – не сад. Может, так даже лучше. Правда лучше иллюзий.
Теперь хотя бы могу отдохнуть…
***
Глеб проснулся от шума воды. За окнами, по гибким жестяным водоотливам долбил настойчивый и наглый дождь. Прошла минута, и проехала одна машина. Ночь вращалась и таяла. Посмотрев на часы, Глеб заодно проверил почту, нет ли новых зелёных флажков:
12, 13, 14, 15…
Он разом сел на диване. Протёр глаза, снова глянул на список входящих и перебрался за стол к ноутбуку.
16, 17, 18, 19, 20…
Забыв включить лампу, он начал просматривать наискосок. Может, мелочь какая-то, отписались формально? Но чем дальше, тем чаще встречались подробные многостраничные письма, над которыми много работали и поэтому, очевидно, тянули с отправкой.
21, 22, 23, 24, 25…
Экран гудел и сиял в темноте, бил в лицо, по щекам, глаза Глеба слезились. Он пустился ходить по квартире, затем упал на диван, зарычал и снова бросился к ноутбуку.
26, 27, 28, 29, 30…
Глеб читал до рассвета, читал вместо завтрака и по пути на работу. Тридцать писем, уже тридцать писем…
Провел уроки на одном дыхании, а на большой перемене закрылся в туалетной кабинке, упёр голову в дверь и, счастливый, уснул. Прежде чем он очнулся, ещё столько же писем взмахнули свежими зелёными флажками. Утро было зелёное.
