Текст: Фёдор Косичкин
Чтобы нам сейчас, привыкшим к женщинам-генералам и женщинам-министрам (не говоря уж про женщин-главредов и т.д.), понять, насколько это было удивительно, необходимо напомнить, что в период ее военной карьеры – 1806–1816 – само понятие о женской службе казалось таким же абсурдным, как о мужском деторождении. Напомним из "Мертвых душ", описание таможенной службы Чичикова:
"Не угодно ли вам будет, сударыня, пожаловать в другую комнату? там супруга одного из наших чиновников объяснится с вами".
Иными словами – для личного досмотра проезжающих дам приходилось приглашать супругу чиновника. Но взять её саму на работу, хотя для этой работы, очевидно, была нужна именно женщина, — было невозможно.
"Расплатой" за такое наплевательство по отношению к условностям оказалось полное вытеснение реальной Надежды Дуровой, проделавшей 10-летнюю службу и вышедшей в отставку штаб-ротмистром с правом на мундир и пенсию, опереточной 17-летней Шурочкой Азаровой – упорхнувшей из отчего дома в начале кампании 1812 года и к концу ее уже нашедшей свое семейное счастие (со службой, очевидно, несовместимое) с бравым поручиком Ржевским. При всем обаянии кинооперетки "Гусарская баллада" следует сказать, что судьба Надежды Дуровой была совсем иной. Во-первых, к началу службы ей было уже 23 года. А к началу кампании 1812 года – вообще 29. Она успела, против своей воли, побывать замужем и родить сына (что, заметим всё-таки в скобках, отметает всякие возможные в наше время подозрения в "гендерфлюидности"). Прелестницей, видимо, не была никогда. А после 1836 года, когда экстравагантная провинциалка ненадолго вошла в моду в петербургских салонах, ее описывали так:
«Она уже была пожилая и поразила меня своею некрасивою наружностью. Она была среднего роста, худая, лицо земляного цвета, кожа рябоватая и в морщинах; форма лица длинная, черты некрасивые; она щурила глаза, и без того небольшие. Костюм ее был оригинальный: на ее плоской фигуре надет был черный суконный казакин со стоячим воротником и черная юбка. Волосы были коротко острижены и причесаны, как у мужчин. Манеры у нее были мужские; она села на диван, положив одну ногу на другую, уперла одну руку в колено, а в другой держала длинный чубук и покуривала».
Знали ли ее сослуживцы, что их стройный молчаливый товарищ — женщина? Знали, но на уровне фронтовой легенды. Денис Давыдов оставил такое воспоминание:
«Полк, в котором она служила, был всегда в арьергарде вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров – женщина, но так, слегка. Она очень уединенна была и избегала общества столько, сколько можно было избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров <..>. Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: «Это Александров, который, говорят, женщина». Я бросился на крыльцо, – но он уже скакал далеко».
Но эта общеизвестная легенда не помешала дочери полкового командира влюбиться в корнета Александрова. Командир вызывал офицера и поставил условие: делай предложение или переводись в другой полк. У того не оказалось выбора. Видимо, вариант "во всем признаться" не рассматривался.
В отставку Надежда-Александр вышла в 1816 году по той же причине, по которой выходили в отставку большинство офицеров, не метящих в генералы (она бы, может, и метила, но понимала, что это невозможно) – по семейным обстоятельствам: за состарившимся отцом и его домашним помещичьим хозяйством нужен был присмотр. Но и вторую половину жизни она провела как считала нужным – ходила в полумужской или просто мужской одежде и отзывалась только на мужское имя, хотя принадлежность к полу противоположному уже не скрывала, содержала в доме собачье-кошачью колонию (знаменитые дрессировщики Дуровы – не прямые ее потомки, но принадлежат к ее роду).
Составлением "Записок" она занялась, изнывая от скуки в Елабуге, куда по смерти отца переехала к брату Василию, ставшему там городничим. По счастью, брат случайно, в дороге, познакомился с Пушкиным – и, в перерыве между карточными партиями, упомянул, что его сестра – "та самая" Дурова – пишет воспоминания. Пушкин, как раз тогда (1835) находившийся в состоянии "стартапа" журнала "Современник", что называется, сделал стойку – и умолял брата уговорить сестру прислать ему эти записки для публикации:
"За успех, кажется, можно ручаться. Судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, что разрешение загадки должно произвести сильное, общее впечатление. Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность. Предмет сам по себе так занимателен, что никаких украшений не требует".
Чутье не подвело начинающего издателя: Дурова писала энергично и с заметной наблюдательностью. Хотя, конечно, о многом умолчала: убавила себе семь лет, ни словом не обмолвилась о сыне. Пушкин опубликовал фрагмент в "Современнике" и вызвался издать всю книгу. Чего Пушкин не ожидал – того кавалерийского напора, с которым начинающая сочинительница, со всей вежливостью, на него накинулась, требуя опубликовать ее "Записки" немедленно! Пушкину пришлось оправдываться замечательным письмом, начинающимся так:
"Очень вас благодарю за ваше откровенное и решительное письмо. Оно очень мило, потому что носит верный отпечаток вашего пылкого и нетерпеливого характера. Буду отвечать вам по пунктам, как говорят подьячие".
Пушкин любезно принимал Дурову у себя дома, показывал ей в Петербурге место казни декабристов (знак доверия), но так и не смог удовлетворить по всем пунктам отставного штаб-ротмистра и не стал издателем "Записок Н.А. Дуровой" — о чем она впоследствии очень жалела. "Не срослось", как сказали бы мы сейчас – книга вышла под другим "брендом" и имела заслуженный успех – включая коммерческий.
"Будьте смелы – вступайте на поприще литературное столь же отважно, как и на то, которое Вас прославило", – напутствовал ее Пушкин.
И надо признать, вступив на новое для себя поприще, она прошла его столь же достойно. За первой повестью последовали другие, уже не явно автобиографические, но также посвященные, как сказали бы мы сейчас, вопросам феминизма и женской эмансипации – да в таком количестве и с таким спросом, что уже в 1840 году вышло собрание сочинений Дуровой в четырёх томах. Из которых до наших дней ничего не дошло. Не в том смысле, что не сохранилось текстов, а не сохранился интерес к ним, некогда бурный. Искусство бывает столь же безжалостно, как и война.
Что ж, Надежда Андреевна не вышла ни в генералы, ни в классики. Но была честным русским офицером и честным русским литератором. Это уже немало. А по тем временам для нее, женщины, – даже много. Отпели ее, хоть и как рабу божию Надежду (священник отказался нарушать божеский закон и отпевать раба божьего Александра, как она велела в завещании), но над могилой ее были произведены воинские почести.
Несколько лет назад в иностранной номинации Яснополянской премии победил роман Патрисии Данкер «Джеймс Миранда Барри», посвященный первой английской женщине-военврачу. Судьба Надежды Дуровой прямо-таки взывает к написанию чего-то подобного.
